ности. Она неминуемо вернула бы их к оставившему свой тяжелый след в истории социальному доктринерству. Даже вступая по необходимости в КПСС, шестидесятники сколько и как могли решительно настаивали на своей неангажированности и беспартийности. Не случайно же, собравшись говорить на встрече в Кремле 7 марта 1963 года «о самом главном», Вознесенский, рискуя головой, сказал прежде всего о том, что он не член Коммунистической партии. И не тем была хороша для оттепели знаменитая строчка Окуджавы о «комиссарах в пыльных шлемах», что возвращала в обиход коммунистические идеалы, а тем, что доводила их до той девственной до-идеологической чистоты, которая почти полностью избавляла эти идеалы от всех превратностей исторической практики.
«ДОМ, В КОТОРОМ Я ЖИВУ»
Режиссеры Лев Кулиджанов и Яков Сегель
1957
Пожалуй, один удаленный, раритетный и, соответственно, почти нетоксичный образ животворного мы нашел в своей знаковой для оттепели книге «Фильм без интриги»[135] кинокритик Виктор Дёмин.
Размышляя о корнях дедраматизации 1960-х, Дёмин писал о Чехове и его легендарном «люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни». Обращался Дёмин и к опыту драматурга-бытописателя Александра Николаевича Островского. Но особое место в пантеоне бессобытийности и бессюжетности занимал у Дёмина, как у шестидесятника, Виссарион Григорьевич Белинский с его увлеченностью естеством жизни, с его обращенностью к мiру и его верностью «натуральной школе».
«Оставив в покое героев, которые на земле являются гораздо реже, нежели в фантазии поэтов», литература должна «обратиться к толпе, к будничной жизни», – сочувственно цитировал Дёмин Белинского. И далее выделял у «неистового Виссариона» самое важное для я, сделавшего шаг навстречу мы: «Нужно обратить все внимание на “толпу”, на массу, на людей обыкновенных»[136].
«ДИКАЯ СОБАКА ДИНГО»
Режиссер Юлий Карасик
1962
Никогда не говори «никогда». После всех трагических осечек XX века, после глубочайшего разочарования послевоенных поколений в «жизненном порыве» западная культура иногда позволяла себе и очарованность жизнью, и радости упования, почти по Белинскому, «на массу, на людей обыкновенных», и торжество мы. Чтобы окончательно разувериться в простодушном и самозабвенном коллективизме, с ним надо было впрямую соприкоснуться и опробовать его на практике.
Наиболее впечатляющей, масштабной и успешной попыткой воссоздания единодушия по утопическому образцу, наверное, можно считать событие, которое случилось в 1969 году в Америке на поле близ местечка Вудсток.
Полмиллиона человек собрались послушать музыку, но на самом деле чтобы под аккомпанемент рока три дня существовать друг с другом в тесноте, да не в обиде[137]. После «нормального летнего дождя» люди в Вудстоке дружно месили на поле грязь. «Дождь – это что-то чистое» – реплика из документального фильма «Вудсток. Три дня мира и музыки» (1970). Молодые люди, пытавшиеся в полной мере ощутить мистерию единения я с другими, понятую в те дни буквально как единение-соединение физическое. Происходило оно в поле, в траве, в кустах, в трейлерах. Есть также сведения, что по время вудстокского рок-марафона на свет появились два ребенка (дети Вудстока). Менее существенным казалось при этом, что три человека по разным причинам погибли.
РОК-ФЕСТИВАЛЬ ВУДСТОК
Август 1969-го
Фото: Baron Wolman / iconiclicensing
Попытка через четыре месяца повторить рок-опыт Вудстока в Альтамонте (этот концерт иногда называют «западным Вудстоком»), где с самого начала возникла тревожная теснота прижатых к сцене и друг к другу зрителей, стала по-настоящему гибельной. Этот концерт вошел в историю уже не как последний праздник эры хиппи, а как трагический и окончательный ее финал. Один из охранявших концерт байкеров (из клуба «Ангелы ада») убил ножом чернокожего любителя рок-музыки Мередита Хантера, пытавшегося прорваться на сцену. «Не хочу, чтобы он умирал, не дайте ему умереть», – молила девушка в вязаном платье около тела в закрытом мешке на носилках. К тому моменту уже прилетел санитарный вертолет, чтобы его забрать[138].
Можно усмотреть определенную связь между попытками конца 1960-х масштабно в союзе с рок-н-роллом принудить ликующее мы к возрождению и таким специфическим экспериментом, как Burning Man (рус. «горящий человек», «человек в огне»). Этот праздник-столпотворение проводится более тридцати лет ежегодно. Сначала все происходило на пляже в Сан-Франциско, потом – в более подходящей вселенскому размаху мероприятия пустыне Блэк-Рок (штат Невада). Событие длится теперь восемь дней и традиционно завершается ритуальным сожжением огромной деревянной статуи человека.
«BURNING MAN»
Эффект павлиньего хвоста.
На самом деле все обустраивают свою собственную территорию
Коммуникативный посыл этого культурного события, фестиваля, арт-тренинга очевиден. Но ни о какой попытке возрождения мы в новых условиях речь уже не идет. Коммуникация программно реализуется в режиме беспечной, открытой и даже гостеприимной, но обособленности всех участников, каждый из которых живет прежде всего своей собственной жизнью, в своем трейлере или палатке, руководствуясь собственными интересами. Эта коммуникация предполагает не преодоление разделительных барьеров на пути к общности, но, наоборот, их мягкую и очень доброжелательную фиксацию друг у друга на глазах.
Один из главных пунктов декларации вовлеченных в шатание по пустыне десятков тысяч «бёрнеров» говорит об их «радикальной самодостаточности», часто доходящей до полнейшего изоляционизма. По сути, изоляционизм и лежит в основе всех эпатажных стратегий, культивируемых этим праздником коллективного одиночества в пустыне. Причудливо костюмированные или бесхитростно разоблаченные, изощренные в своих пластических фантазиях, разъезжающие на машинах-мутантах и даже на самолетах-мутантах, люди вроде бы рассчитывают на привлечение внимания, а на самом деле осуществляют провокативное обустройство своей собственной территории. И даже отказ от пиетета по отношению к своим творческим наработкам (инсталляциям и иному креативу), прилюдное уничтожение того, что подчас делалось годами, является не только пренебрежением к ценности объектов, но и вызывающим утверждением в акте вандализма исключительного персонального права «бёрнера» делать со своим произведением все, что вздумается.
Однако постепенное накопление своеволия неминуемо ведет к полной автономизации я и даже его отключению от других. При этом мы – уже чистая утопия, на которую я взирает как бы со стороны. Сожжение гигантского деревянного человека, другого, лишь наглядно подтверждает факт уже давным-давно случившегося выпадения я из людского сообщества.
Любовь первого взгляда
Реальная драма отношений я – другие достигла в XX веке подлинно трагических пиков, и я усомнилось не только в других, но и в самом себе. С окончанием оттепели пошатнулся и прекраснодушный оптимизм шестидесятников. Тем, кто приготовился, по Евтушенко, «петь» и «от солнца жмуриться», было, конечно же, очень трудно смириться с разрушением торжествующего мы, которое вдруг развалилось на части, как карточный домик. Обращаясь к «лучшим из поколения», Евтушенко, конечно, предупреждал о «разных случаях»: что будут «и беды, и боль». Но кто же мог представить, что эти беды и эта боль окажутся не частностями на пути в «прекрасное далёко», а неотъемлемой фундаментальной частью той жизни, навстречу которой шестидесятникам хотелось броситься без оглядки.
Неудивительно, что в ситуации стресса поиски устойчивости и возможной защиты от летящих куда и как попало обломков оттепельного мироздания стали приобретать все более лихорадочный, а иногда и откровенно панический характер. Но даже обретенное в цейтноте спасительное упование на отцов-героев и их Великую Победу не притормозило неумолимое превращение других в чужих и движение от вопроса «Как жить?» к натруженному вопросу шукшинского Звягина: «И что?»[139]
Оттепель так и не стала полноценной, всепобеждающей весной, и, наверное, виной тому были танки. Сначала в Будапеште (1956), а потом в Праге (1968) они теснили не только тех, кто в странах народной демократии был недоволен диктатом Москвы, но – незримо – и тех, кто разгулялся, расшагался по самой Москве и другим городам Союза. Эти превратившиеся в общий символ тоталитарного давления танки обесточивали и в конце концов обесточили, лишили сил и порыв шестидесятников, и их нацеленность на жизнь.
Но только свою не менее, а гораздо более важную роль в истории оттепели и ее заката сыграла сама порывистая, не склонная к формализации («партийности») витальность. Без нее оттепель как счастливая случайность и не могла бы состояться. Попытка в эпоху перестройки возродить оттепельный настрой как долгоиграющий и возобновляемый источник энергии успеха не имела.
Если танки – подходящий образ для той силы, которая заморозила оттепель, то олицетворением ее вполне можно назвать любовь с первого взгляда.
ПРАГА
Чехословакия
Август 1968 года
Фото: Peter Winterbach / ASSOCIATED PRESS / ТАСС
Точнее, любовь первого взгляда, в котором и была сосредоточена вся сила и энергия героического оттепельного самоосуществления. Права на второй или третий взгляд эта любовь не предполагала.
Прочная, надежная мужская дружба была очень важна для шестидесятников – «всегда вместе», как говорил Сергей из «Заставы Ильича». Именно дружба как наиболее долгоиграющий элемент оттепельной культуры и осталась в наследство тем поколениям, которые шли за шестидесятниками след в след. Но определяющей саму стихию оттепельного чувствования была, конечно,