– Правильно! – дружно поддержали Романа его бойцы и долго не могли успокоиться.
Одни из казаков наблюдали за ними с каменно невозмутимыми лицами, другие с чувством вины и растерянности оглядывались кругом, перешептывались между собой.
– Это верно! – сказал урядник и тяжело вздохнул.
Роман немного подождал, но, видя, что урядник не хочет или боится продолжать разговор, сухо откланялся:
– Всего хорошего.
Откозыряв ему, урядник, потный от пережитого волнения, медленно поехал к своим, все еще опасаясь пули в затылок. Кокухин, стоявший несколько сзади, стал поворачивать коня, чтобы присоединиться к нему. И тут подстрекаемый Ганькой Пахоруков не вытерпел, рявкнул во всю глотку:
– Кокухин!.. Кешка!.. Будешь дома, кланяйся моей Марье!
Старший урядник вздрогнул, стегнул коня и поспешил присоединиться к своим. Кокухин, наоборот, остановился и, глядя на весело загалдевших партизан, широко улыбался. Узнав Пахорукова, обрадованно закричал:
– Здорово, Степан! Вот не думал встретиться!.. Как живешь?
– Живу, не скучаю!.. Подъезжай, потолкуем малость!
– Нельзя! Начальство взгреет!
– Скажи лучше, что боишься! А ты не бойся, мы тебя не съедим!
– Ни черта я не боюсь! Подъезжай, поздороваемся.
Пахоруков подскакал к Роману. Сдерживая пляшущего коня, спросил:
– Разреши, товарищ командир, потолковать со своим станичником?
– Валяй, толкуй! – согласился Роман, довольный, как и все его бойцы, этим неожиданным приключением. – Спроси там землячка, когда сдаваться приедет.
Пахоруков, сияя смеющимися глазами, сбил на затылок фуражку и поехал навстречу Кокухину. В это время раздался предупреждающий голос старшего урядника:
– Кокухин!.. Назад!..
Кокухин остановился, оглянулся в нерешительности на своих. Партизаны немедленно заулюлюкали, засвистели. Не вытерпели и казаки, больно задетые насмешками красных.
Они зашумели, загорланили:
– Не трусь, Кокухин! Докажи, что и белые смелые!
Напрасно пытался утихомирить их старший урядник. Никто не слушал его. Видя это, Кокухин смело поехал вперед.
И вот одностаничники съехались. Ганька, незаметно очутившийся рядом с Романом, видел, как они протянули друг другу руки, смущенно посмеиваясь. Потом Пахоруков достал из кармана синий вышитый кисет, и в наступившей тишине Ганька услыхал его голос:
– Угощайся, Иннокентий! У меня богдатский горлодер, с девятой гряды от бани.
– Спасибо, Степан! – ответил как можно громче Кокухин, хотевший, чтобы было слышно своим все, что он говорил. – С удовольствием попробую самосадного. А ты закури моей фабричной махорки. Она у меня маньчжурская, братьев Лопато, – и он протянул ему алый кисет.
Они закурили, затянулись раз, другой. Затем Степан спросил:
– Ну как она, жизнь, Иннокентий?
– Живем, хлеб жуем. Службу служим и не тужим.
– Жевать у вас есть что, ничего не скажешь Отбили мы намедни унгеровский обоз под Кунгуровой, а в нем белые булки из маньчжурской муки, монгольское масло, китайский сахар и японское сакэ в жестяных банках. Здорово вас снабжают. А только нам свой доморощенный хлебушко слаще. Едим мы его с мякинкой, да зато самих себя не считаем серой скотинкой.
– Вольному воля, – усмехнулся Кокухин. – Однако с такого хлеба и ноги протянуть недолго. Я его однажды попробовал, а больше не хочу.
– Не все коту масленица, наступит и великий пост.
– Этим ты меня не пугай. Пока туго-то не нам приходится.
– Чего же тогда на переговоры вашего атамана позвало?
– Лишней крови не хочет. Вот и предлагает по-хорошему.
– Ты эти сказки другим рассказывай. Он мягко стелет, да жестко спать. Все Забайкалье кровью залил, а теперь распродает его направо и налево.
– Ну, если ты так заговорил, то давай разъедемся. Слушать такие разговоры не хочу и не буду.
– Дело твое! – махнул рукой Пахоруков. – Агитировать тебя не собираюсь, одну голую правду говорю.
– Правда она у каждого своя. Одной для всех ее нет и сроду не было… А теперь прощай, Степан! Я поехал.
– Прощай, прощай! Разошлись, как я вижу, наши стежки-дорожки. А ведь я тебя когда-то за родного брата считал.
– Мало ли что раньше было, – громко и пренебрежительно ответил Кокухин, а потом совсем тихо добавил: – Не растравляй ты меня. Поговорил бы я с тобой, да нельзя. Боком мне это может выйти…
И они разъехались, помахав друг другу на прощанье руками. Один был доволен и совершенно спокоен, а другого уже терзали тревога и раскаяние за свой опрометчивый поступок.
Когда Пахоруков вернулся к своим, Ганька первый спросил его:
– Что так мало поразговаривали?
– Потрухивает он много говорить. Опасается своих. От этого и говорил совсем не то, о чем хотел.
– Ты ему все-таки горчицы в разговор подпустил. Насчет маньчжурской муки и японской сакэ здорово у тебя получилось, – похвалил Пахорукова Роман.
– И не думал об этом говорить, да как-то само собой получилось. Пусть поразмыслит на досуге… А что будешь с воззванием делать, товарищ командир? Разорвать его к чертям – и дело с концом.
– Нет, зачем рвать? Я обязан доставить его Удалову. Пусть он решает.
Удалов отправил семеновское воззвание в Богдать. Журавлев распорядился огласить его во всех полках, уверенный, что своими посулами атаман никого не обманет. Партизаны знали им цену и на прошедших всюду митингах обещали биться, не щадя самих себя, чтобы победить или погибнуть. Иного выбора у них не было.
10
Прошло две недели, и под Богдатью завязались большие бои. Скоро вокруг партизанской армии сомкнулось кольцо окружения. Тогда на военном совете было решено пробиваться в долину Урова, чтобы уйти в труднодоступную местность нижней Аргуни и отправить всех раненых в очищенную от белых Амурскую область.
Оставив на Шилкинском и Урюмканском направлениях сильные заслоны, главные силы темной осенней ночью двинулись на юг, к Богдатскому хребту, занятому японскими и казачьими полками.
Погода неожиданно испортилась. Словно черным занавесом задернуло ясное звездное небо. Гонимые северным ветром, налетели косматые тучи, пошел дождь со снегом. Насквозь промокшие люди начали мерзнуть. Сносно чувствовали себя только те, у кого были шинели и дождевики.
От подножья хребта до перевала было одиннадцать верст. Дорога шла в сплошном коридоре дремучей тайги. Гигантские деревья, сплетенные ветвями над извилистой дорогой, сеяли на головы бойцов ледяные брызги и последние уцелевшие листья. Холодно и неуютно было раненым на телегах, тревожная неизвестность томила людей в строю.
Назначенные для атаки японских позиций сотни Первого и Второго полков спешились в двух верстах от перевала. Отдавая коня Ганьке, Роман спросил:
– Ну как ты, не робеешь?
– Пока не робею. Не знаю, как дальше будет.
– Давай, братишка, расцелуемся на всякий случай. – Голос Романа был глухим и печальным: – Сон я сегодня нехороший видел. Будто оступился мой конь, и вылетел я из седла на всем скаку.
– Такой сон ничего. Вот если наяву под тобой конь споткнется, тогда худо. Об этом я не раз слыхал от дедушки и отца.
– Ну, раз так, тогда спасибо. Ты в случае чего держись за Кум Кумыча. С ним не пропадешь.
В это время к Роману подбежал его ординарец Мишка Добрынин, отчаянный щеголь и отличный стрелок. Он был в брезентовой куртке, с двумя гранатами на поясе. За плечами у него тускло поблескивала винтовка с примкнутым японским штыком.
– Товарищ командир сотни! – обратился он к Роману. – Там вас начальник Особого отдела спрашивает. Сейчас придет сюда. И что ему тут надо за полчаса до атаки?
Роман ничего ему не ответил.
На тропинке уже появился Нагорный. Он был в зеленой солдатской стеганке, туго перепоясанной ремнем. На ремне, как и у Добрынина, висели две бутылочные гранаты и наган с расстегнутой кобурой. Выглядел Нагорный подтянутым и помолодевшим.
– Здравствуй, товарищ Улыбин! Я к тебе.
– Чем могу служить?
– Послан партийной организацией в вашу сотню, – и, видя недоумевающий взгляд Романа, сурово добавил: – Ты коммунист, и знаешь, зачем в такую минуту мы идем на передовую… Там со мной еще четыре товарища из других полков. Давай распределяй нас по взводам.
– Неужели пойдете в передовой цепи? Тяжело придется с вашим здоровьем.
– Здоровье – здоровьем, а штурм – штурмом. Если не возьмем хребет, все может кончиться катастрофой. Тогда и с хорошим здоровьем не сдобровать.
Роман распределил пришедших коммунистов по взводам. Партизанские цепи, держа локтевую связь, осторожно двинулись по черной, наполненной шумом и скрипом деревьев тайге. Впереди шли гранатометчики, подобранные из фронтовиков. Ганька проводил их с печалью на сердце, и ему стало холодно и тоскливо.
В это время подошел к нему вездесущий Кум Кумыч, проверил, хорошо ли Ганька привязал коней, и стал жаловаться на погоду, на «ревматизм» в ногах. Ганька сразу понял, что на душе у старика кошки скребут.
– Как, Кум Кумыч, думаешь, – собьют наши японцев? – спросил он, укрываясь от косого дождя и холодного ветра за стволом огромной лиственницы.
– Какой я тебе Кум Кумыч! – огрызнулся обиженный старик. – Это дураки меня окрестили. А для умных я Анисим Анкудинович Селезнев. Так ты и зови меня. Иначе наша дружба живо кончится… А на вопрос твой я отвечу: должны сбить, иначе всем нам крышка. Сзади нас поджимают так, что надо бы хуже, да некуда. В Богдати, говорят, уже белые. По долине Урюмкана прорвались… Дернул меня черт на старости лет партизаном заделаться. Мне сейчас бы дома на печке лежать да тарбаганьим жиром ноги натирать.
Ганьку оскорбило его признание. Такие слова были сейчас преступлением перед теми, кто шел на штурм хребта. С дрожью в голосе он бросил:
– Ты раньше времени панику не разводи! Как тебе не стыдно? Люди на пулеметы идут и не боятся, а ты в тылу от страха посинел. И в самом деле сидел бы лучше дома.
– Эх, Северьяныч! И жил бы я дома, да терпенья моего не стало. Дома теперь еще хуже, чем здесь. Со мной ведь оно как получилось, ты только послушай. Человек я бесхитростный разговорчивый. Поехал по провесне в лес за дровами, а навстречу люди с ружьями едут. Ни погон на них, ни красных ленточек. Вот и попробуй разберись – кто такие. Люди русские, молодые, веселые. Думаю, скорее всего красные. А они со смешком, словно в шуточку спрашиваю