Павел закрывает голову руками и пережидает. Ну не станет же он с маленькой Лесей драться, наш добрый Павлик.
А знаете, что он любит больше всего на свете? Горы. Горы…
А как же их можно не любить? А вы поднимитесь повыше до Перкалаба или вскарабкайтесь на фиолетовую сивую Чорногору и замрите там на минуту… А еще лучше — останьтесь на ночь. И тогда этакие начнут происходить чудеса! Зачем куда-то за тайнами ехать за тридевять земель, за семь морей и океанов? Вот они у вас под носом. Ночь в Карпатах — и вы другой человек. Услышите в кромешной тишине чьи-то вздохи, всхлипы и шорохи, хрип загнанных лошадей, пьяный хохот невиданной птицы, рваный яростный рык дикого зверя… Увидите горящие во тьме глаза и сквозистые плывущие тени… Ага-а! Страшно?!
Вот как у нас интересно! Вот!
Да не бойтесь вы! Главное, относиться ко всему этому, как Павлик, — с уважением. И ничего не нарушать. Спокойно, тихо, не вмешиваясь. Только начнешь строить из себя венец природы — все, ты пропал. Карпаты тут же ставят тебя на место. Иди отсюда, человек мелкий, и не мешай вечности, глупец…
Павлик однажды, лет десять назад, увидел на верхней заставе в Карпатах, как две молодые рыси играют. Как котята, совсем забылись… Павлик наставил на них ружье, думает: вот сейчас завалю. Уже шубу планировал Лесе своей коханой… И вдруг из-за спины шаг быстрый, тревожный, торопливый и звон монет, под ноги Павлику брошенных. Он оглянулся — а там… А там — ни-ко-го. И ничего. Ветер. Фью-у-у-у-у-у… И все. И рыси удрали, пока Павлик в ступоре находился. Правда-правда!
С тех пор он к природе относится как к живому, мыслящему и очень родному существу.
И вот, как и мечтал, бросил он свое депо и наконец стал работать в лесничестве. А друг его, Айпетри, — главный лесник. Высокий, лохматый, как леший. Прежде чем на охоту ехать или просто на озеро в горах в закрытые приграничные зоны, всегда нужно у него разрешения спрашивать. Он сначала думает, рассматривает тебя взыскательно, вздыхает, качая головой, может не разрешить, а если разрешает, то на клочке из старого настольного календаря пишет: «Аддыхать разришаю. Ай-Петри». И только эта бумажка — верный пропуск в чарующие места. Никакие геральдические знаки на всяких удостоверениях здесь не действительны. Только это вот разрешение «аддыхать». И так становится легко. Раз тебе письменно разрешают отдыхать… Я, например, который год храню такую записку, однажды нам выданную, когда мы на озеро Гирске Око (горный глаз) ездили. И вот так вот ничего, бывает, делать не хочется, а столько надо. Достану бумажку «26 мая. День химика», прочту корявое «Аддыхать разришаю» — и отдыхаю с чистой совестью.
Так вот, Павлик, как я уже говорила, после случая с котятами рыси стал очень осторожно к природе относиться. А уж к охоте — с таким подозрением! Конечно, иногда необходимо отстрелить больное животное или, например, когда сильно расплодится какой-нибудь вид в лесу, или заведется опасный зверь — волк, или медведь повадится коров воровать, овец в соседних селах. Тогда — да. И то…
Бродит Павлик по лесу, недовольный положением вещей, встречает в лесу то козочку дикую пятнистую, то маленьких кабанчиков, полосатых, как дети в пижамах, но особенно он любит лосей. Работая в лесничестве, убедился в том, что лоси — просто уникальный лесной народ. Он может говорить о лосях часами, об их повадках, хитрости, о склонности к самоанализу, о чувстве юмора, о способности сопереживать своим товарищам. Об их лосиной взаимопомощи, о способности мыслить абстрактно. А почему он трепетно относился именно к лосям — потому что у него был знакомый лось. Каторжник. Да. «Ну не Бобик же, — отвечает на вопрос «почему?» Павлик, — прально? И не Васька же?» Каторжник — как раз его было это имя. Так его звали, этого гражданина лесов и болот.
Он болтался между Румынией и Украиной, шарил туда-сюда через границу, чтобы летом воровать с полей кукурузу то там, то сям. Лося трудно вообще назвать красавцем. Знаете, как будто нерадивый ученик задумал слепить из пластилина оленя. Лепил-лепил, старался, сопел, но таланту не хватило. И получилось то, что получилось. Нелепый, высоконогий, большая горбоносая голова, обиженные надутые губы и рога, как две лопаты.
Павлик и Айпетри этого парня еще лосенком у браконьеров отобрали. А лось если кого полюбит, то все. И так он полюбил Павлика — как маму родную, потому что тот его из бутылки молоком выкормил. И часто Каторжник приходил к Павлику с Лесей на подворье и по вечерам заглядывал в окно.
Я это видела. Однажды. Потом год отходила, боялась в окна вечером смотреть.
Я еще тогда близорукой была очень. Приехала к Павлику с Лесей в гости за впечатлениями. Ага, набралась впечатлений… Вечером лежу, читаю. А тут возня какая-то. Шорох. Встала. Подошла к окну, прильнула к стеклу. Что там такое? Кто там?! А Каторжник, лось Павлушин, с той стороны прильнул. И тоже недоумевает, кто это там такой незнакомый, лохматый, в очках…
К вам когда-нибудь лось заглядывал в окно? Вечером, поздно, при свете полной луны… Нет? Вам хорошо. Говорю, хорошо, что к вам лось в окно не заглядывал…
Я еще внимательно так вглядывалась. А лось — он ведь тоже очень близорукий, тоже с другой стороны всматривается. Мы оба вглядываемся старательно и с надеждой — оба горемычные, близорукие, и лось, и я… Стекло запотело. Он дышит, я дышу. Смотрим-смотрим-смотрим — смо-о-о… о-о-о-о! а-а-а-а!!!
Я как заору:
— Па-а-а-авли-и-и-к, иди сюда-а-а! Я боюсь!!!
А Каторжник как заревет:
— Нет, лучше иди сюда!!! Это я боюсь!!!
Он, по-моему, все-таки больше испугался, пока удирал, весь двор разворотил. С такой скоростью смотался, что даже курятник сшиб от страха. А собачью будку с собой уволок. Прям с Шариком. Собака воротилась под утро, волоча будку свою на цепи, ворча, огрызаясь и приговаривая: «Сволочи какие-то все тут одни!»
А потом Каторжник седьмой дорогой Павлушин дом обходил и только уже весной опять притащился, и то с опаской, издалека присматривался — нет ли там страшной меня…
Вот на следующей неделе собираюсь к Павлику с Лесей поехать.
Павлик по телефону говорит, что Каторжник пьяный по лесу ходит — нажирается падалиц с диких яблонь и пьянеет в зюзю, как этот…
— Ну и что? — спрашиваю.
— А что-что… Ты что, пьяниц не знаешь? К румынам на границу бегает. С оскорблениями. Рожи пограничникам нашим строит. К оленихам пристает, дебоширит, дерется…
— Песни горланит, — продолжаю я, — хохочет…
— Ну, — подхватывает Павлуша, — угрожает — тебя ждет, отомстить хочет. Спрашивает, мол, ну что? Приехала эта? Мол, ща кэ-э-к загляну к ней в окно, как шугану ее!!! Как раз луна полная!
Да. Ну словом, поехала я. Каторжник ждет. Пьяный. Рассчитаться.
А в горах сейчас — ох, хорошо! Дымок над вершинами фиолетовый курится, пряный влажный хвойный дух в лесу, в речках рыба серебром бьется… У-у-у-у! Поехала!
Казанчик и Рыбочка
— Так, — сказала строго мама. — Собирайся. Идем покупать жемчуг. Пришла пора.
Мама всегда пугает меня этой порой. Говорит, вот скоро-скоро придет время вклеивать следующую фотографию в паспорт. А с чем ты, несерьезная, раскосмаченная, в своих джинсах, хиппи практически, придешь к этому значительному этапу твоей жизни — вклеивания следующей фотографии в твой паспорт? Все приличные женщины фотографируются на следующую фотографию в маленьком черном платье с ниткой жемчуга на шее. А ты?!
И вот это случилось.
Причем случилось, когда в очередной раз мама услышала, как я пересказывала на кухне своему двенадцатилетнему сыну:
— И вот он выскакивает неожиданно для всех, удар слева по мячу и в штангу — бды-дыщ!
Она встала, моя мама, она выпрямилась во весь рост, строгая, непреклонная и справедливая, сложила руки, как Комиссаржевская, поправила прическу и, сдерживая гнев, произнесла:
— Ну все, это ни в какие ворота, милостивая государыня…
Мне сказала мама — милостивая государыня. Это очень плохой знак, когда милостивая государыня. Бездонная чаша маминого терпения тихонько звенит и дает трещину…
Мама сказала:
— Что такое?! Ты уже взрослая солидная дама. Пропустишь момент, быстро станешь теткой в дешевых пластмассовых бусах, а потом старушкой с эмалированным бидоном… В сером мохеровом берете.
Эти вот бусы, берет и бидончик для мамы — те самые характерные признаки, по которым узнают тетку или старушку. Дама же никогда! Никогда! Даже если! То никогда. Вот это вот: футбол, джинсы, волосы растрепались, подпрыгивает, орет это бессмысленное про штангу «бды-дыщ!».
— Собирайся! Пошли выбирать жемчуг.
Я могла бы и сама, но мама знает, что мне нельзя ходить в ювелирный магазин одной, потому что обычно я хожу туда, чтобы потерять много денег. А если случайно не потерять, то купить книг, дорогого шоколаду, блокнотов и карандашей. В супермаркете напротив. Так уже несколько раз было. Говорят как-то мне родители, мол, присмотри себе на юбилей подарочек от нас, колечко или серьги какие-нибудь. И вручают сумму. Можно упереться, не взять и не пойти. Но я иду, потому что если упрусь и не пойду, то все равно пойду, но после скандала и гораздо позже. Я сумму бережно складываю в кошелечек и топаю в ювелирный магазин, потому что все равно их не переспоришь: как тебе не стыдно, то да се, как это «зачем?», а на вечную память, а чтоб было, а чтоб осталось детям… Ну и так далее… Словом, иду, а потом выясняется, что или вытащили у меня кошелек, или выпали куда-то из него деньги, или я купила что-то не то… Ну не складывается у меня с ювелирными магазинами. Мама мне:
— Была?
Говорю:
— Была.
— Деньги потеряла?
— Потеряла.
— Ну молодец, — мама призывает в свидетели всю родню, — ну молодец. Ты меня не разочаровала.
Логику моей мамы тут не буду объяснять, для этого надо пожить с моей мамой много лет. При этом логику ее так и не понять… Да, моя мама — загадка. Зато не бабка. Не старушка с бидоном. Моя мама — Дама.
И вы, надеюсь, теперь понимаете, что, для того чтобы слыть дамой, необходимо иметь жемчуг. Будешь ты его носить, не будешь ты его носить (хотя мама считает, что его надо носить, тогда он не тускнеет и не стареет), все равно он должен быть. В коробочке, желательно сафьяновой, обитой бархатом. Все.