~~~
Регина возненавидела мальчика с первой секунды — тихой, темной, иррациональной ненавистью, в которой она никогда бы не призналась и уж тем более не осознала бы и не попыталась объяснить.
Дело было не в том, что мальчик говорил или делал. Достаточно того, что он просто был. То, что должно было жить в ней, жило вне и помимо нее, не было плодом ее тела, и с того дня, когда он в первый раз уставился ей в лицо, это чувство не отпускало ее ни на секунду. Она не выносила, когда кто-нибудь так на нее смотрел. Вдруг оказалось, что щит улыбки, которым она закрывалась от посторонних, чтобы избежать вторжения, никоим образом не защищает ее.
Но кого он видел?
Что он видел?
Когда комендантский час отменили, власти разрешили им переехать из бывшего административного здания Центральной больницы в скромные комнаты на Лагевницкой улице. Напротив их нового жилища находилась одна из немногих работающих аптек, которую председатель использовал как dietku, чтобы получать молоко и яйца, продукты, которые продавались только по рецепту. В аптеке имелись и таблетки нитроглицерина, которые он глотал «от сердца».
В первые месяцы после появления мальчика в доме председатель беспрерывно жаловался на боль в груди и объявил, что единственный способ облегчить ее — полежать немного рядом с мальчиком; Регина потом часами лежала без сна в темноте, слушая их приглушенное перешептывание и деланно-радостный смех Хаима.
В их новое жилище люди приходили и уходили, как это было на старой квартире в ныне разрушенном здании больницы. И Давид Гертлер продолжал наносить визиты, с детьми и женой. Однако было ясно: отношения между председателем и его бывшим протеже сильно изменились. Гертлер не упускал возможности указать, что устройство optgesamt — исключительно его заслуга и что во время достойного сожаления отсутствия председателя ему пришлось не только самому вести сложные переговоры с гестапо, но и платить из собственного кармана, чтобы выкупить тех, кого еще не вычеркнули из списка: «В общественной кассе не было ни злотого».
Сначала Хаим пытался защищаться. «Да вы только посмотрите на него!» — шутливо восклицал он, по-отечески кладя руку Гертлеру на плечо.
Внешне Гертлер как будто терпел выговоры, но все понимали: даже если бы председатель не сделался невидимкой в дни, когда гетто переживало свой самый страшный кризис, он все равно был неспособен договориться с немцами. Это умел только Гертлер. Так было всегда. Чем еще мог ответить презес, кроме вечного самовосхваления?
Когда первая аудиенция окончилась, Регина заметила, что молодой шеф полиции оставил двух человек из собственной службы охраны у дверей их нового жилища. Еще двое телохранителей в дополнение к тем шести, которые уже были у презеса. С этого дня, поняла она, обо всех передвижениях ее или Хаима будут докладывать напрямую в штаб Гертлера, а оттуда, в свою очередь, — в гестапо на улице Лимановского. Это, конечно, тоже было причиной частых визитов Гертлера, хотя Регине и не хотелось об этом думать. Председателя взяли под опеку. Таково было единственное последствие всех его усилий, предпринятых, чтобы любой ценой «спасти детей».
«Только безумцы упорствуют в уверенности, будто могут договориться с властями! — говаривал Беньи, стоя на рынке и обращаясь к людям. — Мертвец не становится живее, если на нем униформа!»
Чего бы она только не отдала, чтобы вернуть Беньи, хоть на несколько часов!
Иногда во второй половине дня Гертлер освобождался от своих утомительных обязанностей и приходил в квартиру на Лагевницкой выпить с Региной чаю в комнате, которую они с Хаимом договорились считать ее. И госпожа Кожмар подавала чай в настоящих сервизных чашках — как в старые добрые времена, когда у них бывали «настоящие» приемы.
И все могло бы быть по-настоящему. Если бы не мальчик.
Все время, пока она беседовала с господином Гертлером, мальчик отирался поблизости.
Она просила госпожу Кожмар занять его чем-нибудь, но не проходило и двух минут, как мальчик опять был в комнате. Она слышала его тяжелое сопение за спинкой кресла, видела, как он корчится в тесном пространстве между сиденьем и полом. Именно из-под стула он, взяв крепкие веревочки, привязал их туфли — ее и господина Гертлера — к ножкам кресла.
— Принцесса не может идти!
Принцесса не может идти! —
завыл он голосом, который показался ей копией голоса Беньи. Беньи кричал так, когда она была маленькой, — пронзительно, почти срываясь на фальцет.
На мгновение у нее почернело в глазах.
Регина не помнила, позвала ли она госпожу Кожмар или госпожа Кожмар примчалась сама. Во всяком случае, в следующую минуту мальчика уже утащили прочь, а смущенный Гертлер стоял в прихожей, встревожено барабаня пальцами по полям шляпы:
— А что касается вашего брата, госпожа Румковская, то уверяю вас — я сделаю все возможное, чтобы добиться от властей известий о нем!
Естественно, она понимала, что Хаим любит этого мальчика любовью, несколько отличной от отцовской любви.
Но что это за любовь?
Он мог часами не выходить из комнаты, которую выбрал для их уединения и где он, сидя или лежа, ласкал и кормил мальчика. Но бывало и так, что он как будто обижал мальчика и только и делал, что ругал и порол его. Удивительно, что ребенок так легко приспособился к побоям. Он усвоил и суровость председателя, и его вечное недоверие ко всем и вся.
Так мальчик стал точной копией отца. Когда председатель отсутствовал и некому было баловать его, он с надменным видом валялся в кровати, разложив на груди и животе собственноручно сделанные изображения отца, и тянул: «Где презес, где презес?», пока у Регины не лопалось терпение и она не начинала мечтать о том, чтобы придушить его.
Но двери квартиры наконец открывались, председатель возвращался, и эти двое снова укладывались рядышком, окруженные ореолом своей извращенной любви.
Эти двое.
И она — отверженная, чужая — страстно желала одного: чтобы кто-нибудь увел ее отсюда.
Но мальчик жил и своей собственной жизнью.
У него была внутренняя жизнь, какой бы отвратительной она ни выглядела.
Рисунки служили тому доказательством.
Если он не разбрасывал рисунки вокруг себя, валяясь в постели, то хранил их в сундучке, который подарил ему Хаим и который был его тайной.
Однажды, когда мальчик занимался с Моше Каро, Регина вытащила сундучок из-под кровати и взломала замок отверткой.
Она считала, что имеет на это право.
В сундучке лежали не только бумага, карандаши и цветные мелки, но и собрание аптечных пузырьков с неопределенным содержимым, а также несколько свертков — матерчатых и бумажных, — перевязанных грубым шнурком. Она развернула один. Внутри оказались крошечные медовые печенья, которые госпожа Кожмар подавала на прошлом приеме.
На секунду она забыла про пузырьки и уставилась на рисунки. На одном из них был изображен Хаим с тремя волосатыми отростками вместо рук и ног. Вместо лица — красная распухшая тыква, покрытая странными женскими волосами, которые свешивались до самого пояса. Возле туловища председателя было ее собственное изображение — с королевской короной, но окруженное морем багряно пылающего огня.
Тут ей стукнуло в голову, что в пузырьках яд, печенье отравлено и мальчик собирался подложить его на стол, когда никто не видит. Рисунок ее головы, объятой пламенем, само собой, изображал, как она горит в геенне.
Естественно. В этом и состояла тайна: мальчик вознамерился отравить их всех.
Но где он взял яд?
Она предъявила доказательства Хаиму. Но Хаим взглянул на рисунки, на пузырьки и не усмотрел никакой связи между ними:
— Ну, что я говорил? Одаренный мальчик. Может, в нашем сыне скрыт истинный художник?
Шаббат. Регина зажгла свечи и произнесла слова благословения над хлебом и ребенком, который сидел за их столом, упершись в нее взглядом, как всегда.
Хаим прочитал благодарственную молитву, похвалу женщине, а потом, с особым воодушевлением, «Jesimcha Elohim ke-Efraim ve-chi-Menashe», и прибавил напыщенным поучительным тоном, к которому прибегал всегда, когда говорил перед Ребенком: «…как Иаков, лежа на смертном одре, завещал своим сыновьям Эфраиму и Манассе стать примером для всех евреев, — так и ты расти и старайся стать примером для всех евреев гетто…»
Регина подумала, что Хаим всегда обращался к ней торжественно и высокопарно, как в Судный день. И шаббат — единственный настоящий, единственный живой момент, который они переживали вместе, — превращался в спектакль, мертвечину.
Они сидели, скрывшись за своими Лицами, и Хаим был Председателем и говорил своей Жене, что он окольными путями прослышал, будто немцы вынуждены с потерями отступать на Восточном фронте и что если Господь Всемогущий захочет, то, может быть, мир настанет уже к весне; и Дитя было само Зло, оно сидело, бросая расчетливые взгляды то на Жену, то на Отца; и Отец с улыбкой рассказывал, как лежал в каморке на улице Кароля Мярки и терзался тем, что ему пришлось выслать из гетто всех детей, но Ангел, посланный Самим Всевышним, появился в его комнатушке и сказал Председателю — да, Мордехаю Хаиму Румковскому PERSÖNLICH сказал Ангел Господень, что здесь, в гетто, будет построен дом, и даже если из всех выживет только один, дом все равно продолжат строить; и когда он, утешенный этими словами, выбрался из своего храма страданий, ему позвонил, да, ему, Румковскому, именно позвонил гауляйтер Грайзер PERSÖNLICH, и объявил: как, с позволения сказать, вольный юрод Данциг когда-то жил в окружении держав, так и ваше еврейское государство вполне может существовать в нынешних границах Третьего Рейха;