«Я ТОЖЕ ХОЧУ»
Режиссер Алексей Балабанов
2012
Сколько времени Режиссер провел у колокольни в ожидании чуда, неизвестно. Но в конце концов и он, «невзятый», вдруг судорожно вытягивал ноги и неловко, совсем несказочно заваливался на заснеженную промерзшую землю со словами: «Я счастья хочу!»
Последний фильм Балабанова заканчивался реальной, земной смертью Режиссера, а не каким-нибудь сказочным его воспарением в небеса. И выходило так, что на самом деле смерть не соединяла у Балабанова мечту о счастье с утопическим ее воплощением за порогом жизни. Наоборот, свидетельствовала о фатальной невозможности счастья и на том свете. И все же счастье, о котором когда-то давно, на заре оттепели, пытались, хотя и безуспешно, написать сценарий Кончаловский и Шпаликов, не было и для Балабанова пустым словом – даже в самые тяжелые, последние годы его жизни, через полвека после легендарных шестидесятников.
Для того чтобы счастье в его судьбоносном, мировоззренческом обличье окончательно вышло из обихода, наверное, должна была в очередной раз смениться эпоха и возникнуть то самое тихушное, затаившееся поколение нулевых-десятых. Из этого поколения как раз и вышли режиссеры, которых Борис Хлебников вслед за Сергеем Шнуровым когда-то назвал «новыми тихими»: «Это очень точное название. Мы ругаемся и боимся всех этих ментов – пятимся назад и как бы шепчем: сволочи, ублюдки и т. п. На мой взгляд, кино должно быть уже намного более громким и свободным. Мы должны не шептать, а производить кино куда более прямого действия»[250].
Что же в результате предъявляют миру «новые тихие» кинематографисты – крик или все-таки шепот? Ответить подчас очень трудно. Вне зависимости от уровня громкости авторского голоса в тех или иных, условно говоря, постбалабановских фильмах их послание чаще всего остается недорасслышанным или не услышанным вовсе, отчего оно как бы и замирает в самом себе. Это замирание и становится реальным прерывистым, на грани полного исчезновения в гробовой тишине драматическим аритмичным отзвуком времени. Свою картину 2017 года Борис Хлебников так и назвал – «Аритмия».
Словно подчеркивая, что «новые тихие» уже после него, Балабанов, очевидно, и сказал Сухорукову: «Я этого времени не знаю».
В большинстве случаев герои «новых тихих» даже в мечтах не живут так, «…чтобы в конце концов // Привлечь к себе любовь пространства, // Услышать будущего зов»[251]. Они если и демонстрируют какую-то устремленность, «громкую и свободную» решительность, то отнюдь не в трудной, как у Прокудина, обращенности к жизни или в жесткой, как у Багрова, нацеленности на нее. Радикальные постбалабановские герои примериваются и приноравливаются не к жизни, а к смерти. Но только не для того, чтобы хоть как-то у заброшенной колокольни все-таки дождаться своего счастья. Об этом речь уже давно не идет[252].
Беглецы. Бег на месте
На встрече со зрителями, когда Александр Лунгин сказал о пустом доме, в котором оказались герои его фильма «Большая поэзия» (2019), он уточнил: в этом доме есть разные этажи.
Старожил пустого дома, шукшинский Егор Прокудин – с его неудавшейся попыткой возвращения к себе, с его несостоявшимся праздником для души, с его неслучившейся «третьей жизнью», которую Егор хотел прожить сам, – кажется сегодня в отдалении почти невидимым, скрывшимся на каком-то из утративших былую близость этажей.
А вот этаж Данилы Багрова вроде бы по-прежнему на виду. Не случайно Лунгин увидел его вместе и с героями своей «Большой поэзии», и с заглавным героем фильма Бакура Бакурадзе «Шультес» (2008). Только Данила, боровшийся с бескрылостью жизни при помощи огнестрельного оружия, если еще и руководит настоящим, то скорее дистанционно – из прошлого.
«ШУЛЬТЕС»
Режиссер Бакур Бакурадзе
2008
Не все же, как Немец, сразу заметили, что к концу фильма «Брат» Данила пропал. Его легендарная силовая стратегия по-прежнему по инерции внушает многим веру в себя, веру в жизнь. Брутальным своим обаянием сила Багрова все еще привлекает тех, кто как умеет пытается справиться, преодолеть ощущение посттравмы и непреходящие сомнения в правомерности крутых исторических виражей.
Багров стал казаться анахроничным только с появлением определенно заявляющих о себе героев, в которых наступательный потенциал иссяк, а готовность бороться за жизнь отсутствует в принципе. Для маргинала Шультеса, для самодеятельных поэтов Лунгина целесообразность жизни стала неочевидной. В отличие и от Прокудина, и от Багрова, эти герои борются не за то, чтобы проявить себя и утвердиться в жизни, а за то, чтобы с достоинством отползти в сторону и с жизнью надолго не связываться. Они могут быть и тихими, как Шультес, и, как поэт-инкассатор Виктор, быть под стать Даниле – яростными и горячими. Но «в пустом доме» эти герои в любом случае уже долгожданные свои, а не гости поневоле, как Прокудин или Багров.
В «Брате 2» Балабанов предпослал появлению Багрова строчки из Лермонтова: «…мой ум немного совершит»[253]. А о достижениях постбалабановских героев Бакурадзе и Лунгина вообще трудно что-либо определенное сказать. Ничего подобного подвигам Багрова в Америке они не совершили. Все, что хоть как-то можно отнести к достижениям этих героев, они сами полноценными победами не считают. С Шультесом все понятно: ловко украденные им кошельки и ключи от машин – это сугубо воровской, криминальный куш. Что же касается кубков и призов, когда-то полученных Шультесом за высокие спортивные результаты в беге, их место он ясно определяет в тот момент, когда рядом с ними ставит за стекло урну с прахом матери. Перед этим он берет из урны щепотку и нюхает прах, словно пытается понять, чем же пахнет смерть.
У Лунгина – наоборот: действие фильма начинается с откровенного геройства. И хотя напарник Виктора, инкассатор Лёха, намочил штаны, сам Виктор дал бой грабителям и спас для банка восемь миллионов рублей. Вот только ни премию в двести тысяч, ни золотую зажигалку от банка «АБН-Монро» за отпор бандитам Виктор как настоящую награду не воспринимает. Своей победой он скорее удручен, чем обрадован. «Ты чего такой недовольный?» – удивляется Ротный (Евгений Сытый), который был у Виктора командиром в Луганске, а теперь стал его начальником в доблестном ЧОПе «Кречет».
Если по примеру Балабанова вновь обратиться за подсказкой к одному из главных эскапистов XIX века – Лермонтову, то лучшую характеристику героев, которые ничего хорошего от жизни не ждут, можно найти в стихотворении «Парус» (1832):
Увы! Он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
Ни за спиной, ни впереди у Шультеса, у Виктора, у Лёхи нет никакого такого счастья, от которого они отказываются, от которого бегут. И даже почти сакральная балабановская утопия смерти не является для них путеводной звездой. А то жизнеутверждающее заветное мы шестидесятников, которое они оставили грядущим поколениям как главное историческое наследие, уже не может придать жизни «новых тихих» хоть какую-то осмысленность.
Беглец Прокудин, выбравший дорогу одинокого продвижения-возвращения к себе и испытавший истинный прилив жизненных сил только рядом с березками-невестушками, все же по происхождению своему оставался человеком коллектива. И как бы ни была для него дискредитирована идея коллектива – и законами общака, и фальшивой радостью «небольшого аккуратненького бардельеро», – именно коллективное противостояние обещал Егор бандитам: «Я на вас всю деревню подниму с вила́ми».
В запале Егор, конечно, преувеличивал степень заинтересованности сельского коллектива в его судьбе, но как минимум один настоящий защитник из числа селян – брат Любы – у Прокудина был. Именно Петр, рискуя жизнью, в финале отомстил бандитам за убийство Егора.
Данила в своей схватке за жизнь был куда более одиноким, чем Прокудин, бойцом-беглецом. Но даже у Багрова еще существовали какие-то связи с торжествующим мы. Не только его интуитивная ностальгия по крыльям и крылатым людям, которые, как компания Бутусова, обитают где-то на «самом верху» и еще не утратили живую радость общения, желания петь хором.
Тонкая, но еще не оборвавшаяся окончательно личная мемориальная нить тянулась к Даниле и из героического прошлого, когда победа была «одна на всех» (Булат Окуджава). И то, что Багров категорически не хотел приобщаться к фотораритетам минувших дней, заботливо собранным матерью в семейный альбом («Да видел я»), не исключало его нерешительный, но все же прозвучавший ответ торговцу оружием по кличке Фашист, зашедшему в своем цинизме слишком уж далеко: «У меня это… дед на войне погиб».
Но совсем уж робко, даже, можно сказать, застенчиво вел себя Данила, когда нужно было проявить собственную причастность к военному братству чеченских ветеранов. Ощутимую дистанцию по отношению к былому единству он обнаруживал уже на телевидении, где героев чеченской «спецоперации» (так назвал ее друг Данилы Константин Громов) вновь пытались использовать как «пушечное мясо» – только в этот раз не на поле боя, а на идеологическом фронте, с его удручающими клише вроде «награда нашла героя».
Посторонним выглядел Данила и в бане, где под холодное пивко с голыми телками бывшие однополчане Багров, Громов и Сетевой наслаждались жизнью и обсуждали текущие дела – в частности, историю Громова-близнеца, хоккеиста НХЛ Дмитрия, которого обобрали в Америке сначала украинские, а затем местные, американские мафиози.
Братство вновь обрело для Данилы смысл лишь в тот момент, когда Константина Громова, попытавшегося помочь брату-хоккеисту, убили, а у Данилы появился серьезный повод начать победный одиночный рейд по американским тылам.
Счастливое и самозабвенное единение, которое было таким заразительным и дружным в первомайском «Ура!» у Хуциева в 1964 году, отзывалось и у Шукшина в 1973 году, и у Балабанова на рубеже веков уже утратило былую прочность. Рудименты этого единения, конечно, еще можно было обнаружить и в «Калине красной», и в фильмах о Багрове, но лишь как драгоценные археологические находки. Что же касается постбалабановского кино, то оно вообще молчит о том, что кто-то когда-то осмеливался мечтать о «долгой счастливой жизни».