~~~
Согласно протоколу Розенштайна, первая встреча презеса с немцами, касавшаяся приказа оккупационных властей о переселении евреев, имела место 16 декабря 1941 года. Как и в предыдущих случаях, переписка встрече не предшествовала; Румковского вызвали в администрацию гетто, чтобы он лично выслушал приказ властей. На встрече, помимо самого Бибова, присутствовали заместитель Вильгельма Риббе Гюнтер Фукс, а также представители службы безопасности, обязанностью которых было предоставлять транспорт и производить погрузку.
Румковский стоял, как стоял перед начальством всегда — склонив стареющую седую голову, взгляд в пол:
— Ich bin Rumkowski. Ich melde mich gehorsamst.
Они были приветливы и корректны, однако перешли прямо к делу и указали старосте евреев, что снова стоят на пороге долгой и трудной военной зимы и поэтому не смогут обеспечивать продуктами и топливом всех евреев, нашедших приют в гетто. По этой причине die Gauleitung в Калише приняли решение переместить часть населения гетто в менее крупные города Вартегау, там положение с продовольствием не такое тяжелое.
Румковский спросил, о каком количестве людей идет речь.
Они ответили — двадцать тысяч.
У него перехватило дыхание, он сказал: что без двадцати тысяч не сможет обойтись.
Они ответили: к прискорбию, положение со снабжением не оставляет другого выбора.
Тогда он сказал, что власти совсем недавно позволили двадцати тысячам чужих евреев въехать в гетто.
Тогда они ответили: решение о чужих евреях принималось в Берлине.
А за обеспечение продуктами людей в Вартегау приходится отвечать им.
Тогда он сказал, что может предложить десять тысяч.
Тогда они ответили, что могли бы подумать над предложением ограничить «первое переселение» десятью тысячами, если он гарантирует, что отправка начнется без проволочек. При том, естественно, условии, что он лично, подключив весь свой административный аппарат, будет отбирать кандидатов на переселение, а также отвечать за транспортировку переселенцев на сборный пункт на Радогоще, где о них позаботится немецкая полиция.
Те, кому довелось видеть председателя после этой встречи, говорили, что он, конечно, выглядел взволнованным, но также странно сдержанным и решительным. Как будто встреча с внешней силой, как и то, что он призван в одиночку воплощать намерения этой силы, влили новую жизнь в его тело, душу и мысли.
Он снова и снова повторял:
— Десяти тысячам евреев придется покинуть гетто. Это правильно. Таково решение властей. Но мы не должны зацикливаться на этом. Разумнее обдумать следующее: если десяти тысячам суждено покинуть гетто — то без кого можно обойтись?
Для решения вопросов, которые могли возникнуть в связи с переселением, председатель создал комиссию по переселению. Комиссию возглавил шеф отдела по учету населения адвокат Генрик Нефталин; помимо самого Румковского, в нее вошли шеф полиции гетто Леон Розенблат, глава президиума суда Шайя Якобсон и комендант тюрьмы Шломо Герцберг. Членам комиссии предстояло просмотреть списки населения, папку за папкой и, сравнив их с записями из полицейских досье и списками пациентов больниц гетто, решить, кто подлежит высылке.
Было решено, по возможности, высылать человека не одного, а вместе со всей семьей. Далее комиссия постановила: при принятии решения о высылке в первую очередь обращать внимание на нежелательных элементов. Когда кто-то спросил, по каким критериям будет определяться эта «нежелательность», председатель ответил, что придется обратиться к полицейским досье. Известные дельцы черного рынка, знаменитые рецидивисты, проститутки, воры — все те, кто сделал своей «профессией» извлечение выгоды из уязвимого и бедственного положения других: эти должны покинуть гетто в первую очередь.
А что, если, вопреки ожиданию, в полицейских досье не окажется фамилии человека, которого сочли нежелательным? Тогда следует сослаться на него, председателя. Конечно, решение о депортации принимают власти, но, как и в прошлый раз, он выговорил себе право выбирать, кого выслать, а кого оставить.
~~~
Про председателя в те дни говорили, что он не спит.
Целыми сутками он мучился над списками, составленными комиссией по переселению.
Его кабинет — единственный освещенный куб в барачной конторе на площади Балут. В остальных помещениях канцелярии свет погашен: принудительное затемнение. Пока он работал, члены штаба тоже оставались в конторе. Они тихо бродили в темноте, таились за дверными косяками и мебелью, готовые исполнить его самое незначительное поручение. Когда стрелки на часах на углу Лагевницкой приблизились к полуночи, он захлопнул папки и попросил госпожу Фукс распорядиться насчет дрожек. Председатель вознамерился посетить детей в Зеленом доме, а потом переночевать в резиденции на улице Мярки.
(«Но уже поздно, господин председатель. Скоро двенадцать». Он отмахнулся от ее возражений: «Позвоните еще Фельдману, попросите его приехать и протопить дом к моему приходу».)
Несмотря на изнурительное сидение над списками, было что-то глубоко умиротворяющее в том, чтобы покинуть контору так поздно. Высокие фасады с рядами затемненных окон давали ему ощущение покоя. То на углу улицы, то возле мастерской дежурил какой-нибудь полицейский. Возле краснокирпичной крепости крипо длинными блестящими рядами стояли лимузины гестапо.
Так он доехал до по-ночному пустынных улиц Марысина.
Он сидел, надвинув шляпу на лоб и подняв воротник пальто до ушей. Единственным звуком, слышным в эти темные ночные часы, кроме скрипа колес дрожек и глухого стука лошадиных копыт, были удары плетью, когда кучер погонял лошадь.
Марысин был каким-то другим миром. Въезжая сюда, председатель ощущал: гетто как будто распадается. Здания давали усадку, растекались за стенами и оградами. Дома, сараи, мастерские, хозяйственные постройки. То тут, то там — земельные наделы, которые когда-то относились к дачкам и которые он теперь раздал по отдельности своим самым лояльным сотрудникам. Потом следовали кибуцы, организованные некогда сионистами, — большие открытые поля, где красивые молодые мужчины и женщины ходили с лопатами и тяпками среди огороженных веревочками рядов картошки, капусты, свеклы.
Зеленый дом был самым дальним из летних домиков, которые он переделал под сиротские приюты и детские дома. Всего в гетто было шесть таких домов. К ним же относились недавно организованная детская больница и большая аптека. Но его сердце принадлежало детям из Зеленого дома. Только они напоминали ему о счастливых свободных годах в Еленувеке до войны и оккупации.
Здание было неказистое: облезлый двухэтажный дом с отсыревшими стенами и крышей, которая уже начала провисать. Как только его Kinderkolonie переехала сюда из Еленувека, он позаботился о том, чтобы дом перекрасили. Единственной краской, которую удалось найти в гетто, оказалась зеленая. И вот зазеленели стены, крыша, крыльцо, плинтусы, даже перила. Дом стал таким зеленым, что летом сливался с деревьями и кустами, разросшимися позади него.
Это было его царство — мир shtetl, мир маленьких, тесно прижавшихся друг к другу домов, где свет усердного труда светил в окошках до самого позднего вечера. Больше всего председателю хотелось явиться нежданным. Таким он видел себя сам. Обычный человек, безвестный благодетель, который просто проезжал мимо в поздний час.
~~~
Среди переселенцев, прибывших в эти месяцы, было много детей, которые потеряли родителей и близких (или те давно умерли). Среди них были девочка по имени Мирьям и безымянный мальчик.
Девочке было лет восемь-девять, она ходила по Зеленому дому с фибровым чемоданчиком, который отказывалась выпустить из рук и в котором Роза Смоленская потом нашла два отутюженных платья, теплое пальто и четыре пары обуви. Одна пара оказалась лаковыми туфельками с серебряными застежками. Во внутреннем кармашке чемодана лежало аккуратно сложенное удостоверение личности. Согласно документам, девочку звали Мирьям Шигорская. Она родилась и была зарегистрирована в Згеже. (Но приехала она не оттуда.) Еще в чемодане было несколько игрушек, кукла, польские книжки.
Мальчика в Зеленом доме оставили братья Юзеф и Якуб Кольманы, действовавшие по прямому указанию начальника эшелона из кельнской колонии. Мальчик прибыл с последним кельнским транспортом 20 ноября 1941 года. В списке он значился как «№ 677». Но эта цифра означала лишь, что он оказался шестьсот семьдесят седьмым человеком, зарегистрированным для отправки этим эшелоном. В начале колонки стояло только имя, «SAMSTAG», за которым следовал вопросительный знак, обозначение «SCHUELER», а в самом конце, под «JAHRGANG», год — 1927. Если при составлении списка не наделали ошибок, то «SCHUELER» было просто нейтральным «учащийся», и молодому человеку недоставало фамилии.
Его записали «СУББОТА», SAMSTAG, потому что братья Кольманы оставили его у дверей Зеленого дома в шаббат; под этим именем его и занес в приютский журнал доктор Рубин, заведующий:
SAMSTAG, WERNER, geb: 1927 (KÖLN);
vater/mutter: Unbekannt.
Уже с самого начала в нем проявилась какая-то неуправляемость, скованность. Он не мог пройти мимо стены или дверного косяка, не задев их. Если мальчик не сидел с отсутствующим взглядом, то целыми днями словно искал что-то — чего здесь нет или что находится у него за спиной. И потом — улыбка. Вернер улыбался много и, как думала Роза Смоленская, которой чаще других приходилось иметь с ним дело, почти бесстыже; улыбка его была полна мелких блестящих белых зубов.
Братья Кольманы, оставившие его, пояснили, что мальчик не говорит ни по-польски, ни на идише. Но когда Роза попыталась обратиться к нему по-немецки, то получила в ответ только злобную гримасу. Как будто бы слова существовали в нем и он понимал их значение, но не мог взять в толк, зачем она говорит то, что говорит, зачем обращается к нему по-немецки. Попытка заставить Замстага делать что-то, чего ему не хотелось, могла спровоцировать приступ пугающей ярости. Однажды он перевернул бадью для стирки, которую Хайя принесла в кухню, в другой раз принялся вышвыривать в окно мебель из комнаты Розы. Когда директор Рубин подошел, чтобы утихомирить его, мальчик вцепился зубами ему в руку. И не разжимал челюсти, хотя они вчетвером, включая Хайю, которая была минимум вдвое тяжелее, навалились на Замстага, пытаясь оттащить его. Впившиеся в руку директора Рубина частые зубки, блестящие и белые, походили на акульи.