мог понять, в чем причина – в самой ли архитектуре или в том, что я знаю о политике и биотехнологии острова.
Де Гроот сказала:
– Вайолет сейчас будет. Садитесь. Она говорит с матерью по телефону, но я уже напоминала ей об интервью. Дважды.
В Южной Африке сейчас три часа ночи.
– Что-нибудь стряслось? Я могу зайти позже.
Мне не хотелось врываться в разгар семейных неприятностей.
– Все отлично. Просто Венди – полуночница, – успокоила де Гроот.
Я опустился в одно из кресел, стоящих кружком посреди комнаты, словно после сборища. Вчерашней мозговой атаки с участием Мосалы, Элен У и нескольких других коллег? Что бы это ни было, мне следовало присутствовать и снимать. Мне следует активнее добиваться разрешения, не то Мосала так и не подпустит меня близко. Однако надо как-то завоевать ее доверие, иначе настойчивость ни к чему хорошему не приведет. Мосала явно не стремится к публичности – да и не нуждается в ней, в отличие от политика или писателя. Все, что я могу ей предложить, – возможность рассказать людям о своей работе.
Де Гроот осталась стоять, опираясь рукой на спинку стула. Я спросил:
– Как вы встретились?
– Я откликнулась на объявление. Мы с Вайолет не были знакомы лично.
– Вы тоже получили научное образование?
Она улыбнулась.
– Тоже. Образование у меня скорее как у вас, чем как у Вайолет – у меня диплом по научной журналистике.
– Вы работали журналистом?
– Я шесть лет была научным корреспондентом «Протея». Очаровательный мистер Савимби – мой преемник.
– Понятно, – Я навострил уши: из соседней комнаты по-прежнему доносился голос Мосалы. Я произнес тихо: – То, что Савимби говорил в понедельник про угрозы, – за этим что-нибудь есть?
Де Гроот взглянула предостерегающе.
– Не вытаскивайте это. Пожалуйста. Вы ведь не хотите все для нее осложнить?
Я возразил:
– Не хочу, однако поставьте себя на мое место. Закрыли бы вы глаза на такую тему? Я не намерен обострять ситуацию – но если какая-то группа традиционалистов грозит смертью ведущим африканским ученым, разве это не требует серьезного обсуждения?
Де Гроот сказала раздраженно:
– Да никто никому не грозит. Началось с того, что фольксфронтовский[9] сетевой журнал переврал стокгольмскую цитату. Подал это так, будто Вайолет сказала, что премия принадлежит не ей, не «Африке», но «белой интеллектуальной культуре». Для фольксфронтовцев это был просто удобный случай. Историю подхватили и растиражировали, но никто, кроме тех, кому она изначально предназначалась, и на секунду в нее не поверил. Что до ПАФКС, для них Вайолет просто не существует.
– Ладно. Что же навело Савимби на неверный след?
Де Гроот взглянула на дверь.
– «Испорченный телефон».
– Но было же что-то в самом начале. Не фольксфронтовская же пропаганда? На нее бы он не купился.
Де Гроот наклонилась ко мне; она явно разрывалась между нежеланием говорить правду и стремлением прояснить ситуацию.
– К ней вломились. Понятно? Несколько недель назад. Хулиган. Подросток с пистолетом.
– Вот как? И что? Она пострадала?
– Нет, ей повезло. Сработала сигнализация. Он отключил первый уровень, но был еще и второй, и патрульная машина приехала почти сразу. Парень наплел полиции, мол, ему заплатили, чтобы ее напугать, но имен он, разумеется, назвать не может. Жалкая ложь.
– Тогда почему Савимби воспринял эту историю всерьез? И почему «испорченный телефон»? Ведь он прочел отчет?
– Вайолет отказалась подавать в суд. Конечно, глупо, но очень в ее духе. Не было ни судебного слушания, ни официальной версии случившегося. Однако кто-то в полиции сболтнул…
Вошла Мосала, мы поздоровались. Она с любопытством взглянула на де Гроот, которая по-прежнему стояла так близко ко мне, что не оставалось сомнений: мы только что секретничали.
Я поспешил заполнить молчание:
– Как ваша мама?
– Все хорошо. Она ведет переговоры с «Лабораторией мысли» и поэтому почти не спит.
Венди Мосала руководит одной из крупнейших в Африке фирм по производству программного обеспечения, которую тридцать лет создавала своими руками.
– Она хочет получить лицензию на потомство Каспара за два года до выпуска, и если это выгорит… – Мосала прикусила язык, – Все это строго конфиденциально, ладно?
– Конечно.
Каспар – новое поколение псевдоразумных программ. Детство его порядком затянулось, но, видимо, вот-вот кончится. Работы ведутся в Торонто. В отличие от Сизифа и его многочисленных родичей, которые появляются на свет уже «взрослыми», Каспар проходит стадию обучения, более похожую на человеческую, чем все, что предпринималось прежде. Меня лично это смущает – как это я посажу копию программы в ноутпад, день и ночь корпеть над работой, если сама программа-оригинал целый год распевала детские песенки и забавлялась кубиками.
Де Гроот вышла. Мосала опустилась в кресло напротив, ярко освещенное падающим из окна светом. Похоже, разговор с домом ее взбодрил, но сейчас, на солнце, стало видно, как она устала.
Я спросил:
– Можно начинать?
Мосала с усилием улыбнулась.
– Быстрее начнем, быстрее закончим.
Я вызвал Очевидца. Свет за время интервью заметно поменяется, но при монтаже можно будет пересчитать все на отражающие способности и смоделировать более выгодное освещение.
Я спросил:
– Это мать вдохновила вас заняться наукой?
Мосала скорчила рожу и передразнила зло:
– Это мать вдохновила вас на такие убогие… – Она замолкла и сделала вид, что раскаивается, – Извините. Можно сначала?
– Не нужно. Не думайте о связности – это не ваша забота. Просто говорите. Если посреди ответа захотите сказать иначе, просто начните заново.
– Ладно, – Она прикрыла веки и устало повернулась к свету, – Моя мать. Мое детство. Мои ролевые модели, – Открыла глаза, – А нельзя проскочить эту муру и перейти к ТВ?
Я сказал терпеливо:
– Я знаю, что это мура, вы знаете, что это мура, но, если правление сети не увидит положенной доли «детских формирующих влияний», они пустят вас в три ночи, заменив в последнюю минуту какую-нибудь дурацкую программу о не поддающихся лечению кожных заболеваниях.
ЗРИнет (разумеется, присвоившая себе право говорить от имени всех пользователей) придерживается четкого списка: столько-то минут о детстве, столько-то о политике, столько-то о семье, и так далее и тому подобное – этакое «раскрась по цифрам» руководство к превращению людей в ходкий товар; и одновременно шаблон, создающий у тебя иллюзию, будто ты их объяснил. Своего рода внешняя версия области Ламента.
Мосала удивилась:
– Три ночи? Вы серьезно? – Она задумалась, – Ладно. Если речь о таком, я согласна подыграть.
– Тогда расскажите про свою маму.
Я поборол искушение сказать: «Можете отвечать „да“ или „нет“ произвольно, но только не противоречьте себе».
Она заговорила бойко, импровизируя на тему «моя жизнь как набор эффектных фраз» без всякой заметной иронии.
– Мама дала мне образование. Под образованием я не имею в виду школу. Она запустила меня в сети, а к семи годам разрешила пользоваться взрослым сборщиком информации. Она открыла мне… целую планету. Мне повезло: мы могли себе это позволить, и она прекрасно знала, что делает. Однако она не ориентировала меня на науку. Дала мне ключи от огромной игровой площадки и отпустила резвиться. Я с тем же успехом могла увлечься музыкой, живописью, историей… чем угодно. Меня никуда не толкали. Мне предоставили свободу.
– А ваш отец?
– Мой отец был полицейским. Его убили, когда мне исполнилось четыре.
– Вероятно, вы очень переживали. Не думаете ли вы, что ранняя утрата пробудила в вас независимость, напористость…
В быстром взгляде Мосалы было больше жалости, чем раздражения.
– Отца убили снайперским выстрелом в голову. Во время политических волнений он защищал двадцать тысяч человек, чьи взгляды не разделял. И – не для записи, как бы это ни повлияло на сетку вещания – я его любила и до сих пор люблю. Он – не выпавший винтик в моем психодинамическом часовом механизме. Не «пустота, которую требовалось компенсировать».
Я покраснел от стыда, потом взглянул на ноутпад и пропустил несколько таких же дебильных вопросов. Всегда можно дополнить интервью воспоминаниями друзей детства, документальными кадрами кейптаунских школ в тридцатых… да чем угодно.
– Вы сказали в другом месте, что полюбили физику в десять лет, поняли, что хотите заниматься ею всю жизнь, по чисто личным причинам, из любопытства. А когда, как вам кажется, вы начали осмыслять то окружение, в котором развивается наука? Экономические, общественные, политические факторы.
Мосала отвечала спокойно:
– Думаю, года два спустя. Когда начала читать Мутебу Казади.
Я не слышал, чтобы она раньше упоминала его в интервью. Какая удача, что я наткнулся на это имя в своих изысканиях по поводу ПАФКС. Хорош бы я был, если бы сейчас с глупым видом переспросил: «Мутебу… кого?»
– Значит, технолиберация оказала на вас влияние?
– Конечно, – Она удивленно нахмурилась, словно я спросил, слыхала ли она об Альберте Эйнштейне. Яне знал, честна ли она сейчас или старательно подстраивается под требуемое клише, – но это плата за то, что я попросил ее подыграть, – Мутеба гораздо лучше своих современников понимал роль науки. Он мог в двух предложениях испепелить любые мои сомнения, допустимо ли шарить в мировой сокровищнице культуры и науки, черпать оттуда все, что пожелаю, – Она замялась, потом продекламировала:
Когда Леопольд Второй[10] восстанет из гроба
И скажет: «Меня замучила совесть, возьмите обратно
Небельгийскую слоновую кость, и золото, и каучук!» —
Тогда и я отрекусь от неправедно добытого неафриканского
И с почтением верну дифференциальное исчисление…