Лето, лето, лето – ласковое солнце равнин и приятный дождик. Лейк-Форест с тысячами зачарованных веранд, танцами на уличной площадке у клуба, и всегда рядом парни, похожие в своих новых автомобилях на кентавров. С востока ее забирала мать, и, когда они вместе вышли из здания вокзала «Гранд-Сентрал», симфония манящих перспектив стала звучать так громко, что Жозефина сдвинула брови и прищурилась, словно ей в лицо светило яркое солнце.
– А у нас появился просто замечательный план! – сказала мама.
– Что? Что такое, мама?
– Все поменялось. Расскажу, когда приедем в отель.
У Жозефины дрогнуло сердце – она вдруг уловила явный диссонанс.
– О чем ты? Разве мы не поедем в Лейк-Форест?
– Мы поедем в другое место, получше. – Веселый тон матери звучал тревожно. – Ничего не скажу, пока не приедем в отель!
Перед отъездом миссис Перри из Чикаго родители Жозефины приняли решение: основываясь на собственных наблюдениях и откровениях старшей сестры Констанции, мать с отцом сочли, что Жозефина чересчур хорошо освоилась в Лейк-Форест. За двадцать лет место изменилось: раньше летом здесь отдыхали лишь жители фешенебельной части Чикаго, а теперь все чаще слышались не столь известные фамилии детей из «новых» семей. Как и все матери, миссис Перри считала, что ее дочь легко поддается дурному влиянию, хотя не столь пристрастные наблюдатели из числа проживавших в окрестностях уже давно считали самым главным фактором морального разложения именно Жозефину. Неважно, была ли это профилактика или наказание, но Жозефину потряс сам факт, что этим летом семья Перри поедет в «тихое и приятное место».
– Мама, но ведь я не могу уехать на «Фермерский остров»! Я не…
– Папа считает…
– А почему бы вам не отправить меня в исправительную школу, раз уж я так ужасно себя веду? Или, может, вообще в тюрьму? Почему я должна ехать на отвратительную старую ферму, где вокруг одни деревенские недотепы, никаких развлечений, никаких друзей и подруг, кроме деревенских остолопов!
– Но, милая, там совсем не так, как ты говоришь! «Фермерский остров» ведь просто название! На самом деле имение твоей тетки – вовсе не ферма, а небольшой приятный курорт в глубинке Мичигана, где многие проводят лето. Там можно играть в теннис, можно плавать… И ловить рыбу!
– Рыбу? – скептически переспросила Жозефина. – Это ты называешь развлечением? – Она молча покачала головой, потому что у нее не было слов. – Меня ведь просто забудут, вот и все! Когда придет время моего дебюта в обществе, никто не будет знать, кто я такая. Все станут спрашивать: «Да кто эта Жозефина Перри, черт возьми? Никогда ее тут не видел. А, это какая-то деревенщина с жуткой старой фермы в Мичигане! Давайте не будем ее приглашать». И как раз тогда, когда все станут веселиться…
– Никто не позабудет тебя за одно лето, милая.
– Еще как забудут! У всех появятся новые друзья, все будут танцевать новые танцы, а я буду сидеть в этой глуши, в которой одна «соль земли», и позабуду даже то, что уже знаю! Если уж там так прекрасно, почему не едет Констанция?
Лежа без сна в купе экспресса «Двадцатый век», Жозефина размышляла об этой ужасной несправедливости. Она знала, что мама согласилась на поездку из-за нее, а главной причиной были сплетни, распускаемые некрасивыми и завистливыми девчонками. Эти некрасивые и завистливые девчонки, ее безжалостные враги, существовали не только в воображении Жозефины. В неприкрыто-чувственной красоте девушки было нечто такое, чего не выносят обычные женщины; они всегда смотрели на нее с испугом и осторожностью.
Сплетни лишь недавно стали вызывать у Жозефины беспокойство. Сама она считала, что если в тринадцатьчетырнадцать лет она и была «легкомысленной» – это было очень удобное слово, в котором отсутствовал налет вульгарности, как в слове «фривольный», – то уж теперь-то она старается изо всех сил, а это было совсем непросто, даже если бы против нее не работало ее прошлое. Ведь, кроме любви и постоянного присутствия рядом с ней того, в кого она была сейчас влюблена, в этом мире ей больше ничего не было нужно!
Ближе к полуночи мама что-то тихо ей сказала – и обнаружила, что дочь уснула. Включив лампочку над вагонной постелью, она вгляделась в раскрасневшееся юное лицо, на котором сейчас вместо разочарования играла странная легкая улыбка. Она нагнулась и поцеловала Жозефину в лоб, за которым, без сомнений, сейчас проносились одна за другой картины незрелых и ожидавшихся с таким нетерпением оргий, которых она будет лишена этим летом.
Вперед, в Чикаго, где звучит пронзительный июньский шум; оттуда – в Лейк-Форест, где подруги уже кружатся в ореоле новых парней, новых мелодий, грядущих вечеринок и приемов. А ей придется довольствоваться единственной уступкой: с «Фермерского острова» она уедет как раз перед днем рождения Эда Бемента, то есть вернется домой к первому сентября – к приезду Риджвея Саундерса.
Затем – дальше, на север, оставляя все веселье позади, – в тихое и приятное место, где даже вокзальный полустанок говорил о многом: эта платформа явно никогда не видела ни горячих встреч, ни бурных прощаний. В доме жила тетка, а также пятнадцатилетний кузен Дик, глядевший с юношеской бессмысленной обидой на весь мир из-за очков; вокруг находилось с дюжину имений, в которых дни напролет дремали усталые люди, и еще в трех милях от дома находилась скучная деревушка. Все было гораздо хуже, чем думала Жозефина до приезда; окрестности для нее были буквально необитаемы, поскольку на всю округу она была единственным представителем своего поколения. От отчаяния она полностью погрузилась в непрерывную переписку с внешним миром, а для разнообразия играла в теннис с Диком, равнодушно поддерживая вялотекущую ссору, причиной которой была его нарочитая и недоброжелательная незрелость.
– Ты что, собираешься остаться таким навсегда? – спросила она однажды, не выдержав его тупости. – И ничего не можешь с этим поделать? Самому-то не тошно?
– Каким еще «таким»? – Дик обошел теннисную сетку, шаркая ногами – именно это ее и бесило.
– Вот зануда! Тебя надо отправить в какую-нибудь приличную школу!
– Уже собрался!
– Да уж… У большинства чикагских парней твоего возраста давно есть собственные автомобили!
– Слишком уж у многих! – ответил он.
– Это ты про что? – вспыхнула Жозефина.
– Я слышал, как моя тетя рассказывала, что там у вас этого более чем достаточно! Вот почему тебя сюда привезли! Слишком уж ты любишь подобные вещи!
Жозефина покраснела:
– Неужели ты не можешь не быть таким занудой, если постараешься?
– Не знаю, – признался Дик. – И даже думаю, что я, может быть, никакой не зануда!
– Да самый что ни на есть! Могу тебя в этом уверить!
Ей пришло в голову – хотя на успех особой надежды не было, – что при должном старании из него можно что-то сотворить. Может, ей удастся научить его танцевать или научить водить теткину машину? Она даже снизошла до того, что попыталась немного поднять его общий уровень, заставляя мыть руки хотя бы раз в два дня, а также научила причесываться, смачивая волосы и сооружая ровный прямой пробор. Она намекнула, что без очков он будет выглядеть красивее, и несколько вечеров он послушно провел, врезаясь во все углы в доме. Но когда однажды вечером у него разыгралась жуткая головная боль и он рассказал матери, почему в последние дни вел себя «совершенно ненормально», Жозефина отступила, ничуть об этом не пожалев.
Ведь ей было все равно, о ком заботиться! Ей хотелось слышать таинственные слова любви, хотелось чувствовать, как вздымается и томится душа в груди, как это бывало с ней во время каждого из дюжины пережитых ей романов. Конечно же она написала Риджвею Саундерсу. Он ответил. Она написала опять. Он ответил – спустя пару недель. Первого августа, когда миновал первый месяц и впереди оставался еще один, она получила письмо от Лилиан Хэммел, своей лучшей подруги в Лейк-Форест.
Дорогая Жози! Ты просила меня писать тебе обо всем, и так я и сделаю, хотя кое-что может стать для тебя смертельным ударом – я имею в виду новости о Риджвее Саундерсе. Эд Бемент гостил у него в Филадельфии и рассказал, что Риджвей там совсем голову потерял от одной девушки, даже собрался бросить Йель и жениться. Ее зовут Евангелина Тикнор, в прошлом году ее исключили из школы «Фокскрофт» за курение. Очень легкомысленная и, говорят, красивая – похожа на тебя, как я поняла. Эд сказал, что Риджвей так влюбился, что сказал, что не приедет к нему на день рождения в сентябре, если Эд не пригласит и ее тоже; так что Эд пригласил. Думаю, что тебе есть о чем подумать! У тебя там, наверное, куча поклонников – есть же там симпатичные парни…
Жозефина медленно прошлась туда-сюда по комнате. Итак, родители добились своего: заговор против нее увенчался успехом. Впервые в жизни ее бросили, и сделал это самый привлекательный, самый желанный парень – да еще и ради девушки, которая очень «похожа на нее»! Жозефина тут же страстно пожелала, чтобы и ее исключили из школы – и тогда семья, быть может, сдастся и оставит ее в покое?
Она чувствовала не унижение, а скорее гневное отчаяние; но гордость требовала свое, и она тут же села писать ответ. Когда она начала, в ее в глазах блеснули слезы.
Милая Лили! Меня ничуть не удивили новости о Р. С. Я знаю, что он не отличается постоянством, поэтому я о нем и не вспоминала с тех пор, как в июне кончились занятия в школе. Честно говоря, ты ведь знаешь, что постоянством не отличаюсь и я сама, так что, милая моя, сама понимаешь, что у меня и времени бы не нашлось, чтобы обо всем этом беспокоиться. Каждый имеет право делать, что ему вздумается, – вот что я всегда говорю! Живи и дай жить другим – вот мой девиз! Как бы мне хотелось, чтобы ты оказалась здесь со мной этим летом! Таких чудесных вечеринок…
На этом она остановилась, понимая, что необходимо представить более яркие свидетельства царящего тут веселья. Ручка замерла в воздухе, а Жозефина уставилась в окно на таинственную и неподвижную картину северного леса. Что-нибудь придумать – весьма тонкая работа, и ее воображение, обычно не простиравшееся далее реального мира, было плохо для нее приспособлено. Тем не менее через несколько минут перед ее мысленным взором стала вырисовываться некая неясная составная фигура. Она окунула ручку в чернильницу и написала: «Один из самых симпатичных…», затем остановилась и вновь обратилась за вдохновением к окну.