Все эти подготовительные микрособытия как нельзя лучше доказывали, что важнейшее достижение Данилы в фильме – устранение хозяина рынка Чечена – вовсе не банальное убийство, тем более не корыстное заказное убийство, которое брат-киллер исхитрился перепоручить Даниле, а необходимое и правомерное социальное возмездие.
Ведь Данила так легко вынимал пистолет и стрелял не потому, что хоть на минуту задумывался о какой-либо оправдывающей его действия социальной мотивации, общественной пользе. К подобным рефлексиям его ноющие «свежие шрамы» не располагали. Багрову надо было на деле здесь и сейчас, без лишних слов, просто взять и прогнуть жизнь, «изменчивый мир». Но не под нас, как у Макаревича[238], а под себя. Что вообще мог значить для Данилы запрос извне, если его собственное болезненное желание разобраться с жизнью по-свойски поглощало Багрова целиком и полностью.
Балабанов даже не пытался скрывать, что в порыве жизненной экспансии его герой мог выстрелить в человека и без всякого запроса. Можно сказать, даже вопреки запросу.
Уличенная в измене подвыпившим мужем Павлом Евграфовичем (Владимир Ермилов) любовница Данилы Света становилась жертвой домашнего насилия. Застав жесткую разборку в разгаре, Данила, не раздумывая, выстрелил в разъяренного мужа. Но у Светы такой решительный поступок никакого сочувствия не вызвал. «Давай, стреляй, всех убей! Ты же у нас крутой!» – кричала она Даниле, пытаясь при этом оказать своему мужу, раненному в ногу, первую помощь.
В последовательной и непреклонной наступательности Данила неизбежно переходил грань, за которой его борьба за жизнь почти незаметно меняла вектор и превращалась в борьбу с жизнью[239].
Конечная несовместимость избранного Данилой пути с той «крылатой» жизнью, за которую он вроде бы и вышел на бой, становилась особенно очевидной в тот момент, когда судьба сводила Данилу с его кумиром, автором песни «Крылья» Вячеславом Бутусовым. Бутусов звонил в дверь квартиры, где Данила и его безмозглые подельники поджидали свою жертву. Знаменитый рокер, естественно, ошибся дверью. Его компания гудела где-то на другом этаже. «На самый верх и налево!» – похоже, не без символического подтекста кричал Бутусову кто-то с лестничной клетки. Но для Данилы эта ошибка рок-звезды была совсем не случайной. Поднявшись вслед за Бутусовым на «самый верх», где собрались «все, все, все» – и Бутусов, и Чиж (Сергей Чиграков), и Дюша (Андрей Романов), и Настя (Настя Полева), и многие другие, Данила глядел на этот заоблачный синклит, на кумиров-небожителей и слушал, как Настя пела свою песню[240]:
Даром не рассечь волну сухим веслом,
Даром не скрутить судьбу тугим узлом,
Даром не лететь, не развернув крыла,
Даром не настигнет цель стрела.
«БРАТ»
Режиссер Алексей Балабанов
1997
В фильме слышнее всего был припев «е-е-е», а не слова песни, но именно слова были для Данилы настоящим пророчеством. На том кровавом этаже, куда он должен был спуститься из рок-поднебесья, лететь, «не развернув крыла», оказалось не так-то просто. Во всяком случае, скрутить «судьбу тугим узлом» даром у Данилы точно не получилось.
Если формально, то в «Брате» свою одинокую войну за жизнь Багров вроде бы выиграл. Хотя бы потому, что во всех безнадежных переделках-перестрелках остался жив. Но чрезвычайно знаменательно в фильме то, что за жизнь Данила расплатился своей музыкой.
Выстрелив в героя, подосланный бандитами киллер попадал точно в заветный багровский плеер, из которого через наушники, словно сама жизнь, и вливались в Данилу песни Бутусова. С этого критического момента до самого финала никакой внутрикадровой музыки в картине не было. А та, что все-таки пробивалась напоследок из магнитолы в трейлере, уносившем Данилу из Питера в Москву, звучала в эфире уже как бы сама по себе, отдельно от героя. Она уже не была музыкой, исходящей из его плеера. Да и песня Бутусова на стихи Кормильцева «Люди на холме» (1997) про «одуванчиковое солнце» и землю-холм, у которого «нет вершины», – не про Данилу, для того и вступившего на тропу войны, чтобы взять в жизни командную высоту.
Откликнувшись в начале пути на зов песни «Крылья», Данила так и не сумел вырастить их на месте «свежих шрамов». Хуже того, в пути, в перестрелках он лишился и само́й путеводной музыки, вдохновившей его на бой.
Шестидесятники, при всей их радостной опрокинутости в жизнь, при всей их «горизонтальности», пожалуй, всегда хоть чуть-чуть да ощущали себя окрыленными. Они были стойкими солдатами мечты о будущем, которые и в песнях, и в стихах воспевали отрыв от будничной рутины. Что же касается Данилы, он, уставший от лирики-риторики, взялся за оружие, чтобы поставить хорошо утрамбованную годами жизненную горизонталь на дыбы. Эта безоглядная бесстрашная решимость и сделала Данилу героем. Но беда состояла в том, что вздыбленность жизни сама по себе не привела его к окрыленности. Горизонталь, возомнившая себя вертикалью, никаких значительных перспектив уже не сулила. Наоборот, лишенная в вертикальной стойке привычной твердости, она могла только, как лавина, обрушиться всей своей тяжестью на тех, кто возмечтал взлететь, «не развернув крыла», – вопреки притяжению жизни, вопреки ее «разным случаям».
Окончательный итог подвигам Данилы подвел у Балабанова мудрый Гофман-Немец, который в бескрылые времена предпочел (как впоследствии, после гибели в Кармадоне Сергея Бодрова, и сам Балабанов) не жизнь, а проживание жизни. Сил на порыв и на преодоление бескрылости у Гофмана не было, и он, как пелось в песне группы «Сплин», «лег на дно».
Гофман поселился поближе к смерти – на Смоленском лютеранском кладбище в Питере, где нашел себя, охраняя былое: «Родина. Здесь предки мои лежат».
При первой же встрече с Данилой, когда на рынке тот защитил Немца от рэкета, философ-отшельник поведал герою, собиравшемуся скрутить жизнь в бараний рог, то, что знал про город. В представлении Немца город был скорее образом цивилизации в целом, чем обычной страшилкой, придуманной почвенниками: «Город – страшная сила. А чем больше город, тем он сильнее. Он засасывает, только сильный может выкарабкаться. Да и то…»
Именно с этим скептическим «да и то…» участь Данилы в фильме «Брат» как раз и оказалась повязана. В последнем разговоре с Гофманом Данила, конечно, пытался поиграть мускулами и предстать победителем, покорителем города: «Вот ты говорил: город – сила. А здесь слабые все». Но Немец, на протяжении всей картины проявлявший по отношению к богатырской силе и непобедимости Багрова плохо скрываемое недоверие, рассудил иначе: «Город – это злая сила. Сильный приезжает. Становится слабым. Город забирает силу. Вот и ты пропал».
В ответ – в качестве неопровержимого материального подтверждения своей победы – Данила протягивал Немцу скатку долларов, добытых в борьбе за жизнь: «Возьми. Здесь много. Поживешь». Но Немец деньги, бескрылый долларовый эквивалент жизни, принять отказался: «Что русскому хорошо, немцу – смерть», – отшутился он, утирая нос замусоленным платком, и посмотрел в сторону.
Потеряв с Немцем контакт, Данила тоже отвел взгляд. И трудно было сказать – увидели герои или нет тот старый грузовой трамвай, в котором впервые встретились Данила и Света. На общем плане он катился по площади мимо потерянно сидевших на скамейке героев и уходил за поворот. Прежде всего этот трамвай печально напоминал о главном романтическом увлечении Багрова, которое ни к чему хорошему не привело. Но как представитель заслуженного «трамвайного жанра» – пусть запоздалый, пусть уже изувеченный прагматикой, перевозкой грузов – этот диковинный транспортный объект-мутант все же отсылал и ко всем тем когда-то заполненным людьми пассажирским трамваям, которые со времен «Заставы Ильича» неизменно сопровождали эпоху новых начал, новых надежд и ожидание общего светлого будущего, как пел Бутусов: «У нас было время». С этим символическим трамваем – увидел он его или нет – Даниле было явно не по пути. Трамвай уехал, а Данила остался сидеть как сидел. «Ладно, Немец, прощай!» – угрюмо сказал Данила своему потиравшему замерзшие руки соседу. Сказал и будто бы навсегда запечатал этим «прощай» свою героическую историю.
Открытый, обещавший увлекательное продолжение финал фильма «Брат» – отъезд Данилы на трейлере по зимнему тракту в столицу, в Москву, – был не более чем драматической фикцией, скорее формальной, чем содержательной концовкой, по сути уже проигранной Данилой игры на выживание. В том-то все и дело, что в жизнь как таковую, с ее естественным горизонтом существования, брутальная багровская история борьбы за жизнь превратиться так и не смогла.
Со всей присущей ему энергией Данила решительно, с кровью, вырвал будущее из вечного оттепельного «потом», но не просто приблизил его к настоящему, а фактически перекрыл настоящим. Впереди Даниле светила только красная линия, которую постоянно, попадая под его беспощадный огонь, пересекали не только чужие, но и просто другие. Даже в том случае, когда Багров пришел за Светой, чтобы увезти ее в будущее: «Света, я за тобой… уедем!» – все неизбежно закончилось огнестрелом.
И шестидесятников, и всех, кто следовал потом их специфической ориентации во времени, интриговало прежде всего будущее. Чтобы жить сегодня, надо было присягать завтрашнему дню: «Завтра действовать будем мы», – пел Цой. Данила – наоборот. Каждое действие, умноженное на быстроту реакции, все больше втягивало Багрова в крутой замес настоящего. В конце концов он и поглотил героя целиком и полностью, без остатка.
Багров добился своего – прогнул жизнь под себя. Но для чего? Плодотворными его победы назвать трудно.
Продолжить историю Багрова можно было только одним-единственным способом – сымитировав продолжение. Фильм «Брат 2» с успехом доказал, что это возможно. Ведь на самом деле новая история о Даниле – это не развитие, не продолжение старой. Тем более – не новое начало. Скорее, реплика, дубликат первоисточника – истории о крутом парне Даниле Багрове, которого в действительности уже нет. «Вот и ты пропал», – констатировал Гофман. А уж Гофман, кладбищенский житель, как никто, знал толк в мертвецах.