der libe vinter, как поется в песне, и несобранный до морозов урожай остался бы на поле до следующего года. Если следующий год вообще настанет.
Участок Гликсманов был недалеко от участка Шульцев. Алекс приносил тыквы, которые Гликсманы посадили у ограды, когда собрали картошку.
Работая с Алексом в архиве, Вера никогда особенно не задумывалась о его внешности. Он всегда приближался как бы крадучись, как бы по краю и боком; почти всегда приходил и уходил незаметно. Теперь она увидела, какой он худой и изможденный. На шее намотан длинный шарф, над которым уши торчат, как две красные кастрюльные ручки. Только глаза, которыми он изучал Веру, остались теми же. Спокойными, цепкими и любопытными.
Они поднимались по Марысинской в сумеречном свете октября, и, будто это был обычный день в архиве, Алекс сообщал все сплетни, которые ему удалось подслушать. Союзники взяли Неаполь и надежно закрепились на итальянской территории. Советские войска приближались к Киеву и должны были вскоре отвоевать украинскую столицу. А если Киев падет и Украина падет, то появление Красной Армии на берегу Вайхселя — лишь вопрос времени.
— Может быть, наши освободители будут здесь еще до Хануки!
Он улыбнулся, но улыбка не поднялась к глазам. Была какая-то суровость, настороженность в том, как он рассматривал Веру, словно пытался угадать, какое впечатление произвели на нее его слова.
Отец несколько раз предостерегал Веру: не доверяй никому в гетто. Не полагайся даже на тех, кого знаешь. «Голод любого из нас сделает доносчиком!»
Но в этот миг, идя через аллею фруктовых деревьев за предприятием Прашкера, в удивительных сизых октябрьских сумерках Вера все же рассказала Алексу о том, что ей приснилось во время болезни: во сне она видела дом на Бжезинской, в котором жил молодой инженер Шмид. Там стояла старая тачка со снятым колесом, ручки ее упирались в стену дома; и почти как повсюду прежде в гетто, в этом квартале было много детей. Они стояли во дворе подняв локти, будто шли через метровой вышины траву, или сидели в темном подъезде на лестничных площадках — сотни детей, зажатых между стеной и перилами, одетых в штанишки на лямках и рваные блузы, с бритыми головами и худенькими, ободранными до крови коленками, прижатыми к подбородку.
Она поняла, что это — то самое место.
Она поняла это с той же абсолютной, безоговорочной уверенностью, с какой знала, в какую книгу вклеила страницы газет, которые Алекс просил ее заархивировать, и на какой-то головокружительный миг все гетто превратилось в единый архив со сводчатыми страницами лестничных клеток, со стенами подъездов, заклеенными текстами и тайными сообщениями; а наверху, где жил Шмид, светилось окно чердачной каморки с выпадающими из стены кирпичами — Вера видела, как он сидит там, склонившись над собственноручно собранным радиоприемником.
Но дети на лестнице преграждали ей путь. Через их толпу невозможно было пробиться. И даже если бы Вере это удалось, на большее ей бы не хватило сил. Может быть, поэтому она, несмотря на предостережения отца, и решила рассказать все Алексу. В одиночку она все равно не смогла бы одолеть весь путь.
— Но ключ у тебя остался? — спросил он.
Его глаза были огромными и как будто приклеились к ней.
— Да, ключ у меня, — ответила она и сжала руку, совсем как во сне — стиснув пальцы, словно обещая себе, что снаружи никто ничего не увидит.
~~~
Так они пребывали в гетто: живые и мертвые.
И живые не обязательно были среди тех, кто каждый день со стуком проходил по ступенькам высоких пешеходных мостов. А мертвые не обязательно были среди тех, кто раньше со стуком проходил по тем же стертым ступеням и кого теперь отбраковали и увезли, и никто не знал куда.
Пинкас Шварц по прозвищу Pinkas der felsher — Фальшивомонетчик — служил в отделе по учету населения, где рисовал макеты трудовых книжек и паспортов для евреев, которых немцы еще держали на работе. Тот же Пинкас-Фальшивомонетчик когда-то, в пору юности гетто, получил задание оформить не имеющие никакой ценности монеты и банкноты — будущую местную валюту. И такие же ничего не стоящие марки. На марках председатель приветливо улыбался на фоне стилизованного деревянного моста, заключенного в гигантское зубчатое колесо. Прекраснейший символ труда, могущества и благополучия гетто.
Unser einziger Weg и так далее.
Помимо эскизов денег и марок Пинкас рисовал еще декорации для «Гетто-ревю» Моше Пулавера. Невнимательному зрителю эти декорации могли бы показаться невинными: традиционные сцены с березками и пастбищами или виды гетто вроде тупиков, упершихся в покосившиеся лачуги, и сутулых уличных фонарей. Однако перед внимательным зрителем на изображениях начинали проступать странные тревожащие детали. Из-за деревенской уборной торчала голова дьявола. Тележка с ангелами, трубящими в шофары, влеклась по булыжникам, между которыми клубился дым. Являлся тут и председатель, в самых разных обличьях. Одетый раввином, он стоял перед баней и засовывал вырывающихся детей в огромную бадью с водой или переходил вброд речку, держа в руках рыболовную сеть, полную переодетых рыбами полуобнаженных людей. С мая 1940-го по август 1942-го «Гетто-ревю» дало в общей сложности сто одиннадцать представлений, и на всех вечерах важные шишки выслушивали шутки или оскорбительные намеки актеров, да так внимательно слушали каждую реплику, что не замечали мятежных изображений за актерскими спинами.
Когда пришло задание оформить экспонаты к Промышленной выставке, Пинкас-Фальшивомонетчик увидел в нем шанс всей своей жизни.
Администрация постановила, что большая Промышленная выставка будет проводиться в здании старой детской больницы на Лагевницкой, 37, но перед тем, как устраивать там демонстрационные залы, здание следует привести в порядок. Пинкасу разрешили позвать младших братьев-столяров; втроем они вскрыли пол на нижнем этаже больницы и принялись вывозить во двор камни и землю.
Подобная работа, по идее, должна возбуждать подозрения; высокие кучи песка и булыжников в одном месте сразу наводят на мысль: здесь происходит что-то подозрительное. Однако дежурившие у здания немецкие жандармы исходили из того, что все в порядке. Происходящее за больничной оградой одобрили на самом высшем уровне. И когда первая делегация, состоявшая из офицеров Рейхсвера и СС, проверяла отмытые до блеска витрины, полные муфт, теплых наушников, шнурованных ботинок и камуфляжной формы, инспекторам и в голову не пришло, что два десятка евреев затаились в трех подземных каморках, которые Пинкас-Фальшивомонетчик с братьями вырыли у них под ногами.
Так создавался бункер — место, где мертвецы гетто могли находиться, не смешиваясь с живущими. А еще — место, где люди вроде настройщика, который безостановочно перемещался из царства мертвых в царство живых и обратно, могли отдохнуть между путешествиями.
К тому же настройщик привык к ограниченным пространствам.
С тех пор как он впервые ступил на землю гетто, он почти не вырос и все еще мог при необходимости войти в рояль. Однажды утром он появился в Доме культуры. Пинкас-Фальшивомонетчик стоял на стремянке и рисовал кучевые облака на бесконечно синем кулисном небе, когда настройщик вышел на сцену со своими изорванными мешками с рабочими инструментами и своим к тому времени не менее потертым вопросом; Пинкас даже не подумал вынуть карандаши изо рта, чтобы ответить, а просто указал на большой концертный рояль дирижера Байгльмана; и словно зверь, который наконец нашел убежище, настройщик открыл крышку и забрался внутрь.
Потом он пытался быть полезным где мог. Он выносил инструмент госпожи Ротштат во время ее сольных выступлений и помогал близнецам Шум со сценическими костюмами. Он надрезал билеты, провожал важных сановников к специально оставленным для них возле сцены местам, вытряхивал пепельницы и беседовал в фойе с задержавшимися гостями.
Но потом случилась di groise shpere, и когда музыканты и актеры в начале октября встретились снова, от оркестра осталось чуть более половины, детского хора больше не существовало, а из сценических рабочих уцелели только господин Давидович и его помощник, маленький неповоротливый Герцль (вечный объект нападок). Было объявлено, что отныне в Доме культуры будут происходить только раздачи наград и подобные серьезные мероприятия, а не скандальные ревю. Байгльман готовился распустить оркестр. Да и музыканты слишком устали, измучились от голода и болезней и не могли даже думать о том, чтобы продолжить выступать.
Но настройщик отказался сдаваться. Если рабочие больше не могут ходить в театр, сказал он, почему бы театру не прийти к ним?
Хотя детских домов в гетто больше не было, Роза Смоленская сохранила свое место в отделе социальной службы и здравоохранения. Каждый день она сидела в укромном уголке секретариата госпожи Волк, на Дворской, и фиксировала запросы на молокозаменитель для беременных или на дополнительные пайки для туберкулезных больных. И продолжала учить языку, счету и еврейской истории детей высокопоставленных чиновников; занятия проходили на нескольких специально выбранных фабриках. Она собирала своих учеников там, где удавалось найти место, — в пыльных складских помещениях или в каком-нибудь чулане, которые директор отдавал в ее распоряжение; занятие могло прерваться в любой момент — когда загудит фабричная сирена или поступит дополнительный заказ и надо будет мобилизовать всю доступную рабочую силу.
Однако бывали и более приятные поводы для перерыва. Однажды во время обеда в фабричные ворота въехала театральная телега и торжественно остановилась перед будкой часового, где обычно обретались надсмотрщики с бригадирами.
Само собой, за время «гастроли» удавалось представить лишь несколько номеров из репертуара «Гетто-ревю», однако артисты перемежали plotki музыкальными номерами.
Госпожа Гарель спела песню про Береле и Брайнделе, господин Гельброт аккомпанировал ей на скрипке. На свежем воздухе скрипка звучала ломко и пронзительно, словно кто-то водил пальцем по стеклу. Лучше стало, когда вся труппа запела