мо-лод-цы!
ОДИНОЧНЫЙ ПИКЕТ
В поддержку Павла Устинова
2019
Фото: Сергей Карпухин / ТАСС
Другое дело, что молодцы не в тренде. Не брюзжать, не ныть, не капризничать как-то даже странно. Хуже того – старомодно. Не сбавляя стремительный шаг, можно лишь нарваться на диагноз без устали работающего в общественном сознании детектора лояльности «свой – чужой» и получить черную метку – «чужой».
Идти вместе, идти в ногу – возможно ли это в принципе для напуганных жизнью «киберстранников»? Они подвисают в растерянности, они впадают в сон-забытье под мерный гул реки (как герой Хлебникова в «Долгой счастливой жизни»), они задумчиво плюют с балкона на жизнь внизу (как внук бабушки-злодейки в «Елене» Звягинцева). Только в порядке исключения, в момент истины они готовы ненадолго стать своими среди своих, порождая такое, к примеру, парадоксальное событие, как очередь на одиночный пикет[202].
Наверное, можно представить и нечто вроде альтернативного парада потерявшихся в жизни я – демонстрации одиноких сердец. Но ведь и они, кто вдруг срывается с места, не успевая всерьез задуматься о конечной цели своего героического марш-броска, остаются пленниками замкнутого жизненного круга и работают вовсе не на преодоление безысходности, но на ее все более и более глубокую консервацию. Лозунги при этом могут быть и либеральными, и консервативными – неважно. Расхождения-то по-прежнему остаются стилистическими.
Безусловного повстанца Данилу Багрова из фильма Алексея Балабанова «Брат» (1997) зачисляют в свои все кому не лень – «то вместе, то поврозь, а то попеременно»[203]. Но чем дальше, тем больше приходит осознание гибельной перспективы самого «бунта без причины».
Пути, ведущие к помрачению и даже к полному разрушению я, могут быть описаны по-разному. Исход отчаянного противодействия обстоятельствам, рывка за флажки, – это история не только Данилы Багрова, но и Лёши Шультеса (Гела Читава) в ленте «Шультес» (2008) Бакура Бакурадзе и Виктора (Александр Кузнецов) с Лёхой (Алексей Филимонов) из фильма «Большая поэзия» (2019) Александра Лунгина.
Однажды на встрече со зрителями Александр Лунгин сказал о том, что его герои оказались в пустом доме, в котором никто не живет, кроме Шультеса и Данилы Багрова…
Беглецы. Первопроходец
Чтобы яснее понять, что же это такое – «пустой дом», в котором оказались герои Александра Лунгина, и что такое человек, утративший доверие к жизни, следует, наверное, вернуться в начало 1970-х. Задолго до упомянутых постсоветских отбившихся от стада, от торжествующего мы персонажей, одним из первых в «пустой дом» шагнул герой, который, казалось бы, гораздо больше, чем с проблематикой дня сегодняшнего, был связан с советской эпохой крушения надежд и мучительного перехода от оттепели к застою. Но, как ни исхитряйся, назвать Егора Прокудина из шукшинской «Калины красной» (1973) советским героем язык не поворачивается. Впрочем, не назовешь его и антисоветским, тайно противостоящим официозу, политике заморозков.
Отсутствие прямой увязки с болезненной исторической повесткой, скорее всего, и спасло «Калину красную» от жесткого запрета и отправки на «полку». Впрочем, цензура все-таки довела Шукшина: у него обострилась язва, и он угодил в больницу.
За исключением отдельных кадров и слов, переполнивших чашу административного терпения, вроде реплики «поживи-ка ты на 17 рублях пенсии», фильм в общей своей направленности основ не сокрушал и возражений не вызывал. Как было возразить против того, что вор-рецидивист пытается, пусть и не всегда ловко, встать на путь исправления: хочет любить, трудиться, землю пахать. Как-то вписывалось в рамки дозволенного и шукшинское послание, которое отражало в «Калине красной» медленное движение режиссера от сугубо «почвенной» позиции (она же для советских догматиков искомая «классовая») к умеренно абстрактному гуманизму таких формулировок, как «за человека надо бороться до конца» или «человека нужно любить»[204].
В том же телеинтервью прозвучала и достаточно тревожная для советской прагматики почти экзистенциальная обмолвка Шукшина насчет того, что Егор Прокудин «ушел от себя». Терминологически не загруженный язык, которым пользовался Шукшин, притуплял бдительность советских цензоров, и эта характеристика героя вряд ли показалась кому-то из них подозрительным свободомыслием.
Обмолвка возникла все же не просто так. Сегодня она позволяет приблизиться к пониманию фильма, который опередил время и в момент своего появления, получив множество наград и лестных отзывов критиков и киноведов: «фильм, который берет за живое» (Вера Шитова); «великое мужество откровенности и самораскрытия» (Константин Рудницкий); «всенародный триумф» (Юрий Тюрин), в общем-то, так и остался загадкой – не востребованным в сущностных своих параметрах.
Сказанное Шукшиным о его герое – «ушел от себя» – могло означать только одно: «Калина красная» – это прежде всего история возвращения героя к себе. И вроде бы не было в шукшинском сюжете недостатка в событиях, подтверждающих несомненные достижения героя на этом пути. Дождались его и «заочница» Люба Байкалова (Лидия Федосеева-Шукшина), и белые березки («невестушки мои хорошие»), и даже мать-старушка, которую герой не видел больше двадцати лет и которой боялся показаться на глаза. «Ведь это ж мать моя, Люба», – плакал и бил кулаками землю Егор.
«КАЛИНА КРАСНАЯ»
Режиссер Василий Шукшин
1973
На пути к себе герой Шукшина вроде как заново открывал ту радость жизни, которую соседи Шукшина по оттепельному поколению к началу 1970-х уже почти утратили.
Настороженные по отношению к появившемуся в деревне бывшему зэку селяне, другие, до которых коряво, как умел, пытался достучаться Прокудин, постепенно становились для него такой же опорой, как и для стремившихся обрести себя героев-шестидесятников. А больше, чем кто-либо в фильме, кроме самой Любы, подтверждал возродившийся контакт героя с другими ее брат Петр (Алексей Ванин), сердцем прикипевший к шукшинскому герою. И в прямом смысле – тоже, поскольку Егор случайно ошпарил его в бане кипятком.
Прокудин у Шукшина шел навстречу жизни в открытую, без навязанных эпохой застоя ухищрений-приспособлений – вроде тех, что культивировал в своем «Романсе о влюбленных» Кончаловский. Органически связанный с жизнью крестьянским нутром Шукшин попытался рассказать о своем герое в формах самой простой, почти лубочной повествовательности, не оглядываясь на те «нельзя», которые навязывало время. Этим, собственно, Шукшин и покорил гигантскую аудиторию: в 1974 году «Калина красная» стала лидером проката, ее посмотрели 62,5 млн зрителей. Строгие идеологические требования эпохи застоя Шукшин просто взял и задвинул куда подальше, и жизнь в его фильме с легкостью перекрыла всю привходящую социально-политическую мутотень: похожих на героев мультфильма милиционеров, гонявшихся за Егором, и заносчивую работницу прокуратуры (Жанна Прохоренко), сразу давшую Егору понять, кто в доме хозяин.
«Ботинки не жмут?» – ехидно спрашивала Прокудина героиня Жанны Прохоренко. «Нет, ботинки не жмут. У меня, знаете, другая беда – ноги потеют», – отвечал Егор со своей дерзкой прямолинейностью, полностью исключая всякую возможность дальнейшей пикировки и выяснения отношений с начальством, которое никакого отношения к настоящей жизни не имело.
Почему же на гребне жизни, вырвавшись на живой ее простор, Прокудин в конце фильма погибал от руки Губошлёпа (Георгий Бурков), приехавшего убивать Егора со всей своей криминальной бригадой? Не просто погибал, а был готов погибнуть и не сопротивлялся смерти. Получив от бывших своих дружков последнее предупреждение, черную метку, Егор сразу же принял свою участь как неизбежность. «Может, мы куда-нибудь уедем», – в отчаянии просила Люба. На что Егор ничего не ответил, а только затянул старинный романс: «Не понравился ей моей жизни конец».
А ведь в начале фильма Егору был подсказан спасительный выход из положения. Чтобы выйти из игры, его давняя подруга Нинон, к которой Прокудин после освобождения первым делом заявился, уехала «на Север куда-то»: «Из-за таких же вот и уехала», – кричал Егору через дверь рассерженный Нинкин отец. Но Егор в критический момент даже не попытался спастись, уехать на Север.
Если считать возвращением Егора к себе прежде всего его возвращение к жизни, к подлинному ее достоинству, то еще большей неожиданностью, чем строчка из романса, окажутся итоговые слова Прокудина, сказанные им в предпоследнем с его участием эпизоде сугубо проходному персонажу Васюхе (Вадим Кондратьев). Лицо этого героя и различить-то на экране можно с трудом. Но, наверное, так – скорее себе, чем другому, – надо было сказать слова, превосходящие по смыслу все чисто сюжетные нагрузки: «Как ты думаешь, это хорошо, что мы живем? Может, уж лучше было не родиться? А?..»
Трагическая гибель героя явно не была продиктована безжалостным блатным законом. Не случайно претензии в адрес «Калины красной» от криминального сообщества оказались связаны именно с финалом: за отречение от воровской масти воры воров не убивают. Но Шукшин и не стремился с документальной точностью представить профессиональную специфику. Смерть Прокудина имела для автора не утилитарный, а высокий символический смысл и логически завершила эволюцию героя, который пытался вернуться к себе, но так и не смог этого сделать.
Можно, конечно, предположить, что Прокудина загубил застой. Но в том-то все и дело, что с этой эпохой Шукшин разобрался в два счета и не собирался показывать властям глубоко запрятанную в кармане фигу. Чтобы обозначить свое отношение ко всем зарвавшимся аппаратчикам, Шукшину было вполне достаточно поставить на место высокомерную прокуроршу.