— Во всяком случае, ты можешь есть, — с удовлетворением сказал Алекс.
Странно было не то, что она выжила, а что заставила других думать, будто может продержаться сколько угодно. Когда отцу удалось наконец выбить в больнице на улице Мицкевича койку для Маман, Вера на своей спине снесла мать вниз по лестнице. И никто не увидел, насколько сама Вера исхудала и измучилась; в больнице она потом, ни на минуту не присев, носилась то с испачканной простыней, то с нечистым судном. Словно хотела выбегать из себя усталость.
Йосель предположил, что она заразилась в больнице. Арношт решительно опроверг эту мысль, сказав, что со времени переселения на улицу Мицкевича в больнице не было ни одного нового случая тифа — «тиф исчез вместе со вшами», говорил он и винил во всем работу с книгами в грязном подвале архива.
Вера все еще была так слаба, что не могла ни встать, ни даже поднять или выпрямить руку — она тут же начинала дрожать всем телом. Алекс добыл тележку, вроде той, в какой развозил свой товар булочник Император Франц, и в этой тележке Иосель и Мартин потащили ее в Марысин.
Отец Алекса Гликсмана был не только klaingertner, как застенчиво сообщил его сын; он был еще и главным юристом Landvirtshaftopteil — дворцового отдела, распределявшего все незастроенные и не занятые под мастерские или склады земельные участки. Председатель в самом конце зимы 1943 года решил нарезать всю плодоносную землю, которой раньше управляли общины, на участки для частного пользования. Идея состояла в том, чтобы таким образом увеличить «внутреннее» производство фруктов и овощей; но хотя Иегуда Гликсман работал в департаменте, хотя теперь впервые за несколько лет появились новые участки, никто не знал, допустят ли его до непосредственного распределения земли. В сложной системе зависимостей и заработанных или неиспользованных благодарностей, царившей во дворце, один сотрудник всегда мог обойти другого. Но Алекс, вероятно, нажал. Вере так и слышался его настойчивый голос, просящий за Шульцев из Чехословакии, у которых к тому же отец врач; и вот однажды, пока Вера лежала больная в каморке за обойной стеной — даже вечный оптимист Арношт, казалось, терял надежду, — им принесли маленький серый формуляр из Landwirtshaftsministerium, в котором сообщалось, что их семье доверили «ответственность заботливо возделывать» einen kleinen Bodenanteil. Официально участок находился по адресу «Марысинская улица, 14» (участок номер 14) и состоял из пятнадцати квадратных метров каменистой почвы на углу, где сходились улицы Марысинская и Пжелётная. Аренду оформляли на год, времени на расторжение контракта давалось месяц.
У Алекса имелся опыт возделывания земли. В первый год жизни в гетто он состоял в молодежной организации «Хашомер Ха-цаир», которая активно вела скаутскую работу в Марысине. «Шомрим» выращивали картошку, свеклу, капусту, морковь и зеленый горошек. И не только для hazana — коллективного распределения продуктов, — но на будущее, чтобы запастись, ибо, говорил Алекс, в то время все думали, что война не продлится долго и мы вскоре отправимся в Палестину.
— Мы жили вон там, — говорил он и указывал куда-то в сторону каменного здания с провалившейся крышей на Пружной улице. — Там мы лежали по ночам, слушая летучих мышей — под крышей жили летучие мыши. Презес часто приходил к нам. Он тогда был другой, почти льстивый, обедал с нами, а потом мы целый вечер сидели и пели, и про любовь тоже, — рассказывал Алекс, — и он пел с нами (голос у него был грубый, хриплый, не особенно красивый, но берущий за душу):
B’erets jisrael muchrachim lisbol
Ani ohevet vesovelet,
Ve’tach eincha margish
Prachim li liktof etse
Ki baprachim et libi arape.[22]
Господин презес и потом приходил к нам, но его как подменили: это случилось из-за забастовок в столярных мастерских на Друкарской и Ужендничей, начались беспорядки и голодные бунты, и ему пришлось звать немцев, чтобы справиться с демонстрантами. Презес подумал, что это социалисты среди нас, шомрим, и из других организаций агитируют против него. Поэтому он положил конец коллективному земледелию в Марысине и пригрозил, что отнимет трудовые книжки у всех, кто не заявит о себе в службу занятости.
Это было в марте 1941 года. У нас оставалось два пути: пойти в похоронную контору Прашкера и хоронить мертвых на Брацкой или помогать на строительстве пристройки к Центральной тюрьме. А тогдашний начальник тюрьмы Шломо Герцберг обращался с рабочими так же по-свински, как с арестантами. Ни то ни другое особенно не прельщало.
— И что тогда? — спросила Вера.
— Я бы начал бороться, конечно. Некоторые хотели бороться. Может, мы бы тогда избавились от него. Но никто ничего не делал. И потом, он оказался очень понимающим, наш презес, — сдался, когда отец уверил его в моей невиновности, и разрешил мне работать в архиве. Я ведь писал протоколы в «Ха-шомер», а в гетто не так уж много грамотеев.
Земельный участок номер четырнадцать находился недалеко от улицы, за серой каменной оградой. Возле самой ограды стоял ветхий покосившийся сарай, в стенах которого дыр и щелей было больше, чем целых досок. Такие полуразвалившиеся строения шли вдоль всей Марысинской — с чудом сохранившимися одним-двумя окнами и кирпичной трубой или примитивным дымоходом, торчавшим из окна. Некоторые участки, примыкавшие к сараям, были маленькими, на иных хозяин, разведи он руки в стороны, едва бы поместился; но были и настоящие поля, огороженные высокими заборами с воротами.
Всю ту весну Вера с братьями ходили на свой участок как только предоставлялся случай — по воскресеньям, но часто и после работы, если у них оставались силы и в доме была еда. Иногда появлялся Алекс. Он говорил, что не может себе позволить потерять ее — наверное, он намекал на работу с книгами, потому что в рыхлении, вскапывании и прополке от него было не много пользы, несмотря на имевшийся у него, по его словам, опыт. Йосель и Мартин сами изготовили орудия труда. Из куска кровельного железа Мартин согнул примитивную лопату. Длинный шест с гвоздями служил граблями. Шульцы посеяли шпинат и редиску, картошку, а еще белую и красную капусту, свеклу — ее ботву можно было есть. В гетто такую еду называли «ботвинки». Для поливки братья устроили систему из железной трубы, соединенной с бадьей, которую Мартину удалось сторговать у одного из начальников Altmaterialressort’a. Доступность цены, видимо, объяснялась тем, что в днище бадьи была дыра. Мартин закрыл дыру кастрюльной крышкой, и братья взгромоздили бадью на найденные в сарае деревянные козлы. В козлах проделали отверстие, к дыре подвели металлическую трубу. Оставалось только наполнить бадью водой, которую они набирали из корыт и бочек возле чужих dziatek. Когда пора было запускать поливалку, Мартин брал длинную железную палку с крюком на конце, залезал на ограду, поднимал крышку на несколько сантиметров — и вода, бурля, устремлялась вниз по трубе, вытекая из плохо заделанных отверстий и щелей.
Иногда приходили дети — посмотреть, как они работают. Малышам по росту можно было дать лет пять-десять; некоторые на удивление чистенькие и хорошо одетые. Здесь совершенно точно бывал мальчик лет восьми, одетый в вязаный шерстяной свитер, едва доходивший ему до пояса, штанишки до колен и изношенные trepki, какие носили все дети в гетто, независимо от времени года и погоды. С ним было с полдюжины товарищей, старше и младше, они собирались вокруг него как вокруг вожака. «Это дети богачей, — пояснил Алекс, когда пришел навестить их как-то в воскресенье, — дети kierowników. Однажды родители уже спасли им жизнь. И теперь не решаются держать детей в городе».
Раз, когда дети, как обычно, стояли у ограды, появились двое зондеровцев и велели предъявить рабочие книжки, а также разрешение и документы, удостоверяющие право владения. Мартин протянул им письмо из отдела сельского хозяйства; полицейские склонились над ним, что-то бурча и покачиваясь с пятки на носок.
— Все как будто в порядке, — сказал тот, что был постарше, сложил листок и протянул его Мартину. — Но ваши овощи в покое не оставят. — Последние слова он произнес, кивая на стену, на которую мальчик в свитере как раз влез, чтобы разглядеть, что за таинственные бумаги передают друг другу полицейские.
— Пятый полицейский округ большой, за всем трудно уследить, — добавил второй. — Особенно за такими вот маленькими działkami, их не уберечь без дополнительного присмотра.
— Сколько? — спросил Мартин, который сразу сообразил, о чем идет речь.
Старший полицейский устремил сосредоточенный взгляд поверх стены и собрал кожу на лбу в глубокие морщины. Он подсчитывал.
— Участок такого размера обычно обходится марок в пятьдесят.
— За сезон? — уточнил Мартин.
— В неделю, — ответил полицейский. — За меньшую сумму не возьмемся. Ведь ни вы, ни я не можем сказать, что будет в гетто через неделю, верно?
Но они в конце концов сошлись на цене пониже; и хоть и ворча, что это слишком дешево, полицейские все же ходили к Шульцам всю осень и даже помогали полоть овощи и рыхлить землю, а потом выкапывать первую картошку. Один из них назвался Гореком и рассказал, что завербовался в гертлеровскую зондеркоманду в основном ради жалованья — им платили восемьсот марок в месяц и выдавали две порции супа в день; благодаря этому жалованью он пережил di shpere и сохранил всех своих детей. У него их трое, гордо сообщил он; все девочки.
Всю долгую теплую осень караваны голодающих горожан тянулись в Марысин каждое нерабочее воскресенье. Большинство из них были простыми служащими контор и департаментов гетто; над ними, как над Шульцами, смилостивилось начальство, и они стали ответственными «землевладельцами». Некоторые толкали перед собой тачки; другие тащили возки или тележки с лопатами, ведрами, вилами и граблями — явно самодельными, как у Йоселя и Мартина. Это была борьба со временем. Приближалась зима,