В ту же секунду двери, ведущие в фойе, распахиваются, и по проходу идет, что-то крича, амтсляйтер Бибов, в сопровождении ординарца и телохранителей. Резкие команды и топочущий звук сапог вынуждают чиновников из первого ряда поспешно опуститься на свои места; там они и сидят, пока Бибов, уперев руки в бока, оценивает ситуацию; потом он решительно поднимается на сцену, хватает все еще копошащегося на четвереньках председателя, заставляет его принять вертикальное положение и затянутой в перчатку рукой молниеносным движением отвешивает ему две пощечины.
Румковский, который, кажется, все еще не понимает, кто стоит перед ним, только тупо таращится на Бибова, и из уголков рта у него стекает слюна.
Бибов подбирает разбросанные по сцене дипломы и медали и сует их председателю; потом обхватывает его обеими руками, словно пытаясь удержать все вместе (дипломы, медали и самого председателя): слышно, как он говорит: «Да вы совсем старик, Румковский»; сидящие в переднем ряду тревожно навострили уши, им кажется, что он бормочет почти умиленно:
— Вы допотопный старик, Румковский. Вы решили, что можете купить власть и влияние, можете вить свои извращенные грязные гнезда у стен Высшей Власти, а потом продолжать растрачивать и присваивать, как много раз в истории делали люди вашего сорта и как вам свойственно поступать.
Но скажу вам: эти времена давно прошли. Эти времена auf ewig vorbei. Теперь — Entschlossenheit, Mut und Kompetenz.
Последние слова он говорит не Румковскому, он произносит их, обернувшись к публике. Его улыбка кажется понимающей и одновременно снисходительной.
Бибов определенно имеет успех: все (кроме госпожи Фукс, сидящей с расстроенным видом, и Регины Румковской, которая роется в сумочке, словно пытается и никак не может что-то в ней найти) вдруг начинают смеяться. Все в салоне — от высокопоставленных персон в первых рядах до сидящих позади бригадиров и наладчиков оборудования. Иные вскакивают и, подняв руки, начинают аплодировать и кричать «браво!», словно на незамысловатом представлении в варьете, и когда напряжение отпускает руки и ноги, к кричащим присоединяются другие и принимаются с облегчением — или набравшись храбрости — стучать ногами по полу, улюлюкать и вопить.
Но это не варьете. Крики какое-то время продолжаются, а потом люди осознают, что на сцене, обняв, как ребенка, старосту евреев и пожиная восхищение публики, стоит на самом-то деле господин амтсляйтер. Кто-то из оркестрантов, во всяком случае, сознает это в достаточной степени, чтобы понять: есть только один выход из этой потенциально опасной для жизни ситуации; он берет инициативу на себя, и раздаются первые звуки der Badenweilermarsch.[21]
Vaterland, hör’ deiner Söhne Schwur:
Nimmer zurück! Vorwärts den Blick!
Потом произошло непонятное. Предводительствуемые людьми нового времени, прежде всего Гертлером и Якубовичем (им обоим надоела затянувшаяся церемония награждения), Сановники направились в фойе, где был накрыт пышный Стол для Великолепного фуршета.
Этот самый Великолепный фуршет стал притчей во языцех еще до того, как был явлен миру. Не исключено, что он сделался событием более обсуждаемым и, так сказать, смачным, нежели сама выставка.
Откровенно говоря, власти разрешили принцессе Елене устроить этот фуршет только потому, что следовало предъявить продукты питания, которые производятся в гетто. Во всяком случае, там были колбаса и солонина со скотобоен гетто — к сожалению, не кошерные, но о кошерном мясе давно пришлось забыть; был хлеб из собственных пекарен; были даже конфеты и сдобное печенье с джемом, который производился на бывших консервных заводах Шломо Герцберга в Марысине. К угощению подавали красное вино в высоких бокалах. Вино привезли из Лицманштадта в качестве Geschenk’a от Бибова, но бокалы были из настоящего хрусталя, их расставили на зеркальных подносах так искусно, что гости, жадно потянувшиеся к блюдам, не могли не вспомнить золотые деньки, когда di sheine jidn сиживали, как все, в кафе на Пётрковской улице, кушали szarlotkę и пили чай или хорошее рейнское вино.
Председатель, казалось, пришел в себя после своих зажигательных речей и теперь ходил среди гостей, старательно сохраняя остатки былого достоинства.
Большинство из круга Якубовича и Гертлера сдержанно отворачивались при его приближении. Другие были не такими принципиальными. Вскоре и председатель собрал вокруг себя небольшую группку из мелких канцеляристов и секретарей суда, ждавших, когда с его губ сорвется благосклонное слово, слово, которое впоследствии могло обернуться повышением в должности; возможно, дело было в конкуренции — Якубович, Варшавский, Гертлер и Райнгольд собрали вокруг себя гораздо более плотные группы, — но председатель в тот вечер щедро раздавал обещания и уверения.
— Смотрите-ка, господин Шульц! — воскликнул он, увидев доктора Арношта Шульца с дочерью у дальнего конца стола. — Это, господа… — пояснил он остаткам свиты, которая неутомимо и боязливо следовала за ним по пятам. (После инцидента с медалями никто не решался хоть на секунду упустить его из виду.)
— Это профессор Шульц — aus Prag, nicht wahr?! — единственный из моих врачей, который не побоялся высказать мне свое искреннее мнение. Вы человек просвещенный, да, господин Шульц?
Вера Шульц хорошо запомнила этот первый и последний раз, когда она стояла лицом к лицу с королем гетто, самопровозглашенным распорядителем судеб сотен тысяч местных и приезжих евреев. «Автомат, — записала она потом в своем дневнике, — человек, глядя на которого не скажешь, что он живой, чей энергичный аллюр, громкие речи и внезапные, на первый взгляд совершенно сумбурные, жесты словно приводит в движение какой-то скрытый в его теле механизм. Лицо мертвое, бледное, распухшее; голос резкий, как паровозный свисток».
Несколько долгих минут председатель стоит, держа руку Веры Шульц в своей, словно завладел драгоценным предметом, с которым не знает, что делать. Вера замечает капли пота, появившиеся под зачесанной назад седой гривой.
— Но как… — начинает он, замолкает и снова начинает (с искренним на первый взгляд изумлением): — Как же выработаете такими руками?
Видимо, в этот момент и решило проявить себя то, что потом описали как «желудочное недомогание». Во всяком случае, позже поразительно тактично сообщалось о достойном сожаления инциденте, который произошел сразу после начала Великолепного фуршета.
Впоследствии мнения о причине «инцидента» разделились. Или мясобойни гетто окончательно истощили свои и без того ограниченные ресурсы мясных продуктов и, чтобы произвести необходимое количество колбас, пустили в ход второсортное мясо, которое обычно зарывали уже при поступлении на станцию Радогощ. Или же обещанная Управлением гетто дополнительная партия gut gehacktes Fleisch на деле оказалась испорченной кониной, какую всегда поставляли немцы и которая воняла на несколько миль, когда ее привозили — бледно-зеленую и разложившуюся до такой степени, что при разгрузке она почти стекала из вагонов в тележки. Но на этот раз ответственные за распределение мяса не решились доложить о второсортности товара из страха «испортить мероприятие» (как это потом сформулировали). И вот готовые колбасы доставили на фуршет — жирные, кислые и ломкие от соды и дрожжей под скользкими шкурками из кишок!
А может быть — и так думали большинство, — сало на этом фуршете вдруг подали в таком неожиданном количестве, что не выдержали даже изрядно промасленные потроха начальства; к тому же все приглашенные на фуршет понимали: событие такого уровня, вероятно, в истории гетто не повторится, так что надо наедаться сейчас, пока есть возможность и колбаса лежит, такая вкусная, розовая и всем довольная под блестящим светлым жирком! Уже около полуночи первые разодетые сановники, шатаясь, потянулись по направлению к внутреннему двору, где они, согнувшись, прислонялись к запачканным сажей кирпичным стенам и их рвало. Люди потерянно блуждали по фойе. Кто-то укрывался за большим фуршетным столом или за оставшимися стульями и столами; телохранителей Гертлера, заполнивших кухню и буфетную, безудержно рвало во все подряд — в ведра и лари, даже в кастрюли и сервировочные блюда с остатками колбасы, которую не успели съесть.
Поглядев пустыми глазами на свою еле держащуюся на ногах свиту, председатель гордо, журавлиным шагом прошествовал во двор, где его тоже скрутило. Дора Фукс, которая весь вечер ходила, промокая углы рта, бессильно махнула платком, подзывая врача: и доктору Шульцу в этот торжественный день пришлось делать то же, что он делал каждый день с момента своего появления в гетто. Он схватил докторский саквояж, с которым не расставался, попросил Веру подсунуть председателю под голову чехол со стула, опустился на колени и стал мерить старику пульс.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (утомленный, со взглядом, устремленным в небеса): Вы кто?
ШУЛЬЦ: Шульц.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Шульц?
ШУЛЬЦ: Шульц. Мы с вами разговаривали.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (глядя на Веру): А эта очаровательная дама рядом с вами?
ШУЛЬЦ: Моя дочь Вера. Вы с ней говорили несколько минут назад.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: И от какой же работы избавились такие прекрасные юные руки?
ШУЛЬЦ: Вы сами говорили, что ее руками много не наработаешь.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Неслыханно! Все, у кого еще остались руки, должны быть готовы к труду, а у вас, госпожа Шульц, ручки тонкие и чистые, как я погляжу.
ШУЛЬЦ: Чистые или нечистые — какое вам дело!
Тут господин амтсляйтер приказал своему эскорту разогнать собрание. Тех, кто еще держался на ногах, ударами дубинок и винтовочных прикладов выгнали на задний двор. Там их уложили на землю — служащих, полицейских, да и вообще всех, и держали во дворе, пока они не оклемались настолько, чтобы убраться восвояси своим ходом. Возле Красного дома потом еще долго слышалось, как немецкие патрули ворчат и брезгливо прохаживаются на счет еврейских свиней, которые не могут удержать в себе даже то немногое, что им дали.