Стоит ли в очередной раз все валить на застой, когда сам Шукшин говорил, что в судьбе его героя сработал «справедливый закон жизни»? В цитированном ранее телеинтервью Шукшина он утверждал: «За все в жизни надо платить». С этой неотвратимой необходимостью и связывал автор «Калины красной» трагедию своего героя: «Песня не спелась».
Жить бы и радоваться, если бы не сама жизнь – безжалостный кредитор, – которая никогда не милует так, чтобы в самый неподходящий момент вдруг не пригласить на казнь, потребовав к ответу по старым счетам.
И все бы так, но только «Калина красная» была хороша не классической роковой предопределенностью и изначальной покорностью героя его неизбежной участи. Во главе угла у Шукшина была как раз повстанческая непокорность Прокудина всяческим предопределениям и печатям судьбы. Не жизнь Егору, а Егор жизни предъявлял счет. Да и смерть была Егору не «справедливым законом» жизни навязана. В трагическом поиске себя герой сам выбирал смерть: «Может, лучше не родиться?»
С одной стороны, нельзя не прислушаться к автору. С другой – нельзя и безоговорочно довериться ему, когда произведение ведет гораздо дальше скорых ответов журналисту. Тем более что интервью на камеру позволяло приблизиться к говорящему и рассмотреть, с какой осторожностью подбирал Шукшин слова, чтобы охарактеризовать своего героя, не навредив ему и не навредив фильму, смыслы которого, быть может, тогда еще и самому автору не до конца открылись.
Образ смерти, которая с неизбежностью пришла за рецидивистом Прокудиным, наверное, был для Шукшина в начале 1970-х наиболее приемлемым в абстрактной своей нейтральности. Судьба, рок были понятным для всех оправданием той реальной экранной смерти, навстречу которой этот герой пошел сам, а вовсе не по воле рока, как к единственному возможному для него финалу. Самоубийственный выбор Прокудина был в творчестве Шукшина уникальным по трагической силе решением. Жизнерадостным на вид героям шукшинских рассказов, его многочисленным веселым/невеселым чудикам, жизнь была тоже не в подъем. Они еще просто не дозрели в своем отчаянии до той последней безысходности, которая заставила Егора покорно принять бандитскую пулю. И разве не по краю ходил уже упомянутый герой рассказа «Забуксовал» механик Звягин? Ведь он тоже капитально застрял, задумавшись о гоголевском Чичикове, а еще больше – о своей жизни.
В образе Прокудина, в его попытке обрести себя проявился предельный, словно из последних сил, авторский максимализм. Прокудин у Шукшина – это жажда рывка, прорыва куда-то за границы лукавой, избегающей окончательных ответов замороченной повседневности, обыденной горизонтали существования. И, как ни велико, ни значительно понимание, которое находил Прокудин в своей «заочнице» Любе – Любови, – ни покоя, ни воли на этом свете ему все же не было. «Лучше не родиться?» – едва ли этот вопрос мог принадлежать герою, который исполнил свое предназначение и нашел именно в любви земной то, что искал, – себя.
Есть в фильме малозаметное, но явно не случайное сопоставление. В первый день знакомства – разговор Егора с Любой в деревенской чайной. «Мы тут как два волоска на лысине», – смущался Егор. А на шее у Любы красовался дешевый галантерейный кулон с изображением «Неизвестной» Ивана Крамского. Репродукция этой же картины, поневоле ставшей символом «низовой» культуры, висела и на стене в сцене, где Егор пытался разыграть с чужими, неизвестными ему гостями «аккуратненький бордельеро». Представить, что этой перекличкой автор хотел сопоставить Любу с собравшимся на «праздник» сообществом, конечно, невозможно. Но внутренний голод, который так остро чувствовал в жизни Егор, было не под силу унять и Любе. Автор был вынужден, сохраняя объективность, в этом признаться. По крайней мере, самому себе (а значит, и зрителю).
В «Калине красной» больше, чем в каком-либо другом фильме Шукшина, звучала мощная разинская тема, так и не получившая у него экранного воплощения. От первой сценарной заявки «Конец Разина» в 1966 году и до романа «Я пришел дать вам волю» (1974), который вышел отдельной книгой уже после смерти автора, Шукшин долго и упорно вынашивал и обкатывал образ героя, который понял что-то существенное про жизнь и про волю. И про то, как волю в жизнь привнести[205].
Егор Прокудин оказался в 1973 году важной вехой именно на разинском маршруте Шукшина. И хотя на такой масштаб Егор не претендовал, он, как и знаменитый разбойник, был внутренне ориентирован у Шукшина на нечто большее, чем могла предложить повседневность в ее привычном и знакомом конкретном измерении.
Об этом свидетельствовало шуточное, но какое-то по сути своей феерическое предложение только что освободившегося из заключения Егора его случайному попутчику «стырить на пару» белоснежный корабль на подводных крыльях. А с водителем, который вез Егора из колонии на волю, герой Шукшина был необыкновенно щедр и в более широком, чем предполагали его чисто бытовые интересы, бытийном смысле: «Если бы у меня было три жизни, я бы одну просидел в тюрьме. Черт с ней. Другую отдал бы тебе. А уж третью прожил бы сам, как хочу».
Но как? Как мечталось Егору прожить ту заветную третью жизнь, которую он оставил для себя, – где не будет тюрьмы (тюрьмы непреодолимых обстоятельств), в которой случайные встречные, другие, – это все-таки не его стихия, а чужая, которую Егор отдавал с такой легкостью водителю? Точно про свою главную, третью жизнь Прокудин знал только одно – в ней должен быть праздник, должна быть важнейшая кульминация, которая только одна и может быть пропуском к самому себе.
С праздником в его самом вульгарном, поднимающем со дна жизни мутную ее пошлость («Народ для разврата собрался» – выражение Прокудина) – ничего не вышло. «Мишура» – так говорил про эту затею своего героя сам Шукшин. В шелковом халате с бархатными отворотами, добытом для «забега в ширину» у старенького артиста, в компании с абсолютно чужими ему людьми Егор себя не нашел. Но это не означало, что обанкротилась сама его интуитивная потребность в празднике, в ширине, а точнее, широте, которую жизненной горизонталью не измеришь.
«КАЛИНА КРАСНАЯ»
Режиссер Василий Шукшин
1973
«Праздник нужен душе. Я его долго жду», – говорил Егор Любе. Это томительное ожидание не отменяли никакие промахи, осечки и сомнения героя: «Есть еще праздник на Земле?»; «А он вообще-то есть в жизни – праздник?»
Ожидание Прокудина не было напрасным. «Ох, вы мои хорошие. Как вы тут? Дождались», – говорил он молодым березкам, которые притаились («спрятались и молчат») на краю поля. Выбравшись из кабины трактора, на котором бороздил колхозные угодья, вор-рецидивист, ставший землепашцем, подступался к хлипким деревцам и от их имени говорил сам с собой: «Иди… Егор, попроведуй нас».
Это, по сути, и была третья жизнь – третье, уже в самом конце фильма самое интимное, без свидетелей, и самое яркое свидание Прокудина с березками-подружками. Поначалу, сразу после освобождения, его свиданию помешали вороны. «Вы пока надо мной не каркайте», – говорил им с обидой Егор. Потом от разговора с березой рассказами о бывшем муже-пьянице отвлекла Люба («Какая Василиса, прямо рожать пора»). Но не так гладко все прошло и в тот третий раз, когда разговору Егора с его «невестушками» уже никто не мешал, когда случилось, может быть, то самое главное в его жизни событие, которое и походило больше всего на долгожданный настоящий праздник.
«КАЛИНА КРАСНАЯ»
Режиссер Василий Шукшин
1973
Егор и березки-невестушки. Встреча или прощание?
Ему бы в этом желанном празднике задержаться, освоиться. Но было что-то неотвратимое в необходимости тут же с березками и попрощаться, остановить себя: «Ладно, мне пахать надо… выходить в стахановцы».
И не то чтобы Егора одолел «блуд труда», который, как писал Мандельштам[206], «у нас в крови» и достался в наследство от топтавших «рассохлые сапоги» жизнелюбов-разночинцев. Просто жизнь все еще очень крепко держала Егора. Не оттого ли и последняя его главная, третья встреча с березками была так драматична. Гораздо больше в ней было от желаемого, чем от действительного: «Рядом буду здесь, заходить буду к вам». Березки-невестушки так, по сути, невестушками и оставались: «рядом», но не в том мире, в котором заново пытался открыть себя Егор: «Сорок лет, а сказать нечего».
Настоящий праздник если и возникал для Егора, то как нечто недостижимое, отдельное от жизни как таковой, как всегда ускользающая мечта, греза. Это был его самодельный, укромный пантеистический ритуал[207], который приносил Егору облегчение, но обрести себя в нем и шагнуть в третью жизнь осознанно, как в свою собственную, Егор все же не решался: «рядом буду».
Еще более неустойчиво, эскизно выглядела в жизни Егора и та христианская вертикаль, которую можно было распознать и в зачине его страстного покаяния, монолога блудного сына («Господи, прости меня, Господи, если можешь!»), и в церковной колоколенке на втором плане, когда после поездки к матери – Куделихе (Ефимия Быстрова) – словно вдруг открывалась, рвалась наружу и говорила своим подлинным голосом душа Егора.
«КАЛИНА КРАСНАЯ»
Режиссер Василий Шукшин
1973
Освободившись из тюрьмы, Егор бросился в жизнь, но в нее же и уперся. Вертикальная тяга, праздник помаячили и остались где-то рядом, про запас. «Дай мне время, дай мне срок», – заклинал Егор Любу. Но срок этому времени у него так и не вышел.
Прокудин, каким сыграл его Шукшин, не был сугубо социальным героем, и судьба этого персонажа была прежде всего судьбой шукшинского лирического героя-шестидесятника. Он был влюблен в жизнь, вопреки всем ее противоречиям, но, двигаясь по горизонтали, так и не сумел найти в жизни те смыслы, которые словно на ощупь впотьмах искал.