– А кто же в нас с тобой может кинуть каменья?
Комуров вздохнул:
– Товарищ министр, во многия знания многия печали.
– Сколько раз повторять: я для тебя был и остался Виктором! Как не совестно тебе?! Или не гожусь в друзья?
Комуров подвинул ему постановление и ответил:
– Твои враги, Витя, – мои враги… Наши, говоря точней… За Исаева хлопочет наш с тобой подопечный Соломон Абрамович Лозовский… Это у меня зафиксировано… Документально… Перед Шкирятовым слово замолвил… Понял? А Матвей прислал мне: «Почитай, поэзия»…
– Где дело?
– У меня… Прикажете передать?
Абакумов понял, что Комуров снова загнал его в угол; просить прислать материалы после резкого перехода на «вы» – значит портить отношения.
– Как только буду у генералиссимуса – подпишу. Справочку только составь покрасивей, ладно?
– Хорошо, Витя, справку я тебе завтра же подготовлю.
Когда порученец принес «липтон» и печенье, Абакумов сам разлил кипяток, опустил пакетики в стаканы, поинтересовавшись, не хочет ли Богдан покрепче: «Два пакетика по эффекту воздействия равны рюмке хорошего вина».
– Какого? – спросил Комуров. – Крепленого? Или кавказского?..
Сейчас что-то попросит, понял Абакумов, постановления ему мало, неспроста он про крепленое спросил, кто-то из моей охраны им стучит, что я мадеру пью, только в их компании нахваливаю всякие там цинандали и мукузани. Рот вяжет, вода водой, не берет, а государь не дурак был, мадеркой баловался. «Женский коньяк»! Пусть называют как хотят, а по мне лучшего вина нет: и сладко на вкус, и пьянит томно…
– Хорошего вина в бутылках мало, – ответил Абакумов уклончиво. – Вот когда меня грузины угощали зеленым сухим вином прямо из бурдюков – это, я доложу, сказка! Хотя грузинскую «Хванчкару» люблю даже в бутылках…
– У нас есть лучше вина… Скажи, Витя, тебе о Рюмине ничего не докладывали?
– О Рюмине? – переспросил Абакумов, нахмурившись. – Кто это?
– По Архангельску работал, подполковник…
– А почему должны были докладывать? ЧП? Запросить?
– Не надо. Я прошу твоей санкции, дай его мне, буду готовить к хорошему делу.
– Да, пожалуйста, – сразу же согласился Абакумов. – Тут моей санкции не нужно, подписывай приказ сам, используй по своему усмотрению.
…Вопрос о Рюмине был задан не случайно: подполковник попал «на подслух», находясь в квартире некоего Шевцова, за которым давно смотрели – крайний шовинист; крепко выпил и сказал: «А ведь в одном бесноватый фюрер был прав: евреев надо изничтожить! Смотрите, кто у нас сейчас ведет главную борьбу против родины? Кто продает страну за иностранные самописки? Евреи! Кто критикует русских писателей и артистов? Еврейские космополиты! Кто клевещет на русских шахтеров в кино? Еврей Луков, под русским псевдонимом прячется, сволочь! Кто завел в тупик нашу экономическую науку? Еврей Варга! Кто клевещет на нашу историю? Евреи. Кто какофонии сочиняет? Еврей Шостакович!»
Кто-то из присутствующих заметил, что Шостакович русский.
Рюмин и Шевцов взъярились: «Нет таких русских фамилий! И уши у него еврейские!»
Поскольку Влодимирский разрабатывал Еврейский антифашистский комитет, Комуров сразу прикинул, что такой человек может пригодиться. Однако потом, подумав, решил взять этого Рюмина под свою опеку, надо сначала обкатать, а использовать – лишь тогда, когда наступит черед для коронного дела. Берия намекнул, что политика Кобы будет однозначной, поскольку экономически русских еще больше зажмут, надо будет обращаться к их патриотизму, подчеркивать исключительность, поставляя «врагов», виновных в трудностях.
– Спасибо, Витя, – поднимаясь, сказал Комуров. – И за чай спасибо. Действительно, прекрасный напиток… Только абхазский лучше, честное слово… Пришьют еще тебе этот чертов «липтон»… Товарищ Суслов в этом деле строг, поимей в виду… Ты лучше адлерский чай хвали, он русский. Краснодарский край, казаки, опора державы… Советую как другу, Витя…
С этим и ушел, оставив Абакумова в мрачной задумчивости.
…Домой министр вернулся рано, сказав помощнику, что захворал, мигрень. Велел соединять только с Поскребышевым и членами Политбюро, для всех остальных министров – закрыт.
Дочь уже вернулась. Он предложил ей поиграть в «морской бой»; сражались с увлечением, потом перешли на «крестики-нолики», он поддавался, изображал огорчение, любимица хохотала. Потом принесла колоду карт, сразились в «дурака».
Отодвинув руку с картами так, чтобы дочка могла подглядывать, с тоскою думал: «Бедненькая ты моя кровинушка, случись что со мной, тебя такой ужас ждет, такие муки… Зачем я лез вверх, карабкался по проклятой лестнице?! Служил бы себе тихо и незаметно, так нет же, понесло! У нас только тихие выживают… Лишь маленькие да незаметные своей смертью помирают… А как уйти от судьбы? Мы ж все букашки, нас сверху в микроскоп разглядывают… Богдан неспроста этого самого Рюмина попросил… Он ничего просто так не делает, у него всегда коварство на уме… А потребуй я материалы, сразу настучит Лаврентию: „мелочная опека, мешает инициативе, что за недоверие среди своих?\“ Пойди, объясняйся! Он ведь член Политбюро, а не я… Бедненькая ты моя нежность». Он поднял повлажневшие глаза на дочь: «Пойти бы в церкву, как с бабушкой Леной, покойницей, да и бухнуться на колени, прижаться лбом к вечным плитам храма Господня и помолиться б за нее… Мне-то ничего не страшно, огонь и воду прошел… Да и не отмолю себя, ее б уберечь…»
– Папуль, а ты почему не кроешь? У тебя же козыри есть! Так нечестно!
– И вправду есть, – вздохнул Абакумов, – отобьюсь, сей миг покрою, малышенька…
– Ты мне не поддавайся, я ж не маленькая! Неинтересно играть… А знаешь, меня сегодня училка отчитала…
– Вот проказница… За что?
– Я не смогла ответить, когда было покушение на Владимира Ильича…
Ну, завтра этой суке шею накрутят, подумал он, девочку попусту травмирует; ответил, однако, иначе:
– Такие вещи надо знать, дочура… В Ильича стреляла эсерка Фанни Каплан, космополитского племени, ей Бухарин пистолет в руки дал…
– Вот она б тебе двойку и влепила! – рассмеялась девочка. – Первое покушение на Ленина было в январе, еще в Петрограде! Его тогда какой-то швейцарец спас, собой прикрыл…
– Швейцарец? – Абакумов удивился. – Это кто ж?
– Платтен, – произнесла дочка чуть не по слогам и пошла к роялю: знала, что отец больше всего любил, когда она играла «Полонез» Огинского.
А вроде Платтена этого самого мы расстреляли, подумал Абакумов. Уж не из троцкистов ли? Ну и учителя! Эти такому научат, что потом из детей колом не вышибешь…
Хотел было сразу пойти к себе и позвонить помощнику: пусть проверят учительницу, не контра ли, но, расслабившись, отдался музыке, любуясь стройной фигуркой дочери, грациозно сидевшей возле огромного белого «Бехштейна»…
…В то же самое время три врача-психиатра работали с Александром Исаевым, бывшим офицером военной разведки РККА, кавалером боевых орденов, а ныне зэком и придурком – не в грубо-лагерном, жаргонном смысле, а в настоящем – он сошел с ума во время допросов.
Они уже час сидели с ним в маленькой комнате, оборудованной магнитофонами, и всячески пытались разговорить несчастного. Молодой старик, однако, тупо молчал, глядя куда-то вдаль неподвижными глазами.
Один из врачей, самый старый, Ливин, попросил коллег выйти. Оставшись наедине с зэком, тихонько, дружески, доверительно спросил:
– Санечка, хочешь поговорить с отцом?
Зэк продолжал смотреть сквозь доктора, но в глазах его что-то мелькнуло…
Ливин включил магнитофон, зазвучал голос Исаева: «Я хочу получить свидание с сыном…»
Зэк вдруг умиротворенно улыбнулся:
– Папа…
– А ты его позови, Санечка, – так же добро, вкрадчиво продолжал Ливин. – Покричи: «Папа, папочка, папа!» Он тебя услышит… Ты ведь веришь мне?
– Папочка! – после долгого непонимающего молчания вдруг закричал Саня и, чуть отодвинувшись, поглядел на врача. – Папочка! Ты меня слышишь?
– Громче, – не отрывая глаз от зрачков Сани, нажал Ливин. – Кричи, что плохая слышимость… Ты ж не слышишь его? Правда? Пусть говорит громче…
– Па-а-а-апочка! Что ты молчишь?! Говори громче! Почему ты замолчал?!
– А замолчал он потому, что слишком волнуется, – по-прежнему ласково, доверительно объяснил Ливин. – Столько лет не видал сыночка… Крикни, что скоро приедешь к нему… Скажи, что уже выздоровел… Только кричи громче, тогда отец ответит…
…Послушав настриг пленки, приготовленный подполковником медицинской службы Ливиным в тот же день, Влодимирский позвонил Комурову:
– Отменная работа! Наложу на голос радиопомехи – получится вполне трогательная беседа.
– Не обольщайся, – ответил Комуров. – Твой подопечный так изощрен, что наверняка проверит придурка подробностью, нам с тобой неведомой… Вот и конец твоей комбинации…
– Ничего подобного! У нас каждая фраза начинается с того, что тот орет: «Папочка, громче, я очень плохо слышу…» А на проверочном вопросе папочки мы прервем радиосеанс: «Помехи, попробуем завтра». Состояние у Исаева будет шоковое, скушает, поверьте…
– Ты еще не ударил его в лоб вопросом: «Что написал в Библии и передал Валленбергу?»
Влодимирский ответил убежденно:
– Это мой главный козырь. Рано. Давайте послушаем, как они будут беседовать на даче, во время прогулок… Они ж не знают, что мы их и в лесу сможем слушать, шарашки не зря сливочное масло и кофей с цикорием получают…
Комуров усмехнулся:
– Валяй. Я тебе верю, ответственность на тебе…
Когда Исаев, надрываясь, прокричал в трубку:
– Санюшка, сыночек, любимый, перед вылетом подстригись, как стригся в Кракове… Помнишь?!
В этот момент Сергей Сергеевич остановил пленку с голосом Александра Исаева, а вторую, на которой был записан треск и шум радиопомех, сразу же усилил. По прошествии полуминуты, пока Максим Максимович надрывался: «Алло, Саня, Санечка, сынок, алло, ты слышишь меня?!» – снова сквозь писки и треск радиопомех дал голос сына: «Папочка, говори громче, я ничего не слышу…»