мой.
«Среди разных бумаг на верхней полке лежит у меня одно тайное письмо, – так начинается мой очерк, написанный в первую половину «нулевых» годов. – Собираясь рассказать эту историю, хотел достать его. Но подумал: зачем? Главное там для меня – первая страничка. А я ее и так помню».
Написал я этот очерк и… не отдал ни в какую редакцию. Сегодня я кое-что изменил бы в том тексте, как-никак автор, имею право. Но… не буду.
«…Все началось давно. Я, начинающий журналист, в одной редакции познакомился с прекрасной молодой женщиной. Так случилось, что я занял, не подозревая сего, предназначавшийся ей пост. Это не помешало мне влюбиться в нее, и, как ни странно, взаимно. Она была жена профессора (или без пяти минут профессора, не помню). Для меня это не было важным. Как не было важным и то, что у нее был маленький сын. Хорошенький двухлетний парнишка, в которого тоже трудно было не влюбиться (а кто из малышей такого возраста не мил и не неотразим?). Жизнь складывалась так, что вдвоем нам встретиться было трудней, чем втроем – я, она и мальчик по прозвищу Хока. У того оказался хороший, дружелюбный нрав.
В тот день, когда я впервые пришел в их общежитскую комнату (профессор был вытеснен как-то без меня – мои нелегкие встречи с ним были еще впереди), Хока – а ему к тому времени было уже четыре года – взял и назвал меня «папой».
– Разве он тебе папа? – удивленная, спросила мать.
– Папа! – твердо ответил мальчишка, без колебаний взяв на себя добрую половину моей мужской ответственности. Так впервые мы с ним совершили один мужской поступок на двоих.
Как я сообразил позднее, он в тот момент, видимо, в первую очередь думал о матери, которую любил безмерно, и о ее, прямо скажем, двусмысленном по отношению к нему положении.
С тех пор я как-то не верю в инфантилизм маленьких детей, в их неспособность «врубиться» в суть взрослых отношений, не разобраться, где и в чем им самим будет лучше. …Малышу лучше не там, где ему благополучнее, а там, с кем ему лучше. А это знает только он. И никто больше.
…Я помню странный случай в школе, на выпускном вечере сына. Потеряв его из виду, мы побрели разыскивать его по казенному и довольно пустынному зданию. Зачем? Не знаю сам. Мы открыли дверь спортзала – и едва успели увернуться от несущегося прямо на нас… стула, пущенного в полет сильной и меткой рукой нашего чада. Конечно, этот снаряд был предназначен не нам, а первому попавшемуся. Однако мать все равно разобиделась и, несмотря на все уговоры мальчишки, покинула поле предстоящего торжества.
Я думаю, она до сих пор не поняла причину «немотивированного вандализма» собственного дитяти.
Дело в том, что он ухитрился записаться в первый класс под моей фамилией – так ему захотелось, а мне, легкомысленному, это было приятно. В другом городе, где мы потом жили, это же проделать было уже легче. И в Москве – тоже. Подлог вскрылся перед экзаменами на аттестат зрелости. Надо было или срочно официально менять фамилию, или переоформлять все школьные документы.
Парень послал письмо родному отцу. И получил от него разрешение на перемену фамилии. Но… пришел ко мне.
– Скажи, тебе очень важно, чтобы у меня была твоя фамилия? Тогда я сейчас иду к нотариусу.
– Нет, меня не волнуют формальности, – ответил я.
– Спасибо, – сказал он, и я не понял, порадовал я его своей «сговорчивостью» или обидел «безразличием». Меня это тревожило. Его, видимо, еще больше.
В общем, аттестат зрелости ему был выписан на фамилию родного отца. А скопившаяся по этому случаю нервная энергия – дурная ли, благодатная ли – погнала его в тот вечер неведомо куда, и он схватился за первый попавшийся в руку предмет и, как говорят судейские, в не совсем вменяемом состоянии метнул в того, кто первым раскрыл дверь. А им оказался я.
…Бог ты мой! Какая это ерунда по сравнению с множеством известных мне (по роду службы, разумеется) случаев, происшедших на почве разводов и усыновлений. Про удочерения я вообще не говорю – там слишком часто все бывает еще в тысячу раз сложнее. Вот что для меня ясно: чем меньше взрослые вмешиваются в чисто формальную, даже юридическую сторону дела, тем лучше для всех – и для детей, и для самих взрослых. Единственно с чем надо бороться беспощадно – с проявлениями насилия в любой форме, физической ли, психологической, моральной. Не наше это собачье дело, с кем жить человеку, под какой фамилией, кого любить и почитать родным, а кого просто дяденькой или тетенькой. Что бы там ни говорили высоколобые юристы. Они ведь все равно всё со всех взыщут что положено. Ну, и ладно. А человеческое – человекам.
…Он пришел ко мне лет пятнадцать назад.
– Батюшка! – с каких-то пор он нашел, как ему кажется, самое точное обращение ко мне – «батюшка», а мне оно понравилось, так и живем. – А как бы ты отнесся к тому, если бы я со своей семьей уехал из страны?
То была еще пора довольно вонючего (это я о «Гастрономах» да столовых) социализма.
– Но почему?
– Потому что жить здесь – это для меня каждый день терять чувство собственного достоинства.
– Это правда?
– Правда.
– Тогда уезжай.
И уехал.
А я потерял что-то. Теплое, к чему можно было бы прислониться, согреться. Доброе, на которое можно было рассчитывать. Сильное, потому что молодое.
Но вскоре многое изменилось! Оказалось: можно ездить в гости. Оказалось: можно перезваниваться. И, в принципе, можно уезжать и приезжать. Ругайте демократию как хотите, но уже из-за одного этого она благословенна.
…И вот та первая страничка письма, которая запомнилась наизусть.
Сверху красным карандашом: «Персонально». И так же красным подчеркнуто: «Батюшка!..»
«Ты среди нас самый умный и самый рассудительный. Написал я, понимаешь ли, письмо всем вам, а потом стал мучиться, стоит его посылать или нет, потому что… Ты уж будь любезен, прочти и сам реши, что сказать, что нет, или вообще отнести письмо к разряду сугубо личных, направленных только тебе».
Под каждой крышей – свои мыши. Тем более в семье. Деликатные обстоятельства, о которых шла речь, могли кое-кому показаться обидными. Он опять думал о своей матери. И невольно стребовал с меня должок, выданный им в четыре года: теперь я должен был принимать наше окончательное решение.
Мы с ним не показали это письмо никому. И правильно сделали.
…А у него уже растет третий ребенок. Может, пора его усыновить?..»
Мы с Сашкой сумели стать близкими друг к другу. Вся предыстория, где он – подкупающий милотой малолетка, не имеет к этому касательства. Это заблуждение многих – считать, что наши родительские отношения с малыми детьми перетекают потом во взрослые. «Он уже мужчина, а для меня – все равно маленький»… Эту ставшую притчей во языцех неправду, придуманную, мне кажется, некими равнодушными газетчиками «для утепления» изначально остылых, фальшивых фигур в своих сочинениях, кое-кто ошибочно воспринимает как норму естества. И нередко расстраивается: почему у меня не так? А не так у всех психологически нормальных. Я занимался этой темой (конечно, не более как журналист), и при случае, может быть, поделюсь своими соображениями. А пока хочу высказать одно из них: отношения между родителями и выросшими детьми в большинстве случаев устанавливаются, как у всяких двух людей при их знакомстве. Мы друг друга открываем для себя. Прежние чувства при этом могут играть роль. Но чаще – нет.
Да, «в сплошной лихорадке буден» бывает трудно уловить момент этого знакомства, поэтому «вдруг» проявившиеся «новые» черты единокровного человека или его поступки могут оказаться обескураживающими, повергающими в недоумение.
Но я знаю и день, и час, когда моя жизнь пополнилась новой эмоцией. Ощущением человеческой близости к выросшему сыну. Обстоятельства, сопутствовавшие этому, скорее всего, случайные. Однако без их знания рассказ будет непонятным.
…Он уже был врачом, успешно работал и решил поступить в аспирантуру. Вдруг почему-то ему отказали в праве участвовать в конкурсе на поступление, не помню, к чему придрались – то ли к сроку подачи документов, то ли еще к чему. Кто должен был восстанавливать справедливость? Конечно, батюшка.
Естественно, я стал искать коллег, имеющих выход на министра здравоохранения. И нашел – но не министра, а его зама. Но зато нашел быстро – через коллегу в своей же редакции. А время в этом случае играло большую роль.
Работа в редакции журнала «Журналист» выработал во мне привычку, читая периодику, собирать вырезки по темам, почему-либо интересующим меня. Часто без всяких целей – вдруг пригодится. И вот по этому случаю заглянул в большой конверт с публикациями о сохранении здоровья. Там оказалась россыпь аспектов проблемы. Их было слишком много для телефонного разговора. И для его продолжения заместитель министра пригласил меня прийти к нему.
Я с самого начала раскрыл карты: рассказал о несправедливости, проявленной по отношению к моему сыну, и попросил помочь. Собеседник взглянул на настольный календарь:
– Боюсь, сроки прошли. Ну, ладно, там у меня знакомый ректор, спрошу у него.
Затем два часа мы говорили на темы здоровья и об их освещении в прессе. Как обычно в таких случаях, я пообещал ему, доктору меднаук, кандидату философии, заслуженному врачу РСФСР, через два дня прислать предварительный текст его статьи.
Уже нынче, через тридцать пять лет, я раскопал эту статью под названием «Здраво о здоровье» и с удивлением подумал: ее и сейчас можно опубликовать, было бы и интересно, и полезно.
Но рассказ о другом. О том, как поутру Саша пришел к нам принять душ, как он всегда делал после суточного дежурства в инфекционной больнице на Соколиной горе, чтобы не дай бог не притащить в свой дом какую-нибудь заразу: там был младенец, наш первый внук. Я уходил на работу, когда он, справившись, не забыл ли я про его просьбу, сказал с недоброй усмешкой:
– Ну-ну, посмотрим, какой у тебя журналистский авторитет.
Я в спешке только махнул на него рукой. И вспомнил эту фразу через сутки, когда на следующее утро взял в руки гантели. Без гантелей в этой истории не обойтись. Однако они ни в коей мере не свидетельствуют ни о какой моей спортивной сущности. Совсем наоборот. Физкультура была моим самым нелюбимым, после черчения, предметом и в школе, и в университете.