Инга
На мониторе домофона Инга видела чуть искаженные лица мужчины и женщины.
– Слушаю вас, – сказала она, недоумевая, что это за люди звонят в ее квартиру. Наверное, ошиблись.
– Следственный комитет, – звонко ответила женщина, показавшаяся Инге совсем девчонкой.
Сердце отчаянно заколотилось, во рту пересохло. «Вот оно, – подумала Инга, – то самое, о чем предупреждал Артем. Сейчас будут спрашивать про Виталия Аркадьевича».
Она нажала кнопку, впуская посетителей в подъезд, и метнулась в ванную. Сегодня она чувствовала себя намного лучше и уже не бродила по дому в пижаме и халате, надела спортивный костюм, но нужно хотя бы причесаться и мазнуть помадой губы. «Выгляжу, как в реанимации: в лице ни одной краски, сплошная серость», – недовольно подумала Инга. Окинула быстрым, но придирчивым взглядом комнату и прихожую: чисто, прибрано, перед посторонними не стыдно. Хорошо, что она нашла в себе силы с утра сделать уборку и навести порядок.
Открыла дверь, впустила прыщавую девчушку и статного симпатичного мужчину, протянула им одноразовые бахилы. Предлагать таким официальным гостям снять обувь было неловко, но своих усилий по наведению чистоты тоже жаль.
– Что-то случилось? – спросила Инга, пытаясь выглядеть спокойной.
– У нас есть несколько вопросов в связи с убийством Леонида Чекчурина, – ответил мужчина. – Где можно присесть?
Они расположились в комнате в креслах, Инга села на диван.
– Следователь Следственного комитета по городу Москве лейтенант юстиции Щурова, – представил девчушку мужчина, – а меня зовут Антоном.
Голос у него был теплый, глубокий, и Инга почувствовала, что перестает бояться. Она даже нашла в себе силы пошутить:
– Антон без фамилии, без должности и без звания?
– Ну, зачем нам такие формальности? Мы просто поговорим, – он улыбнулся. – Но если вдруг я вас чем-то ненароком обижу и вы захотите на меня пожаловаться, то, конечно, я и фамилию скажу, и все остальное, чтобы вы знали, на кого писать заявление.
– Хорошо, договорились. О чем вы хотели спросить?
Она ждала вопросов о Фадееве, о его бизнесе, о Горожановой. О чем угодно, только не о том, о чем зашла речь.
– Второго ноября две тысячи восемнадцатого года вы встречались со Светланой Валентиновной Стекловой. Это так? – заговорил Антон.
Инга помертвела. Что это? Как они узнали? Неужели Стеклова им рассказала? Но почему они вообще спрашивают об этом?
– Д-да, – с трудом выдавила она.
– Откуда вы знали Стеклову? Как и когда познакомились с ней?
– Я… я не была с ней знакома… В тот раз мы встретились впервые.
– А зачем вы с ней встречались, если не были знакомы?
Инга поняла, что к такому разговору не готова. Она много думала над словами Артема, представляла себе, как все будет происходить, если к ней придут из полиции и начнут задавать вопросы про Виталия Аркадьевича, о чем спросят, что она ответит. Ей и в голову не приходило, что речь пойдет о Стекловой.
– Простите, но вы, кажется, сказали, что вас интересует Леонид Чекчурин, – заметила она, пытаясь взять себя в руки.
– Интересует, – подтвердил Антон. – Именно поэтому мы и пришли побеседовать с вами о Светлане Валентиновне. Инга, вы отправили ей электронное письмо первого ноября, просили о встрече, вам назначили на второе число. О чем шел разговор? Для чего вам нужна была эта встреча?
Инга молчала, уставившись взглядом в собственные колени. Она никак не могла сообразить, что сказать, чтобы не навредить… Кому? Себе? Игорю?
Антон выдержал паузу и очень тихо произнес:
– Вы говорили с ней об Игоре Андреевиче? О списке, который он составил? Об убийствах, которые он совершил?
Они знают. Они все знают. Значит, старуха Стеклова все им выболтала. А ведь обещала хранить молчание, никому не рассказывать, и Инга, дура доверчивая, положилась на ее слово. Господи! Что же теперь делать?
Из тетради Игоря Выходцева
Сегодня я пишу в последний раз, девочка моя. Всю минувшую неделю мне было совсем худо, и стало понятно, что нужно завершать. Сил не осталось. Каждое движение причиняет мучительную боль. Как все быстро… Как быстро… Еще совсем, кажется, недавно я чувствовал себя вполне прилично, и когда врачи сказали, что ничего, к сожалению, не получилось, мне не верилось до конца. На этот раз метастазы ударили в кости. Одна часть моего сознания понимала, что вариантов нет, и смирилась, но другая легкомысленно считала, что все неизбежное наступит еще не скоро. Я с энтузиазмом включился в работу, которую наметила Стеклова. Вдвоем мы вряд ли подняли бы такую махину информации, но Светлана Валентиновна привлекла каких-то своих учеников, как я понял – аспирантов и научных сотрудников. Кто-то из них был психологом, кто-то – экономистом, кто-то писал диссертацию по ДТП, разрабатывая уголовно-правовые проблемы квалификации, кто-то занимался тоже квалификацией, но уже преступлений в области медицины. Список соавторов у статьи оказался длиннее, чем само название публикации. Смешно, правда? Но работы было действительно много, и статья вышла в сборнике научных трудов, когда я уже был прикован к постели.
Учеников Стекловой, своих соавторов, я ни разу не видел. Специально попросил Светлану Валентиновну устроить так, чтобы я с ними не встречался и не знакомился. Отчего-то я стеснялся, мне было неловко: они – молодые ребята, собирающие научный материал для своих дипломных работ и диссертаций, перед ними открыто широкое будущее в науке или преподавании, а может, и в бизнесе, а тут я, больной мужик за сорок, который давно уже не читает ничего, кроме новостей, и не имеет в перспективе ничего, кроме мучительного болезненного умирания. Да, я смирился и принял свою скорую смерть, но ум, как известно, с сердцем не в ладу. Разум все понимал, а эмоции не поддавались контролю. Я знал, что мне будет неприятно, даже больно общаться с молодыми, у которых столько всего впереди… Наверное, это была зависть. Кроме того, я не представлял, как мне с ними разговаривать. Со Стекловой было просто, она понимала, что нам обоим осталось недолго, и всегда учитывала это, когда строила планы. Она спокойно реагировала на мою резкость, порой доходящую до грубости. А с учениками ее как быть? Делать вид, что я проживу еще сто лет и буду постоянно помогать им своими связями и возможностями для сбора информации? То есть попусту обнадеживать? Или сказать им все как есть и смотреть, как они мучаются в моем присутствии и стараются меня избегать? Спасибо, этот урок я уже проходил, причем дважды. Короче, мои контакты с миром науки ограничились только профессором Стекловой. Кстати, она да моя бывшая жена – те немногие, кто продолжает мне звонить. Бывшая – жалеет и помогает деньгами, Стеклова – понимает, а все остальные друзья-приятели и женщины отпали сами по себе. С кем-то я поссорился, кого-то обидел, кого-то отвратил от себя, кто-то сам отвернулся. После смерти Ванечки я был еще ничего, более или менее, но после диагноза я стал совершенно невыносим, теперь я это понимаю. Я ненавидел всех… Впрочем, об этом я уже говорил, а на повторы нет времени.
Видишь, как длинно получилось… Как чувствовал, что в три странички не уложусь, попросил сиделку купить мне тетрадь в твердой обложке, чтобы писать в кровати. Уверен был, что смогу изложить все коротко, да тут, собственно, и излагать-то особо нечего. Ну, мне так казалось. Но когда начал, выяснилось, что многое нужно объяснять подробно, иначе не будет понятно. Впрочем, оно все равно, скорее всего, непонятно. Да? Не мастер я излагать и объяснять, у меня другая профессия. Была.
Но самое главное, то, ради чего я затеял эту писанину, все-таки повторю еще раз на тот случай, если невнятно сказал.
Смириться с неизбежным – не значит проявить слабость.
Слабость – это когда ты отказываешься принимать реальность и пытаешься заменить ее иллюзиями. Слабость – это когда ты боишься сказать себе: «Оно так» и вместо этого ищешь, на кого бы указать пальцем с криком: «Вот кто виноват!»
Признать свою ошибку, свою недостаточность, свое поражение, остановиться и отступить – это не слабость. Это сила.
Сила в том, чтобы принять случившееся и нести свое горе достойно, то есть не разрушать отношения и другие жизни. Принятие и смирение – самые трудные вещи на свете, и тот, кто смог, кто сумел, тот по-настоящему силен.
Смелость – это не отсутствие страха. Смелость – это преодоление страха. Если страха нет, то поступок, в конечном счете, стоит не много, потому что дается легко, усилия не приложены. Я считал себя никчемным неудачником: сына не спас, брак не сохранил, карьеру не сделал. Даже благотворительностью не мог заняться из-за моей треклятой болезни, все накопленные деньги ушли на лечение. От меня ничего не останется. Ни доброго воспоминания, ни следа. Но я ведь могу отомстить! Я могу взять в свои руки высший суд и восстановить справедливость! И я стану кем-то, кем быть не стыдно: судьей и палачом. Этим я оправдаю свое существование. Иначе так и останусь никем и ничем. А я очень боялся чувствовать себя пустым местом, после которого в мире ничего не останется. Так вот, своим отступлением я преодолел этот страх. Нет, не так… Мне потребовалось много сил, чтобы преодолеть страх собственной пустоты и отступить, отказаться.
На этих страницах я не стану прощаться с тобой, девочка моя. Я сделаю это в отдельном письме, которое положу в конверте рядом с тетрадью. Письмо я уже написал, сделал это заранее, пока еще были силы, потому что не был уверен, что смогу закончить с тетрадью. От сильных обезболивающих мозги тупеют и размягчаются, и записи мои могли прерваться в любой момент, а рассказ – остаться неоконченным. И попрощаться с тобой я не успел бы.
Знаю, ты не религиозна, в церковь не ходишь. Я сам такой же. Но если вдруг в твоей жизни что-то изменится и ты найдешь дорогу к храму, не сочти за труд, помолись о душевном покое для тех, кто пережил трагедию, потеряв близкого человека. Особенно для тех, кто пострадал от людей, включенных в мой черный список. Чтобы тебе не мучиться с поисками информации, я напишу имена виновных и их жертв на отдельном листочке и вложу в эту тетрадь.