– Тащи противень. Попробуем офицерского жаркого. Отравить его, наверное, не успели?
– Эй ты, офицерский холуй! – заорал тогда ординарец. – В мясо отравы не подсыпал?
Удивленный Роман оглянулся и только теперь увидел стоявшего возле стены у плиты солдата. Это был большерукий немолодой человек с черными усами на широком лице. Стоя навытяжку, он ответил ординарцу, что в мясо ничего не подсыпал.
– Ну-ка, подойди сюда! – приказал ему Роман. – Да не трясись, не трясись. Если карателем не был, будешь жить до самой старости… Денщиком был, что ли?
– Так точно, товарищ!
– Ты это брось. Я тебе не товарищ… Какой части?
– Тринадцатой Поволжской стрелковой бригады, – прогудел солдат густейшим басом.
– У кого в денщиках был?
– У полковника Новогрудского.
– У этого? – показал Роман на полковника, которого в это время уносили из комнаты ординарцы.
– У него.
– Родом откуда?
– С Урала. Из города Ижевска.
– Из Ижевска? Еще хвати, так рабочий?
– Так точно, рабочий!
– Эх ты, скотина серая! – вскипел Роман. – Как же это тебя угораздило полковничьим холуем стать? И не стыдно твоей поганой роже? Рабочие с фабрикантами и генералами за свободу бьются, революцию защищают, а ты… Расстрелять тебя мало!.. Ну, что молчишь?
– А что мне говорить… Не один я таким дураком оказался. Провинились мы перед советской властью. Попались к эсерам на удочку, бунт подняли. А потом поневоле пришлось к Колчаку идти. Нас у него таких-то целая дивизия была. Может, слыхали про Ижевско-Воткинскую? Я до ранения тоже в ней служил.
– Это, значит, вы под красным знаменем за Колчака воевали?
– Мы, – ответил и угрюмо потупился солдат.
– О чем же вы думали? Где у вас головы были?
Солдат обреченно молчал, и это еще больше распаляло Романа. Он не хотел и не мог понять, как могли так позорно и дико заблуждаться рабочие люди. Ведь это же не забитые темные мужики. Это русские мастера-оружейники. Целые горы винтовок сделали они за свою трудовую жизнь. Тысячи людей воюют этими винтовками за советскую власть и поминают добрым словом тех, кто их сделал. А тут, выходит, что некоторых не благодарить надо, а к стенке ставить. Буржуи от смеха надрывались, когда эти дураки под красным знаменем с нами дрались и убивали нас винтовками собственной выделки. И, потеряв всякое самообладание, Роман закричал на солдата:
– Да знаешь ли ты, собачья твоя душа, что такое красное знамя? Это же знамя свободы… Это же!.. На нем наша кровь горит, а вы… Что вы с ним сделали? Уходи с моих глаз, паразит несчастный! Катись на все стороны! Иначе я тебя убью, как гадину…
Потрясенный солдат взапятки отступил от него. Может быть, впервые он понял весь ужас своего положения. В хмурых глазах его был теперь не страх, а стыд и горе. Он покорно надел полушубок, шапку и, забыв про валенки, которые успели стащить с него и не взяли разведчики, так и побрел от тепла и света в ночь, в пургу. Больше его Роман так и не видел. Но долго потом не мог забыть про него.
21
Только денщик оставил комнату, как двери ее широко распахнулись и в них ввалился фельфшер Бянкин, до самых глаз закутанный в башлык. Следом за ним двое партизан ввели под руки Егора Кузьмича.
– Живой, значит?! – обрадовался Роман. – А я грешным делом думал, что каюк тебе. Как себя чувствуешь?
– Да ничего, дышу. Раз добрались до тепла, теперь отлежусь.
– Может, спирту выпьешь?
– Нет, товарищ Улыбин, от выпивки ему надо воздержаться, – ответил за него Бянкин. – Вот горячего чаю с сахаром пусть выпьет. Сердчишко сразу веселей заработает.
– Ну раз нельзя, так пусть чаем пробавляется. Тогда давай, фельдшер, с тобой выпьем. Растравил тут меня один пленный. Ижевским рабочим оказался. Наорал я на него и выгнал на улицу.
– Не откажусь, – потирая руки, сказал довольный Бянкин. – После такой победы выпить не мешает.
Не успели они выпить, как в комнату ворвался командир полковой разведки Мишка Добрынин. У него был такой возбужденный вид, что сразу все уставились на него.
– Товарищ командир полка! – закричал он хриплым веселым голосом. – Там в одном эшелоне три вагона с бабами.
– С какими такими бабами? Чего ты орешь, как сумасшедший?
– С беглыми буржуйками. Бабы – разлюли малина. Забрались к ним ребята из первой сотни, закрылись и никого к себе не пускают. Неужели им одним этим добром пользоваться?
– Вот еще соль с перцем! Глядишь, так наши дураки передерутся из-за них.
– Вполне возможно, товарищ командир! Ребята из других сотен ходят вокруг вагонов и локти кусают.
– Не было печали, так черти накачали. Должно быть, придется идти наводить порядок.
– Обязательно иди, – сказал Роману Егор Кузьмич. – Выставь от баб всех, кто к ним набился, а к вагонам охрану из серьезных мужиков поставь. Охальничать никому не позволяй.
– Их теперь без стрельбы не выставишь, – завистливо вздохнул Мишка. – Повезло же людям. А тут никакого тебе удовольствия не предвидится. Проморгали мои разведчики, мимо пробежали и ничего не унюхали.
– Брось ты, Михаил, язык чесать! – прикрикнул на него Егор Кузьмич. – Можно подумать, что ты первый юбочник в полку.
– Да ведь обидно же… Другим сегодня масленица, а нам великий пост.
– Ладно! – поднялся Роман. – Пойдем посмотрим, что там за бабы.
– Разрешите и мне с вами, – широко и плотоядно оскалился Бянкин. – Интересно поглядеть на этих пташек.
– Пойдем, если хочешь, – согласился Роман.
На улице пурга бушевала с прежней силой. Она пронзительно свистела, завывала на тысячи голосов. Где-то дребезжали железные листы, ржали голодные партизанские кони.
У Романа больно сжало сердце. Тяжело было коротать лошадям эту долгую вьюжную ночь без корма, на пронизывающем до костей ветру.
– Не нашли вы овса или сена? – спросил у Мишки.
– Где его в такой темноте найдешь. Разве утром что найдем.
Когда вплотную подошли к обметанным инеем вагонам, Роман увидел в замерзших окнах тусклые отблески света. Сразу же ощутил он в себе нетерпение и молодой задор.
Мишка встал на подножку первого вагона, нажал плечом на дверь и сообщил:
– На ключ закрылись, черти!
– Давай стучи.
Мишка забарабанил в дверь. На его настойчивый стук долго никто не отзывался. Наконец в тамбуре кто-то появился, прижался лицом к дверному стеклу, силясь разглядеть, кто пожаловал к ним. Ничего не разглядев, свирепым голосом спросил:
– Кого черти носят?
– Открывай!
– Проваливай, проваливай! Все наши давно дома…
– Открывай, тебе говорят! Идет командир полка с проверкой.
Партизан в тамбуре испуганно отшатнулся от стекла, нехотя открыл дверь. Мишка первым поднялся в тамбур, отпихнул партизана к противоположной двери и потеснился сам, чтобы пропустить Романа и Бянкина.
– Прошу, товарищ командир полка!
Роман на минуту задержался в тамбуре, спросил партизана:
– Что вы тут на семь заложек закрылись?
В ответ тот виновато хихикнул:
– С трофейными бабами тары-бары разводим. Только шибко они строгие. Как кошки на нашего брата шипят и прыскают. Потесниться потеснились, а дальше – ни тпру, ни ну…
В вагоне было темно. Кто-то из партизан потушил свет и решил улизнуть через другой выход. Слышались кашель, вздохи, непонятная возня на верхних полках. Крепко пахло жженым фитилем, стеарином. У Романа был с собой японский электрический фонарик. Он включил его и увидал, что вагон был без купе, со сплошными, как нары, вторыми полками. Внизу смирнехонько сидели на скамьях молодые чубатые партизаны и притиснутые к самым окнам тоже все молодые беженки. Жмурясь от неожиданно наведенного на них света, партизаны с опозданием отодвигались от настороженных и печальных соседок. Оставленные в покое, беженки облегченно вздыхали и ждали, что произойдет дальше в их невеселой судьбе.
– Зажгите свет! – распорядился Роман и тут же закричал: – Товарищ Раздобреев! Куда убегаешь? Провинился, что ли? Подойди ко мне.
Пока Раздобреев, толстомордый, крепко сбитый командир взвода, шел к нему по проходу, в дальнем конце вагона загорелась одна свеча, потом поближе другая и еще ближе третья. Стало достаточно светло, и Роман увидел свешенные с верхних полок черные и русые головы. На нижних полках теперь уже скромнее скромного сидели вперемежку с одетыми по-городскому женщинами самые заядлые сердцееды первой сотни. Всех Роман отлично знал.
– Что здесь у вас происходит, товарищ взводный? – спросил он у замершего перед ним в Струнку здоровяка Раздобреева.
– На ночлег мы тут обосновались. На дворе вон какая беда. Вот и пришлось малость потеснить бабочек, гражданок то есть, – поправился он, заметив, как сердито Роман поглядел на него.
– А почему вас так много? Можно и в других вагонах ночевать.
– Это оно конечно… Да ведь в других-то еще топить надо, а тут тепло. Хоть и в тесноте, да не в обиде.
– Слишком уж вы стеснили гражданок. Шибко у них скучный вид, как я вижу. Чем вы их так доняли?
– Да ничем особенным не донимали. С разговорами пристаем, это правда. С дамским полом приятно побеседовать. Мы в кои веки с ними увиделись.
Тогда Роман обратился к беженкам.
– А что вы, гражданки, скажете? Ничего, не приукрасил наш взводный? Им-то, может, весело, да вам невтерпеж?
Сразу наступила полная скрытого напряжения тишина. Партизаны и женщины, казалось, перестали дышать. Роман не увидел, а всем своим существом почувствовал в этом тягостном молчании тоскливую растерянность одних, выжидающую враждебность других. И тогда он понял, что напрасно задал свой необдуманный вопрос. Нужно было не спрашивать, а действовать, как подсказывала совесть.
– Товарищи партизаны! – обратился он к бойцам. – Где же наша революционная дисциплина? Эти гражданки находятся на особом положении. Во-первых, они женщины, во-вторых, взяты нами в плен. По всем статьям вам здесь неудобно торчать. Пока не выясним, что они за люди, общаться с ними категорически запрещаю. Понятно? Так что давайте расходитесь отсюда, да поживее.