да, гауляйтер Грайзер употребил выражение Герцля — ваше еврейское государство, сказал он, и зачем хлопотать о том, чтобы построить его на израильской земле, если весь человеческий материал уже находится здесь, в гетто, и все машины, и все оборудование? Все есть для работы, которую люди готовы исполнить. Да, так гауляйтер Грайзер сказал Румковскому (повторил Хаим), и подмигнул мальчику (а мальчик подмигнул ему в ответ); и Хаим поднялся из-за стола и сказал, что собирается ненадолго прилечь и насладиться субботним покоем, и мальчик захотел последовать за ним; и оба они поднялись и ушли в Комнату. И точно как в гангстерских фильмах, которые Регина смотрела в кинотеатре «Сказка», стройная фигура Гертлера показалась из-за кулис, и Гертлер иронически произнес: зачем вам покидать гетто, Рухля, разве вы не знаете, что лучше, чем сейчас, уже не будет?.. Она видит, как он светски выпускает дым из ноздрей, тянется вперед и тушит сигарету в пепельнице, которую она поставила перед ним, а потом прибавляет деловитым и трезвым тоном, совсем как Беньи (а их ноги все еще привязаны к ножкам стула):
— Он не пощадит ни одного из вас, дорогая Регина, ни одного; он лишит жизни всех вас…
И говорит он это — о ребенке. Тут ошибиться невозможно. О Ребенке.
~~~
Не прошло и трех месяцев после szper’ы, как власти в ознаменование дивных новых времен устроили большую Промышленную выставку, на которой гетто, где на тот момент было 112 разных resortów, представило свои колоссальные успехи в промышленности.
«Санированную» детскую больницу, располагавшуюся в доме номер 37 по Лагевницкой улице, переделали в выставочный зал. В палатах и приемных первого этажа стояли витрины и застекленные шкафчики с образцами производимых в гетто товаров, а на стене укрепили огромный транспарант с известным девизом председателя «UNSER EINZIGER WEG IST ARBEIT!», выписанным по трафарету большими буквами на немецком и на идише.
По стенам всех залов — монтаж из фотографий, сделанных на разных предприятиях: молодые женщины за длинным рабочим столом, все с утюгами и полотнищами ткани в руках. Изображения женщин были окружены графиками, показывавшими, как неуклонно растут темпы производства на пошивочных предприятиях гетто. Столбцы графиков подскакивали, на первый план выходили фотографии — столы, столы, женщины, склонившиеся над утюгами и зингеровскими машинками в бесконечной перспективе вечности:
Trikotagenabteilung — Militärsektor: 42 880 Stück.
Zivilsektor: 71 028 Stück.
Korsett- und Büstenhalterfabrik: 34 057 Stück.[20]
Три года рабства, три года подчинения власти оккупантов, у которых была только одна цель — уничтожить гетто. Этот юбилей безусловно стоило отпраздновать.
Программа выставки делилась на две части. Первая, официальная часть состояла из «речей руководителей разных отделов», после чего имело место посещение выставочных залов. Далее мероприятие переносилось в Дом культуры, где программа состояла из: 1) музыкального экспромта; 2) речи презеса и награждения медалями; 3) банкета с праздничным меню, составленным специально по этому случаю фрау Еленой Румковской. Банкет и представление в Доме культуры относились к неофициальной части программы. Приготовления заняли несколько недель. Поскольку банкет был задуман как смешанное мероприятие, то есть не исключалось, что могут заглянуть высокопоставленные лица из немецкой администрации или сил порядка, ничто нельзя было оставить на волю случая.
Подобно Kinderhospital'ю председателя и остальным больницам гетто, Дом культуры подвергся тотальной санации. Декорации, оставшиеся после «Гетто-ревю» Пулавера, порвали и сожгли, а вместо них повесили флаги — по одному в честь каждого ведомства. За флагами, на стене, теперь висел большой портрет председателя. Это было растиражированное изображение, на котором улыбающийся Румковский с охапкой цветов встречается со счастливыми упитанными детишками. Фойе украшали гирлянды и цветочные композиции, сделанные из выданных Altmaterialressort’ом обрывков ткани и остатков бумаги; все это великолепие венчал еще один транспарант, написанный на куске ткани:
UNSER EINZIGER WEG…
Холодный день, с сильным резким ветром. Серое, как цемент, небо, порывы ветра несут снеговые тучи над гребнями крыш. Ниже сетки трамвайных путей на Лагевницкой тянется длинный ряд dróshkes, капюшоны которых открываются и закрываются под порывами ветра как пасть.
Это приехали руководители: начальники отделов, управленцы, шишки из администрации, интенданты. Следом — представители того неопределенного класса, который в «Энциклопедии гетто» проходит под названием «инженеры»: начальники мастерских, старшие мастера, инспекторы. Придерживая одной рукой шляпу, другой прихватив полы пальто, чтобы их не раздувало ветром, они бурным потоком вливаются в переделанный, ныне очищенный от всякой культурной лакировки Дом культуры, и под флажками и гирляндами их встречают значительные, возвысившиеся благодаря обстоятельствам сановники вроде Арона Якубовича и Давида Варшавского — людей, понявших, что лучший способ соответствовать требованиям момента — не ввязываться в борьбу за власть (победить в которой у них нет никаких шансов), а вести себя так, словно гетто — самый обычный промышленный район, где можно заниматься торговлей и делать что угодно, лишь бы заказчик был доволен. Среди этих истинных архитекторов выставки — и шеф полиции Давид Гертлер, одетый в штатское, но с большой буквой «W» (означающей «Wirtschaftspolizei») на нарукавной повязке, что показывает, кто здесь герой дня.
Духовой оркестр у входа выдувает трескучие фанфары; господа из комитета по организации приема, щелкнув каблуками, выпрямляют спины: председатель прибыл, шепчут в переднем ряду; да к тому же со всей семьей.
Вот наконец и он. Румковский. Молча, с сосредоточенным видом шествует он, глядя в пол, словно самое важное для него сейчас — не перепутать ноги. Жена, госпожа Регина Румковская, идет, как всегда, с судорожной улыбкой на губах, взяв мужа под руку. И сын тоже здесь! Внезапно по обе стороны следования кортежа образуется свободное пространство шириной в вытянутую руку, и все видят, что приемный сын стоит бледный и угрюмый среди людей в костюмах, одетый в нелепый детский костюмчик: пиджачок с широкими шелковыми лацканами и парчовую рубашку с жабо, как в восемнадцатом веке. Мальчик, похоже, единственный из всех держится естественно. Он равнодушно глазеет на гирлянды на потолке, суя в рот одну за другой конфеты из кулька, который вложил ему в руку председатель или какой-то подлиза-служащий.
Тут многие замечают неладное: господин презес нетвердо держится на ногах, пытается нащупать несуществующую стену. Кое-кто даже высказывается прямо:
— Да он, похоже, малость под мухой?
Но уже поздно. Латунные инструменты протрубили фанфары, и Румковский взобрался на сцену и приступил к награждению, хотя медалей еще нет, — а награждаемых и подавно. В эту минуту пара крепких девичьих рук подает приготовленный поднос. Медали лежат как рыбы, ленты развернуты в одну сторону. Дора Фукс, явно обеспокоенная непредсказуемостью председателя, сует ему лист бумаги и сначала показывает на текст, а потом на шеренгу людей в костюмах или униформе — у всех на рукавах повязки с буквой «W», — которые стоят навытяжку с выжидательными улыбками на ведущей к фойе лестнице. Они — награждаемые.
Председатель кивает, словно только что их заметил.
— Господа, — произносит он невнятно, будто у него каша во рту. (Госпожа Фукс шикает на публику.) — Дамы и господа, братья и сестры! Всем вам известна прекрасная новость: из 87 615 остающихся в гетто евреев сегодня не менее 75 650 полностью заняты на производстве, это ОГРОООООМНЫЙ ВКЛАД!
Нас стало меньше, НО МЫ СПОЛНА ВЫПОЛНЯЕМ НАШУ РАБОТУ.
Те, кто придет после нас — наши дети и внуки (которые выживут!), будут по праву испытывать гордость за тех, кто своим тяжким самоотверженным трудом дал им — дал всем нам — право продолжать существование.
Я бы сказал, что этих людей им следует поблагодарить за саму жизнь.
— Господа, — снова говорит он и поворачивается к людям, ждущим на лестнице. При этом у него на лице такое выражение, словно он, к своей досаде, забыл слова. Девушка с медалями истолковывает эту заминку в том смысле, что она должна сделать еще шаг вперед. В публике поднимается нетерпеливый гул, который прерывают трубачи — они не могут удержаться и исторгают из инструментов длинный, протяжный, падающий звук, плывущий над человеческим морем. Словно подстегнутый звуками латунных инструментов, председатель внезапно начинает скандировать:
— РАБОТА, РАБОТА, РАБОТА!
Снова и снова я говорю вам:
труд — СКАЛА СИОНСКАЯ!
Труд — ФУНДАМЕНТ МОЕГО ГОРОДА,
ТРУД — ТЯЖКИЙ, СУРОВЫЙ, СМИРЯЮЩИЙ ТРУД!
И снизу, из зала, видно, как всё взлетает в воздух: бумага, поднос и медали рассыпаются диким веером, центр которого — выброшенная вперед в патетическом жесте рука председателя. Листы бумаги, кружась, опускаются на пол; поднос описывает в воздухе элегантную дугу и с глухим звоном ударяется об пол; за ним следуют медали с ленточками — словно маленькие украшенные вымпелами ракеты, они сыплются на пол вокруг подноса.
Под этим медальным дождем председатель становится на четвереньки и принимается искать разлетевшиеся бумаги. Где-то в задних рядах раздается смех. Сначала сдержанный: смеющиеся зажимают рты. Потом (когда смех слышат и другие) все более открытый.
Двое полицейских из Службы порядка делают движение, чтобы подняться на помост и помочь председателю, но господин Гертлер останавливает их; он внезапно поднимается со своего места в первом ряду и произносит:
— Ну вот видите; еще чего от него ждать!