(братства), которые разыгрывали различные сцены. Труппы переезжали из города в город, привлекая все общество – крестьян и буржуа, монахов и студентов, рыцарей и дам; в первом ряду усаживался местный важный сеньор. Глашатаи загодя предупреждали публику о каком-либо важном представлении. Пьесы ставились на религиозные темы, но манера исполнения была светская, рассчитанная на развлечение. Каждая история о Христе и главное чудо – спасение, свершившееся через рождение и смерть Христа, исполнялись на примерах повседневной жизни натуралистично и конкретно, непочтительно, кроваво и вульгарно. Пастухов показывали как людей, крадущих овец; жертву Исаака демонстрировали во всех подробностях; публика с удовольствием смотрела на комическую сцену с Валаамовой ослицей или на Богоматерь верхом на осле, спасающуюся бегством в Египет. Рев актера, накрытого ослиной шкурой, и лепешки, падающие из-под поднятого хвоста животного, вызывали у публики взрывы хохота, несмотря на то, что по сюжету этот осел нес в Иерусалим Иисуса.
Секс и садизм воспроизводились в сцене в изнасиловании Дины, актеры показывали грехи содомитов, обнаженного и пьяного Ноя, изображали старцев, подглядывающих за Сусанной, и демонстрировали разодранную плоть святых мучеников. Сцена с Нероном, вспарывающим живот своей матери, чтобы посмотреть, откуда он вышел, исполнялась с помощью окровавленных свиных внутренностей от местного мясника. Наслаждение страданиями других – шаденфройде – не являлось в Средневековье чем-то необычным, это было воистину темное чувство, своего рода следствие чумы и постоянных неурядиц, что и находило выражение в мрачных сценах мучений на кресте, когда солдаты оплевывали Спасителя человечества.
В тот беспокойный век «Чудо Богородицы» – серия пьес, появившихся во второй половине столетия – несла утешение и веру в Божественное всемогущество. Несчастного человека, бедного или злого, могло утешить чудесное вмешательство Святой Девы. Самая уязвимая фигура в обществе – падшая женщина, соблазненная и брошенная или понапрасну обвиненная в преступлении, становилась обычно главным персонажем пьесы. В одном спектакле молитвы женщины, долго неспособной родить, были наконец услышаны Богоматерью и принесли ей сына; но, утомившись после тяжких родов, она уснула, пока купала младенца. Ребенок захлебнулся, мать обвинили в убийстве младенца и осудили к сожжению на костре. В ответ на мольбы ее мужа с неба спустилась Богоматерь, чтобы его утешить, а грешная мать высказала перед казнью последнюю просьбу – взглянуть на своего ребенка, и младенец ожил в ее руках.
Люди, испытывающие чувство вины, неверные супруги, распутные монахини, беременные аббатисы, прелюбодейки-королевы, родовые муки, жестокие смерти детей – все это присутствовало в сюжетах представлений. Персонажами выступало все человечество – гордые кардиналы и жалкие нищие, судебный пристав, жена мясника, евреи, хозяева постоялого двора, шумные студенты, рыцари, дровосеки, повитухи, деревенские дурачки. Пресвятая Дева была добра к ним и прощала всех, даже мать папы, раздувшуюся от гордости и полагавшую, что она выше Богоматери. После соответствующего наказания она тоже обретала благодать.
В представлениях Бог был одет в белое, его голову украшал золотой парик, борода и даже лицо тоже были золотыми, как и крылья у ангелов. У Ирода была черная борода и сарацинская одежда, на дьяволах и демонах – безобразные маски, головы венчали рога, имелись и раздвоенные хвосты, а тела нечисти были покрыты конским волосом. Часто они выбегали в публику, пугали и щипали зрителей.
Об апокалипсисе никогда не забывали, разыгрывали представления «Судный день» и «Сошествие в ад» – в последней постановке Христос спускается в ад и выводит Адама и пророков в рай. Антихрист появляется в назначенное время – традиционно за три с половиной года до Судного дня. Антихрист рожден в результате соития сатаны и вавилонянки, он искушен во всех демонических искусствах и обрел такую власть, что короли и кардиналы платят ему дань, пока не наступает Армагеддон и добро не побеждает зло. Спасенные отделяются от проклятых, а ангелы опустошают сосуды со злом.
Один английский лоллард, желая оправдать постановки XIV века, заявлял, что мужчины и женщины, глядя на страсти Христовы и святых, «сочувствуют и проливают горькие слезы, они не презирают Бога, а почитают Его». Зрители видят, как дьявол вводит людей в искушение, в гордыню и заставляет себе служить, но «Бог наставляет малых сих на путь истинный, свершает чудо, и люди начинают верить». Возможно, не убежденный собственными доводами, он резонно добавлял, что люди нуждаются в некоем развлечении и лучше пусть смотрят на чудеса, чем на фривольные представления.
Вернемся к прерванному рассказу. Сцена осады Иерусалима, разыгрывавшаяся перед императором, впервые показала историческое событие. От технических чудес и живости инсценированной битвы захватывало дух. Корабль крестоносцев – с мачтой, парусом и трепещущими знаменами – пронесся по залу «так легко и мягко», словно и в самом деле двигался по воде. Рыцари в достоверном облачении, с гербами, соответствовавшими трехсотлетней давности, высыпали с корабля на штурм иерусалимских крепостных стен. С нарисованной мусульманской башни муэдзин певуче возносил арабскую молитву Аллаху. Сарацины в тюрбанах размахивали острыми ятаганами, крестоносцев сбрасывали с лестниц, приставленных к стенам, зрители смотрели во все глаза, тронутые красотой картины, их волнение перерастало в восторг, им захотелось нового крестового похода, а ведь представление на это и было рассчитано. Карл так восхищался главным «пропагандистом» похода Филиппом де Мезьером, что взял его в королевский совет и назначил учителем своего сына.
Следующий день преподнес еще одно чудо. Корабль, специально построенный, как резиденция, с залами, комнатами, каминами, трубами и кроватями под балдахинами, должен был перевезти гостей на полмили вниз по течению реки, в новый дворец на Луаре. Император явно был поражен. Король показал ему, как переделал старую крепость, – теперь это был «настоящий королевский дворец»: окна и широкая лестница, часовни, сады, фрески, залы, отделанные панелями, и оружейная комната со стрелами, украшенными перьями. После ужина императору представили глав факультетов университета, и он на латыни ответил на официальное приветствие ректора.
Основным вопросом для короля была война против Англии, эту тему обсуждали на следующий день на собрании, на котором присутствовали пятьдесят человек со стороны императора и примерно столько же от французов – герцоги, прелаты, пэры (в том числе и де Куси), а также рыцари и члены королевского совета. Согласно хронисту, короля беспокоила «ложь, которую распространяли в Германии англичане», но Карл всегда старался найти оправдания тому или иному поступку. Король изложил дяде, которого, возможно, почитал, как отца, ряд уступок, предложенных во имя мира, и попросил императора рассудить его.
Король говорил два часа, начал со старинной ссоры Элеоноры Аквитанской, коснулся мирного договора в Бретиньи и пересказал сложные обстоятельства, при которых этот договор был подписан, а потом напомнил о возобновлении войны в 1369 году. Если его речь была путешествием из прошлого в настоящее, то ответ императора стал шедевром изящных формулировок. Он говорил о верности и братстве, о том, с каким глубоком почтением он сам, его сын и подданные относятся к чести французского короля и его страны, к братьям и детям Карла, отметил, что противоборствующие стороны действительно можно назвать «союзниками». Суть речи тем не менее была туманной. Хотя по окончании императорского визита к заключению союза так и не пришли, необходимые слова все-таки прозвучали, и, возможно, именно этого французский король и добивался.
Он не поскупился на дальнейшее проявление любезностей и на вручение даров; они обменялись с императором эмалевыми кубками и кинжалами, украшенными рубинами, бриллиантами, сапфирами и жемчугом. Карл считал, что драгоценные камни, гобелены и искусство ювелиров являются свидетельством монаршего великолепия. Его дядя не постеснялся попросить у племянника изысканный часослов, и, когда Карл положил перед ним две книги – большую и маленькую, чтобы он мог выбрать, – император предпочел не выбирать, а взял обе. Он проявил и тактичность – посетил королеву и ее мать, вдовствующую герцогиню Бурбонскую, чья сестра Беатрис была его первой женой. Оба залились слезами, хотя Беатрис умерла тридцать лет назад и ее место с тех пор занимали последовательно три жены. Последний день провели с приятностью – в Венсенне, где на опушке благородного леса на берегу реки король построил свой любимый замок – Боте-сюр-Марн. Здание было роскошным и удобным, с великолепными гобеленами, фламандским органом и воркующими во дворе горлицами. Этот замок воспел поэт Дешан – «Поистине там все ласкает взгляд, / там дивну песню слышишь соловьину; / вкруг замка Марна вьются, шелестят деревья / щедры…»[14]
Император отбыл из Реймса; до границы королевства его провожал де Куси и другие аристократы. Возможно, его утомили столь многочисленные церемонии: смерть императора последовала через десять месяцев, в ноябре 1378 года.
Знаменательный визит, пусть и лишенный практической пользы, прославил французскую корону. Пусть пределы королевской власти были столь же неопределенными, как и прерогативы королевского совета, а институты королевского правления неустойчивыми, мнение Карла V о роли короны оставалось неизменным: монархия зависит от воли короля. Король зависел от закона, и долг его – в укреплении закона, ибо Господь не допускает в рай тиранов. Теоретически санкции проистекали из согласия подданных на управление, и великий теолог Жан Жерсон вынужден был напомнить преемнику Карла, что короли и принцы «выбирались вначале с общего согласия». Карл отлично знал, что культ монархии – основа народного согласия. Он сознательно подпитывал этот культ, но в то же время показывал, что правление может осуществляться децентрализованно, независимо от «главнокомандующего».