– Безбашенные идиоты… Надо бы тебе начать посещать какие-нибудь курсы для женщин, а то мало ли что.
– Курсы? – улыбнулась тогда Инга. – Кройки и шитья, что ли? Или кулинарии?
– Самообороны, глупышка! От этих кретинов обдолбанных всего можно ожидать, ты должна уметь защитить себя. Завтра же узнаю, где есть хороший тренер, занимающийся с женщинами, будешь ходить.
В другой раз, когда Инга посетовала сама на себя за то, что не учла гололедицу и с трудом справилась с управлением автомобилем, настоял на том, чтобы она взяла хотя бы несколько уроков экстремального вождения у опытного инструктора.
Артем не лез в ее жизнь, не давил и не руководил, он всего лишь хотел, чтобы все было «как надо», «по правилам». Он не пытался познакомиться ни с ее семьей, ни с ее подругами, не сомневался, если она говорила, что «заскочила к девчонкам с прошлой работы поболтать» или что «в Москву приехал замечательный специалист, нужно посетить несколько мастер-классов». Если в самом начале их отношений Артем проявлял почти параноидальную подозрительность и тем или иным способом старался перепроверить чуть ли не каждое слово Инги, то со временем это стремление полностью сошло на нет. Инга не обижалась, понимала, что недоверчивость Артема не на пустом месте выросла, да он и сам несколько раз обмолвился, дескать, здорово обжегся когда-то. Подробностей не рассказывал, а Инга и не расспрашивала, знала: откровенность одного подразумевает и откровенность другого, а ей вовсе не хотелось распространяться о своих душевных ранах и в особенности о любви к Игорю Выходцеву. Она не обманывала Артема, и его недоверчивость ее забавляла, но не злила.
Вообще Артем был человеком деликатным и считал невозможным шарить у нее по карманам или рыться в личных вещах вплоть до того, что в ответ на просьбу принести лежащий в рюкзаке ежедневник он протягивал ей рюкзак со словами: «Держи, достань сама». Ингу подобная церемонность сперва немного удивляла, но она быстро привыкла.
Период подозрительности и проверок давно миновал, и теперь Артем почти никогда не задавал даже самых обычных, принятых у большинства людей вопросов вроде «Кто звонил?», «Где была?» или «Почему так долго?». Одним словом, всячески демонстрировал полное доверие. А может быть, ему и в самом деле не было интересно, чем она занимается, когда его нет рядом. Главное, чтобы дома царил порядок, а остальное его не касается. И при этом Артем, как ни странно, ревнив, то и дело заводит разговоры о ее прошлых отношениях, а поездки на кладбище вызывают у него бесконечные вопросы при нахмуренных бровях, так что Инга с недавнего времени начала скрывать свои визиты на могилу Выходцева. Зато против того, что она дает деньги матери и сестре, Артем не только не возражал, а, напротив, всячески одобрял, и эту часть жизни Инге скрывать, слава богу, не приходилось.
– Ты такая добрая, так трогательно заботишься о своей семье, – говорил он.
А Инга спрашивала сама себя: «Я действительно такая добрая? Или мне просто нравится быть такой? Нравится чувствовать себя спасительницей, ангелом-хранителем, как внушила мама?» Ответа она не находила.
Каменская
– Давайте я одна пойду, а вы собирайтесь, – предложила Настя соседям. – Нужно же мне попробовать самостоятельно погулять с Бруно, пока вы еще не уехали.
Соседей предложение нескрываемо обрадовало. Вечером у них самолет, а куча дел еще не переделана. У Насти в запасе были и другие аргументы, если первый не сработает, но они, к счастью, не понадобились.
После вчерашнего звонка Ромчика Дзюбы объявился Сережа Зарубин с вопросом: где бы ему пересечься с Каменской, чтобы покалякать о профессоре Стекловой?
– Что, прямо горит? – усомнилась Настя.
– Ты даже не представляешь, до какой степени, – хмыкнул Зарубин.
– Ну что ж, ты теперь большой босс, присылай, кого не жалко.
– Мне, Пална, никого не жалко, ты же знаешь мою людоедскую жестокость. А вот себя, любимого, жалко очень. Задницу мою несчастную начальство в клочья рвет, а душу бессмертную теща и жена распиливают на мелкие пазлы. Так что я весь твой хоть сейчас, хоть рано утром, но чтобы к завтрашнему сходняку у меня уже что-нибудь было.
– В семь утра тебе нормально?
Она готова была услышать в трубке либо исполненный ужаса писк, либо тяжкий недовольный вздох, но Сергей, против всех ожиданий, радостно согласился.
– Супер! В семь ноль-ноль я у твоего подъезда! А сама-то встанешь? Ты ж теперь вольная пташка, спи – хоть обоспись.
Настя рассмеялась:
– Встану. У меня теперь халтурка по утрам.
Она немного опасалась, что хозяева лабрадора Бруно не согласятся сразу отпустить ее одну, без контроля, и приготовилась к убедительному сопротивлению, потому что не собиралась вести в присутствии посторонних людей даже самое поверхностное обсуждение обстоятельств уголовного дела, но все получилось легко и бескровно. Бруно ей безропотно отдали, снабдив вдобавок мешочком с хрустящими палочками для поощрения и пристегивающейся к рулетке специальной сумочкой с пакетами для соблюдения чистоты улиц и газонов.
Зарубин медленно прохаживался вдоль дома. Ссутулившийся, съежившийся, он показался Насте внезапно постаревшим и ужасно несчастным. «На себя посмотри, – мелькнула сердитая мысль. – Тоже мне, молодуха нашлась». Сергей, погруженный в собственные мысли, не сразу заметил ее. Носогубные складки стали глубже, резче, уголки губ, всегда готовых растянуться в дурашливой ухмылке, опущены, и весь он какой-то потухший, убитый. Но уже через пару секунд, стоило ему увидеть Настю, Зарубин превратился в прежнего Сережку, веселого, остроумного, неунывающего оптимиста.
– Ох, ни фига ж себе халтурка у тебя нынче! – уважительно присвистнул он, оглядывая мощного Бруно. – И почем платят за такую радость?
– Нипочем, бесплатно, по-соседски. Люди на две недели в отпуск едут, отчего не помочь?
Они медленно пошли по «собачьему» маршруту, и Настя начала рассказывать все, что помнила о Светлане Валентиновне Стекловой. О том, как жестко та руководила кафедрой, как никому ничего не прощала, ни на что не закрывала глаза. О том, как резко и нелицеприятно зачастую высказывалась о научных работах и совсем молодых ученых, и маститых специалистов, нимало не заботясь о деликатности и тактичности. О том, как много людей ее ненавидело и еще больше – боялось.
И о том, как любили Светлану Валентиновну те, кто предлагал что-то новое или необычное и не находил понимания и поддержки нигде, кроме кафедры Стекловой.
– Если она замечала у кого-то нестандартный подход, нетрадиционный взгляд на какую-то проблему, то немедленно брала человека под крыло, опекала, защищала, помогала, причем совершенно независимо от того, разделяла она его позицию или нет. Я сама слышала, как она говорила: «Неважно, правильно это или нет, важно, что так еще никто не делал, не думал, с такой стороны не рассматривал, такую гипотезу не выдвигал, такое исследование не предлагал. А если мы под таким углом не смотрели на данную проблему, то не можем заранее быть уверены, что это неправильно. Пусть человек трудится, а правильно это или нет – увидим, когда работа будет выполнена. Если исследование не провести, то мы ничего нового и не узнаем. И что же это будет за наука, если в ней не появляются новые знания?» Косности боялась как огня, а от слов «так принято», «так было всегда» или «такова традиция» ее буквально судороги скручивали. Если в двух словах, то девизом Стекловой было «Не стоять на месте даже под угрозой смерти». В общем, никакого застоя в идеях и подходах она не переносила. Только вперед! На кандидатских экзаменах никогда не ставила «отлично» тем, кто все знал и правильно отвечал по учебникам и монографиям, всегда настаивала на снижении до оценки «хорошо», потому что считала, что вызубрить уже написанное – это уровень хорошего студента, но не будущего ученого, кандидата наук. Зато если соискатель отвечал только на один вопрос из трех, но в этом единственном вопросе демонстрировал оригинальность и самостоятельность мышления, Светлана спорила с членами экзаменационной комиссии до хрипоты, чтобы ему поставили минимально проходной балл. Передаю дословно: «Если вы не пустите этого человека в науку, наука вам жестоко отомстит!» Тоже своими ушами слышала.
Зарубин слушал ее внимательно, сосредоточенно, даже обычных своих шутливых комментариев не отпускал.
– Лидерские качества у нее были? – спросил он.
– Безусловно.
– А харизма?
– Харизма – вещь неопределенная, ее не пощупаешь, – задумчиво ответила Настя. – Но насколько я понимаю, харизма у Стекловой была. Такая, знаешь, отрицательная.
– Это как же?
– Ну… Мне трудно точно сформулировать, но притягательность Светланы коренилась не в обаянии, как у многих, и не в том, что она вызывала доверие к себе, а в ее силе, непреклонности, злости, готовности биться до конца. Обаяния у нее как раз не было совсем, ни капельки, она была холодной и грубоватой. Но когда ты в научном мире новичок и нигде не встречаешь понимания, то пойдешь под крыло не к мягкому и обаятельному, а к тому, кто сможет и поддержать, и защитить. Не к нянюшке пойдешь, а к бойцу, к воину.
– И что, все без исключения делают выбор в пользу воина?
– Что ты, нет, конечно, – рассмеялась Настя. – Подавляющее большинство выбирает как раз нянюшек, добреньких и мягоньких, которые и скажут, как надо сделать, и договорятся, с кем надо, а то и напишут за тебя параграф-другой, и отредактируют твой бессвязный текст. Все это небезвозмездно, само собой. Дипломник получает диплом, аспирант или соискатель – ученую степень, руководитель – еще одного ученика, защитившегося под его умелым и чутким руководством, вот только для бедной науки с этого никакого профита. Стеклова отбирала тщательно, соглашалась руководить только теми, у кого были оригинальные идеи. Насколько мне известно, даже использовала административный ресурс и не брезговала интригами, чтобы заполучить себе в аспиранты или соискатели того, кто демонстрирует своеобразие мышления.