Ощущение еще не покинувшей этот мир живой жизни давала в этой акции, конечно, не надежда на то, что, напрягая слух, кто-то услышит в пустоте сердечную пульсацию. Живительной была сама авторская ирония по поводу напрасных ожиданий.
Московский концептуализм всегда был более веселым, жизнестойким и жизнеутверждающим, чем питерское уныние. Во всяком случае, в эстетике «медгерменевтов» вовсе не надежде, а именно иронии была дана почетная привилегия умирать последней.
Суровая, надмирная ирония, не допускающая, словно каменное лицо комика Бастера Китона, и тени улыбки, была с самого начала свойственна и Владимиру Сорокину[296]. Ощущение космической обреченности человека никогда не мешало ему даже в самых безнадежных антиутопиях заниматься терапией, исправлять неисправимое и сохранять ироническое отношение к неизбежному.
Что такое уже ставший классикой дебютный роман Сорокина «Норма» (1979), если не попытка побороться с одиозной и неудобоваримой идеологической советской нормой, если не противостояние ей. Ведь вкушать норму, сделанную в прямом смысле из дерьма, были обречены у Сорокина вовсе не конченые мертвецы, а – в том-то все и дело – еще живые люди.
Взявшись за постановку сорокинского сценария, глубоко ироничное отношение к вселенскому небытию воспроизвел в своем фильме «4» и Илья Хржановский[297]. В каком-то смысле он даже развил заданную сценарием установку на поддержание жизни в условиях ее неумолимой обреченности и пригласил поэта-шестидесятника Алексея Хвостенко на эпизодическую, но принципиально важную для всей картины роль.
«4»
Режиссер Илья Хржановский[298]
2004
Герой Хвостенко назван в фильме Человеком Без Возраста. И про самого Хвостенко лучше не скажешь. Ведь именно он был первым исполнителем легендарной песни Анри Волохонского (стихи) и Владимира Вавилова (музыка) «Город золотой» («Рай»): «Над небом голубым есть город золотой…»[299]
Вскоре после съемок Хвостенко умер, и короткий диалог его героя с Володей, которого сыграл властитель дум иных времен Сергей Шнуров (по сути – историческая встреча Хвоста и Шнура), приобрел символический смысл, усиленный смертью «героя вчерашних дней».
В фильме Хржановского[300] шестидесятник Хвостенко как будто задавал жизни, несмотря ни на что, историческую перспективу. Из сформировавшего его оттепельного прошлого, из «города золотого» он смотрел в туманное, но для него все еще возможное будущее: «Пускай ведет звезда моя…»
Человек Без Возраста ухаживал за рыбками, которые плавали в четырех аквариумах где-то за кулисами клубной дискотеки, в скрытой за занавеской «комнате музыкантов». Разгоряченному танцами Володе Человек Без Возраста говорил: «Иногда утром проснешься, посмотришь в зеркало: кто это? что это?.. Дело в том, что имени нет… Вот это черепаха, а это стекло, а это пол, и они всегда, во все времена будут черепахой, стеклом и полом. И ничем другим. Они уже сделаны. До конца. А мы еще нет. И легко можем стать чем угодно и как угодно. Поэтому у человека пока нет имени…»
Обретение имени – идентичности, о которой говорил герой Хвостенко, было, конечно, несовместимо с той деградирующей жизнью, которая неумолимо вела к смерти и музыканта Володю, и мясника Олега. В токсичном мире могли выжить у Хржановского[301] разве что «люди-пустышки», как назвал их Володя, – клоны, подобные проститутке Марине.
Но тупик и пустота все же не были в фильме «4» абсолютно безысходными, окончательными.
Свет в конце туннеля, конечно, не брезжил – наоборот, темнота неумолимо сгущалась, заставляя видеть мир в ином измерении, переворачивающем привычные представления. Иногда переворачивающем буквально – как в сцене, где мясник Олег возвращался домой, и не он, блудный сын, перед отцом, а его отец перед ним стоял на коленях.
«4»
Режиссер Илья Хржановский*
2004
Неудивительно, что в кромешной темноте появилась и та самая теневая нумерология, о которой музыкант Володя увлекательно рассказывал в баре своим случайным собеседникам Олегу и Марине: «И самое замечательное, что в истории человечества число 4 никогда не было магическим. Не 3, не 5, не 7, не 12, а 4 – вот число, на котором держится мир»[302].
В светлое будущее Владимир явно не верил. Да и не было у него в фильме этого будущего. Под рев самолетных двигателей в нескончаемом строю ушанок и ватников он в конце концов загружался в открытую пасть крылатого большегруза, чтобы отправиться в горячую точку и «проявить свои боевые качества по-боевому», как напутствовал дикторский голос за кадром.
Свет, однако, проникал в туннель из его начала, где остались и «город золотой», и «огнегривый лев», и «вол, исполненный очей». Человек Без Возраста в ту пору, наверное, еще ощущал себя человеком. Тогда он и возмечтал когда-нибудь в будущем стать самим собой и обрести имя.
Впрочем, было что-то живое, человеческое и в том, что проститутка Марина, приехавшая на похороны сестры-клона Зои в Малый Окот, в финале уходила из проклятой деревушки, сложив костер из новой партии зловещих кукол. Тем самым она словно избавлялась от своей биологической тиражности и человеческой неполноценности.
В адскую бесконечность под названием «Дау» свет пробиться уже ниоткуда не мог. Ведь у этой бесконечности не было ни начала, ни конца. В Институте Хржановский[303] создал пространство, которое гарантировало непреходящее ощущение тупика, и у жизни как таковой не было никаких шансов реабилитировать себя в том зловещем мире-аквариуме, который безраздельно определял экранную реальность. Ад, заместивший живую жизнь и с успехом ее имитирующий, уже не допускал в свой адрес никаких нарушающих его однородность иронических выпадов. Мир «Дау» сам по себе стал воплощенной демонической иронией и был подобен яростной пародии, безжалостно провокативной игре в ту жизнь, которой нет.
Самый последний и самый радужный «город золотой» советской истории, озарив «бесконечный тупик»[304] своим прощальным светом, остался в тумане разве что призрачным напоминанием о жизни. Но только напоминанием, с неизбежностью переиначенным темнотой. Не так, как в фильме «4», – частично, а до окончательной, предельной противоположности витальному существованию. Это существование стало в аду чем-то вроде невольного катализатора для бесконечного исторического коллапса. Во всяком случае, точкой отсчета для смертоносного разгула и бесчинства оживших мертвецов.
На вопрос: «А что вы думаете об экспериментах типа “Дау”?» – шестидесятник Андрей Кончаловский ответил: «Чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что искусство – это отбор»[305].
Исходя из критериев академического искусства с этим выстраданным утверждением мастера трудно не согласиться. И вполне «традиционный байопик», которым должен стать главный фильм о выдающемся физике Ландау, видимо, не будет противоречить базовым требованиям эстетики. По крайней мере, по словам Хржановского[306], «фильм-матка» был смонтирован, но в нем – десять часов. А должно быть три-четыре. Что может лучше, чем это авторское заявление, свидетельствовать о процессе отбора и трудного избавления от всего лишнего во имя конечного художественного совершенства?
Но только вне зависимости от того, выйдет на экраны «фильм-матка» или нет, он, скорее всего, будет даже в качестве самой идеи «традиционного байопика» лишь сопутствовать тому гигантскому киноматериалу, который был отснят в Институте и который может органично существовать только в адской своей длительности-бесконечности, презрев отбор, как и всякое прочее конструктивное жизнеустройство.
Авторский монтаж (перемонтаж, домонтаж), к которому подсоединяется и интерактив, позволивший зрителям во время парижских показов в специальных кабинках театра «Шатле» составлять свои самые разные варианты сюжетного продвижения внутри «Дау», не может быть приостановлен. Он должен длиться неограниченно долго («the experiment is ongoing»). И это не противоречащая эстетике авторская промашка, но единственно возможное условие реализации и поддержания той эстетики (антиэстетики?), которая культивирует именно крушение всех надежд и воцарение нескончаемого хаоса как наиболее адекватного образа небытия. Хржановскому[307] теперь уже просто не остается ничего иного, кроме как руководить, дирижировать и быть шоураннером созданной им реальности. И – ее заложником[308].
Конечно, режиссер вынужден в угоду нормативному восприятию демонстрировать традиционную продуктивность: 16 фильмов, 6 сериалов и т. п. Но базовые смыслы возникают не внутри, как бы условно и временно собранных из отснятого материала фильмов, сериалов, но в их хаотическом взаимодействии/взаимопроникновении, которое не связано с определенным сюжетным порядком и логикой повествования.
У Хржановского[309] суть пробивается на поверхность помимо каких-либо формальных разграничений, названий и маркировок, как субстрат хаоса. В этом отношении «Дау» устроен в соответствии с общей постмодернистской стратегией, которая предполагает и в распаде связей самопроизвольное возникновение новых смыслов-перевертышей, способных превратить хаос в «хасмос»[310]