Гавриил пригляделся и узнал в шагающей рядом с лошадью женщине Верку Козулину, не желавшую и слышать о нем. Верка была в черных валенках, синей стеганой куртке и белом шерстяном полушалке. Щеки ее были нежно разрумянены морозом, полушалок осыпан зеленой сенной трухой.
На узкой дороге нельзя было разминуться, не задев друг друга. Кум Кумыч попридержал коня, свернул в сторону, уступая дорогу. Кошева накренилась и глубоко увязла в снегу. Держась за ее раскрашенную спинку, Гавриил привстал с сиденья. Ему хотелось во что бы то ни стало окликнуть девушку, попрощаться с ней.
– Здравствуй, Вера! – радушно крикнул он. – Что-то ты рано встаешь? Другие девки еще спросонья зевают, а ты уже с сеном едешь.
– Другим-то можно спать. У них отцы и братья за сеном ездят, а мне самой приходится… Куда это понесла тебя нелегкая?
– В Читу уезжаю.
– В Читу?! Насовсем что ли? – удивленно и растерянно спросила Верка, и розовые губы ее жалко дрогнули.
С минуту Гавриил наслаждался ее непритворным огорчением. Потом с важным и небрежным видом ответил:
– Пока только на съезд. А там видно будет. Может, и не вернусь больше домой.
Сказав это, он вдруг преисполнился жалостью к себе. К горлу подступила непрошенная горечь. Верка глядела на него с виноватым видом и часто дышала. В ней медленно закипало ожесточение на себя и на него. Она передернула плечами и с прежней насмешливостью сказала:
– Поезжай, поезжай! Удерживать не станем. Как-нибудь уж и без тебя проживем…
– Эх ты, колючка! – дрожащим от обиды голосом воскликнул он. – Все подсмеиваешься. Даже проститься с тобой по-людски нельзя.
– Ладно, ладно! Не сердись, сердитка, – усмехнулась она. – Сердиться-то другим надо. Ты даже и предупредить не соизволил.
И тут Гавриил увидел, как увлажнились ее глаза, безвольно обмякли губы. Он выскочил из кошевы, бросился к ней. Но она круто повернулась и побежала догонять свой воз.
– Вера! Постой же! Не убегай! – закричал он ей вдогонку, но она даже не оглянулась.
И тогда на него навалилась такая тоска, такое безразличие ко всему, что сразу расхотелось жить и двигаться, ехать в какую-то там Читу.
– Поехали, Северьяныч, поехали! – позвал его Кум Кумыч. – Если после каждой девки так расстраиваться, то лучше взять да удавиться…
Едва Гавриил уселся в кошеву, как Кум Кумыч осведомился:
– Это что же, зазноба твоя? Кипяток девка! Чья она будет? Знаю я ее родителей или нет?
– Знаешь! – равнодушно ответил Гавриил и вдруг сердито закричал: – Да поезжай ты! Постояли – и хватит…
Кум Кумыч иронически хмыкнул, покачал головой и взмахнул кнутом.
Долго ехали молча. Дорога пошла зигзагами в крутой хребет. От подножья до седловины перевала шли они пешком, жалея коня. От ходьбы оба разгорелись. Быстрее заходившая кровь развеяла одолевающую Гавриила тоску-кручину.
Когда поехали с перевала, Кум Кумыч вдруг вспомнил Никулу Лопатина и сказал:
– Ох и трепач у вас этот Никула. На языке – все превзошел. Послушаешь, так нет человека умнее его. А на деле – балаболка, ржавое ботало. Ездили мы недавно вместе с ним за дровами. Он на одной лошади, я – на трех. Нарубил я три воза, уложил на сани, а он все одного нарубить не может. Пришлось помогать ему.
– Такой уж он уродился! – рассмеялся Гавриил и спросил: – Чего не взлюбили вы друг друга?
– Черт бы любил такого! – фыркнул Кум Кумыч. – Я тоже поговорить люблю, за словом в карман не лезу. Ежели расспрашиваю кого, пользу ищу или ясности добиваюсь. Да я и других послушать люблю. А он без всякого толка треплется… Слыхал я про него, что он однажды чуть было твоего брата не погубил своим языком. Прямо удивительно, как ты-то после этого его терпишь?
– Привык, вот и терплю.
Кум Кумыч достал кисет с трубкой и стал закуривать. Вожжи на это время он передал Гавриилу, рукавицы сунул за пазуху. Посасывая трубку, он блаженно щурился, говорил:
– Ночевать сегодня будем в Солонцах у Ферапонта Палкина. Это мой дальний сродственник. Раньше он у нас в Благодатске жил.
– А завтра у кого?
– Завтра остановимся мы пообедать в Тайнинском у свата Андриана Лузина. Потом в Газимуровском заводе забежим погреться к матери Ермошки Сарафанникова.
– Это какого же Ермошки? Того, который у нас в сотне был?
– Того самого. Его, говорят, свои же на Амуре расстреляли. А мать теперь совсем одна живет. Надо ее попроведовать… Долго у нее мы не засидимся. Нам потом надо будет засветло до газимурских Кавыкучей добраться. Там мы и заночуем у Грохотова Евлампия Федоровича.
– Он, что, тоже тебе родня?
– Конечно. Иначе бы я к нему и не заехал. Он доводится свояком нашему благодатьскому сапожнику Митрохе Булкину, а Митроха мой кум. Младший его парнишка мой крестник.
– Это не родня! Это десятая вода на киселе!
– Все возможно, все возможно! – охотно согласился Кум Кумыч. – Зато ночуем в тепле и ни копейки платить не будем. Деньги нам с тобой вперед пригодятся.
– У тебя, что же, до самого Сретенска родня?
– В эту сторону – до Сретенска. А если вниз по Унде поехать, даже и в Нерчинске сродственники найдутся. Память у меня на родню просто необыкновенная. Я тебе с закрытыми глазами могу и на Аргуни и на Шилке с Ононом перечислить каждого, кого своим сродственником считаю. Я не могу тебе сказать, кто и как нас примет. Народ он всякий бывает. Зато любому, с кем начну говорить, докажу, что он мой сродственник. До самой седой старины дойду, всех дедушек и бабушек вспомню, а своего завсегда добьюсь. Я могу до Читы или до Благовещенска без копейки денег добраться и с голоду не помереть.
– Ну, это ты заливаешь!
– Ничего не заливаю. Все это чистая правда. Я и сам себе дивлюсь, как все ловко у меня выходит…
На четвертый день они доехали до станицы Шелопугинской на Унде. Оттуда можно было ехать на город Сретенск и вниз по Унде на деревню Бянкино. И Сретенск и Бянкино стояли недалеко от железной дороги. Стоило только переехать на пароме или по льду Шилку, как можно было садиться в поезд и катить, куда тебе угодно.
Увидев на выезде из Шелопугинской дорожные росстани, Кум Кумыч вспомнил, что в Бянкино у него живет двоюродная сестра Марья, которую он давно не видел. Вспомнил, с минуту поколебался, глянул украдкой на дремлющего Гавриила и решительно повернул на Бянкино, хотя знал, что дорога туда длиннее на целых пятьдесят верст. Но раз можно было побывать у двоюродной сестры и узнать о ее житье-бытье, можно было сделать крюк и побольше.
Был мглистый зимний день, когда они оказались у раскрытых на зиму ворот поскотины. На перекладине ворот были зачем-то прибиты два скрещенных красных флажка. Кум Кумыч повернулся к ничего не подозревавшему Гавриилу и весело сообщил:
– Ну вот, Северьяныч, мы и доехали!
– Куда? В Сретенск?
– Нет, в деревню Бянкино. Это, паря, на целых пятьдесят верст ближе к Чите. Так что ты на одном билете выгадаешь рубль или два. А станции, что здесь, что в Сретенске, – совершенно одинаковые. Переедешь на ту сторону Шилки – и волен ехать ты во все концы света белого. Хошь в Москву, хошь во Владивосток – садись и кати себе на здоровье.
Увидев, что он обманут, Гавриил вскипел:
– На кой мне черт твоя Бянкина! Я не просил тебя сюда ехать. Ты меня в Сретенск взялся доставить. Вот и доставляй, а то я тебе ни копейки не заплачу. В Сретенске у меня знакомые живут. Они бы мне помогли билет купить и на поезд сесть. А что я буду делать здесь, если ничего не знаю? Давай поворачивай на Сретенск!
– Чудак ты, Северьяныч, ей-богу, чудак! Давай-ка разберемся спокойно, хорошо или плохо я сделал, что сюда тебя завез. Билет отсюда до Читы дешевле? Дешевле! Посадить тебя на поезд я могу? Могу! Я это получше всяких твоих знакомых сделаю. Берем дальше. В Сретенске нам надо было на постоялый двор заезжать, за пустой кипяток и то своими кровными платить. А здесь мы Заедем к моей родне. Здесь у меня проживает сродная сестра Марья Евсеевна. Ты помнишь ее? Не помнишь, значит? Ну, это не беда! Все равно будешь принят, как самый дорогой гость. Марья и ее мужик большие хлебосолы. Мужик-то у нее приискатель. Заработки у него бешеные. К тому же он меня уважает. Он для меня в лепешку разобьется. Мы тебя вместе с ним, раз на то пошло, на станцию доставим и усадим на верхнюю полку вагона. Поедешь ты, конечно, без плацкарты, а без нее самая милая езда на верхотурье… Заедем сейчас к сестре, пообедаем, отогреемся, а вечером ты уже в вагоне сидеть будешь и в окошки поглядывать.
Марья и ее приискатель, широченный в плечах мужик с гривой седых волос на большой голове, встретили гостей с отменным радушием. Им помогли раздеться, провели в светлую и теплую горницу, всю заставленную цветами в горшках и кадушках. От обитой крашеным железом печки-голландки тянуло сухим теплом. Гавриил прислонился к ней, и по спине его приятно забегали мурашки покидающей тело стужи.
Скоро гости сидели за столом под образами. Стол был накрыт голубой клеенкой, на которой были изображены в самом центре Бородинский бой, а по краям генералы – герои Отечественной войны 1812 года. Сперва на столе появился раскупоренный банчок китайского спирта, потом эмалированная миска с пельменями, от которых валил душистый пар.
При виде всего этого Кум Кумыч весело потер руки, пошутил:
– Мужики будут выпивать да закусывать, а генералы глядеть да завидовать. Люблю под пельмени выпить.
Приискатель басовито расхохотался:
– Теперь судьба генеральская такая! Это ты верно говоришь. Они теперь все сплошь в бегах, на чужой стороне, а мы у себя дома, – и он принялся разливать спирт в граненые бокальчики.
– Ты бы хоть развел его, сват, – попросил Кум Кумыч. – Цельного-то у меня, однако, душа не примет.
– Ничего, раззадорится и примет. Она у тебя привычная, проспиртованная… Ну, начнем, благословясь?
– Эх, боюсь, а рискнуть надо!
Они чокнулись, выпили и оба враз сказали:
– У-ух! Продирает, черт!..
– А ты что же, товарищ, не пьешь? – обратился к Гавриилу приискатель. – Обижаешь хозяев. Так у нас не принято.