Впоследствии, вспоминая этот спектакль, Роза предпочитала думать, что именно звонок возле кухни резко звенел весь вечер и она несколько раз за время представления ходила к настройщику, прося его оказать любезность прекратить шум, а также оставить в покое не принадлежащие ему вещи.
Но, может быть, эти злые, режущие слух звонки, за исключением первого и последнего, не были делом рук настройщика. Возможно, было так, как утверждала потом Эстера Даум: весь вечер из канцелярии председателя пытались связаться с Зеленым домом, но не получили ответа. В последний раз позвонили далеко за полночь. Розе тогда уже удалось снять со вспотевших разгоряченных детей костюмы и загнать малышей в постели; она и сама приготовилась ложиться.
Дззззззы-ынннь! —
снова прозвучал требовательный звонок.
Слышно было, как внизу в кабинете директор Рубин шарит в поисках телефона, который затерялся где-то на столе среди бумаг и книг, потом — как он отвечает и смиренно произносит: «да», «разумеется» и «сейчас же займусь, господин председатель». Роза сразу поняла, что происходит, торопливо накинула кофту на ночную рубашку и побежала по комнатам расталкивать детей:
— Быстро одевайтесь, господин презес едет!
Быстрее!
Обычно персонал Зеленого дома успевал минут за тридцать-сорок умыть, причесать и одеть всех воспитанников. В целом это было время от предупреждающего звонка госпожи Даум до приезда председателя в Марысин.
Но сейчас дети настолько устали, что Розе с большим трудом удалось растолкать их. Когда они с Мальвиной наконец построили их в более или менее аккуратные и правильные ряды, младшие впереди, старшие на лестнице, соответственно росту, председатель уже вылез из дрожек и направлялся в дом. Бросив взгляд направо-налево, он прошел мимо Мирьям, протягивавшей альбом с иллюстрациями к стихам Талмуда, который дети приготовили на случай посещения. Но владыка гетто не посмотрел ни на маленькую Мирьям, ни на прочих детей; он только отдал шляпу, пальто и трость Хайе и громко крикнул директору Рубину:
— Будьте любезны, господин Рубин, проводите меня в свой кабинет. Да, прямо сейчас!.. И захватите списки детей!
Еще со времен Еленувека Роза каждый день, как погоду, определяла настроение старика. Он умиротворен и всем доволен? Или снова находится во власти странной ярости, которая время от времени одолевает его?
Почти всегда бывали знаки. Например, как двигались его руки: спокойно и уверенно или безостановочно-неуклюже, нашаривая сигареты в карманах пиджака. Или признак того, что он пребывал, как выражалась Хайя Мейер, «в игривом настроении»: хитро улыбался уголком рта, что могло означать, что у него есть мысли или планы насчет них или даже насчет кого-нибудь из детей.
Но в этот поздний час Роза не углядела никаких знаков. Председатель был строгим, серьезным, решительным. К тому же он необычно долго сидел с директором Рубиным в его кабинете. Прошло несколько часов. Потом Хайя — видимо, по приказу из кабинета — начала лить в бадьи горячую воду из большого котла в кухне, а Мальвина ходила между столами и раскладывала полотенца. Было уже половина третьего ночи, и поскольку никаких приказов никто не отдал, дети так и стояли рядами на лестнице. Иные спали, положив голову на плечо соседа, прислонившись к стене или перилам; другие сгорбились на ступеньках, зажав руки между колен, а колени подняв до макушки, как сверчки.
И тут снова появился председатель. В руке он держал Zugangslisten, который велел принести директор Рубин.
Роза Смоленская потом будет вспоминать пустое, бездушное выражение на лице председателя и что когда он наконец открыл рот, то не сразу нашел слова. Действительно ли он впервые — в те минуты, когда сидел в кабинете Рубина и просматривал списки детей, — в полной мере осознал, какая судьба ожидает заключенных в гетто евреев? Детей, и не только, но в первую очередь детей, потому что дети были его. Трудно было понять, к кому он обращался — к полусонным ребятам на лестнице или к измученному бессонной ночью персоналу Зеленого дома. Но, говоря, он заикался. Раньше с ним такого никогда не случалось.
— То, что я сейчас скажу, я повторять не буду, так что вы должны понять серьезность сложившегося положения сразу.
Администрация, которой мы все подчиняемся, постановила: все в гетто обязаны работать — детей и подростков это тоже касается. Тех, кто не работает, немедленно вышлют из гетто.
Мне неприятно говорить об этом, потому что я не хочу зря пугать вас, но за границами гетто нет никого, кто поручился бы за вас и гарантировал безопасность вам, да и любым другим евреям. Вы в безопасности только в гетто, под моей защитой, так как я раз и навсегда заслужил доверие властей.
Поэтому мы с господином Варшавским решили организовать в гетто особые ремесленные училища для детей рабочего возраста. Те, кто еще не прошел необходимой медицинской проверки, тоже займут места учеников закройщика или портного в разных ателье гетто.
При этих словах среди старших детей, стоявших на лестнице, возникло некоторое беспокойство.
— Нас увезут? — воскликнула Дебора Журавская откуда-то из-за Вернера Замстага. За спиной у нее, в свою очередь, раздавалось непрерывное бормотание. Однако теперь в поведении старика проявились недвусмысленные признаки — признаки, которые она давным-давно изучила: кривая усмешка, раздраженный взгляд; он то сунет руку в карман, то вытащит.
— Речь идет о ваших молодых жизнях, и вы смеете возражать мне?
В комнате мгновенно стало тихо.
Директор Рубин сделал шаг и встал рядом со стариком. Румковский в ответ раздраженно вырвал списки у него из рук:
— Тут не хватает сведений о некоторых воспитанниках. К тому же я только что своими собственными глазами увидел, что многие из прибывших записаны под неправильными или даже фальшивыми именами… В день, когда власти попросят меня доложить, кто именно находится под моей защитой, вы все окажетесь обречены. Дети! Пожалуйста, пусть каждый из вас, когда директор Рубин назовет ваше имя, сделает шаг вперед, скажет, как его зовут и откуда он приехал, а потом отправляется на кухню, там вас осмотрит доктор Зисман.
Почему эту перекличку непременно понадобилось проводить в три часа ночи, на ледяном холоде — никто не спрашивает. Все понимают: если оккупационные власти возьмутся за такую проверку сами, будет гораздо хуже. И все же какое-то ощущение страха и неуверенности вползает под кожу, когда директор Рубин неловким движением поправляет очки на переносице и громко, высоким голосом начинает читать список.
РУБИН (читает): Замстаг, Вернер. Место рождения: Кельн. Отец/мать — неизвестны.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что значит «неизвестны»?
РУБИН: Замстаг прибыл со вторым транспортом. Его не сопровождал никто из родственников, и он не мог назвать родных.
ЗАМСТАГ: Моя фамилия не Замстаг.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А здесь и не сказано «Замстаг». Это вы, господин Рубин, сами написали. Разве нет?
РУБИН: Мы подумали, что должны дать ему фамилию.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Ерунда. Продолжайте!
РУБИН (читает): Майерович, Казимир. Место рождения: Лодзь. Отец/мать — неизвестны.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что, опять «неизвестны»?
РУБИН: Вы сами приказали, чтобы детей, разлученных с родителями, привозили сюда.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Сколько вам лет, господин Майерович?
КАЗИМИР: Шестнадцатого мне исполняется пятнадцать. Спасибо, господин председатель.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Здесь написано, что вы родились двенадцатого января двадцать шестого года.
РУБИН: Как?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Так что вам не может быть пятнадцать лет.
РУБИН: Должно быть, это ошибка, господин председатель.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Ладно. Следующий.
РУБИН (читает): Шигорская, Мирьям. Отец/мать…
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Дайте угадаю. Неизвестны.
РУБИН: Откуда вы знаете?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Да вы в своем уме?! Понимаете ли вы, скольких жизней мне может стоить ваша чудовищная невнимательность?!
РУБИН: Нет, господин председатель.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Не соблаговолит ли госпожа Шигорская показаться?
Мирьям сделала шаг вперед. Девочка все еще держала в руках альбом с иллюстрированными стихами Торы; она снова протянула его председателю. На этот раз господин презес, явно захваченный врасплох, принял подарок. Потом он внимательно посмотрел на девочку, причем его кривая улыбка становилась все шире.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: И сколько же лет госпоже Шигорской?
РУБИН (встревожено): Мирьям Шигорская не разговаривает, господин Румковский.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Разговаривает, не разговаривает — может, она соизволит отвечать сама?
РУБИН: Мирьям Шигорской одиннадцать лет, господин председатель.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Для одиннадцати лет она выглядит крупной. Или это новый способ избежать трудовой повинности?
РУБИН: К сожалению, она лишена дара речи, господин Румковский.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Не владеет даром речи? Если б она еще и говорила, природа была бы слишком щедрой к юной госпоже Шигорской.
Он хватает Мирьям за руку и грубо тащит ее за собой в кабинет. В дверях он оборачивается и взмахом руки велит Хайе принести тазик и полотенце, нетерпеливо ждет у двери, пока она не вернется с требуемым, потом входит в кабинет и запирает за собой дверь.
Долго-долго все просто стоят — перепуганные, захваченные врасплох — и смотрят на закрытую дверь. Через какое-то время изнутри доносятся слабые звуки. Ножки стула процарапали по полу; что-то тяжелое ударилось о стену и покатилось. Удары и стук повторяются несколько раз. Потом раздается голос председателя, глухой и сердитый. И тоненький дискант — голос Мирьям. Значит, она все же не немая! Голосок звучит так, словно девочка хочет говорить громко и настойчиво, но что-то или кто-то не дает ее словам вырваться наружу.