– Ну, вот у тебя одна истеричка, – сказал на это Игорь. – А если я не пойду? Я не собираюсь в этой дикости участвовать.
– Ну, значит, я буду тут стоять, пока ты не согласишься, и мы отсюда не уйдем, пока ты не будешь готов, – опять же спокойно и уверенно ответил Игорь Васильевич. – Только учти. Если мы тут несколько часов просидим, от бабы в смысле допроса толку уже не будет, еще немного, и у нее там паническая атака начнется, потом она будет какое-то время биться, переживет приступ удушья, а потом ее можно будет спокойно в дурку отправлять на какое-то время. И значит, ребенок зря умер. Вот и все.
– Ну вот пойду я туда к ней, – сказал Игорь, – я ведь даже конверт открыть не смогу при виде нее, она на мою жену похожа. А теперь, когда я знаю, что труп ее ребенка в соседней комнате лежит, меня вообще расколбасит, если она вопрос какой-нибудь о нем задаст, у меня у самого паника начнется. Потому что это не нормально так себя вести с людьми.
Игорь Васильевич переступил с ноги на ногу и в лице его, кажется, мелькнуло что-то вроде кривой ухмылки.
– Вот это уже деловой разговор, – сказал он.
Игорю вдруг пришло в голову, что весь отдел – это, может, один большой психологический эксперимент, а он сам – подопытный в этом эксперименте, что он допрашивает фальшивых подозреваемых, а его самого все время снимают на камеру. Может быть, целая группа каких-нибудь гиков прослеживают его жизнь от работы до дома и записывают его реакции на все более и более безумные испытания. По сути дела, он ведь не видел ни одной убедительной смерти, кроме самого первого убийства, которое могло оказаться инсценировкой от начала до конца. Остальные убийства происходили где-то за кулисами зрения Игоря. Такая организация, как отдел, не могла существовать в принципе. Игорь никогда про нее не слышал даже в городских легендах. А ведь каких только историй Игорь не наслушался за всю свою жизнь от коллег, знакомых и ветеранов чеченских и афганских войн. Видимо, на лице Игоря как-то отразилось это внезапное открытие, потому что Игорь Васильевич поспешил вмешаться прямой речью непосредственно в Игорев мыслительный процесс.
– О-о, – сказал Игорь Васильевич, – я смотрю, у тебя тоже крыша запротекала.
– То есть? – встрепенулся обиженный Игорь.
– Настает такой момент, – ответил Игорь Васильевич, – когда кто-то решает, что все это спектакль, что его разыгрывают. Что весь отдел – сплошной спектакль для него одного. Кто-то думает, что сейчас скрытая камера появится, кто-то поумнее думает, что это психологический эксперимент. О, вот ты, кстати, так и думаешь, что это психологический эксперимент в духе, как его, бля, Мил… какого-то хера, короче.
Игорь уныло понурился.
– Это легко опровергается, – сказал Игорь Васильевич. – Можешь сходить в соседнюю комнату и пощупать пульс у трупа, а потом, после допроса, я тебя приглашу и ты еще у бабы пульс пощупаешь и оценишь цвет ее лица. Можем даже оставить ее в подвале на несколько дней, чтобы ты убедился, что разложение началось. Хочешь?
Игорю Васильевичу не нужно было ответа, но Игорь все равно на всякий случай помотал головой. Он опасался, что если Игорь Васильевич решит, что Игорь не верит ему, то протащит его, Игоря, в кабинет за зеркалом и предъявит ему труп ребенка, и заставит щупать пульс, а Игорь не хотел знать, девочка это или мальчик и как ребенок выглядит, чтобы думать о нем только как об абстрактном мертвом ребенке, вроде тех, про которых в новостях говорят «число жертв составило».
– Ты сколько с женой прожил? – спросил Игорь Васильевич.
Игорь принялся подсчитывать, и вроде это должно было быть просто, но у него что-то не получалось, мысль соскальзывала на другое – на то, что так или иначе, а все равно придется вернуться в допросную. Если бы сейчас Игорь Васильевич стал угрожать ему убийством или говорить что-то вроде «спасибо, ты на нас поработал, а теперь я тебя убью, не хочешь ли покурить перед смертью», Игорь и то воспринял бы это легче.
– Не знаю, – сказал Игорь, – лет пятнадцать, наверно.
– Вот, – сказал Игорь Васильевич, – другой бы на твоем месте, поставь ему после пятнадцати лет брака копию жены, – собственными руками попытался бы ее задушить, даже до допроса бы дело не дошло. А если бы в соседней комнате еще копию тещи держали, а лучше саму тещу – это было бы вообще зрелище не для слабонервных.
– Охренеть как смешно, – поднял на него лицо Игорь.
Они стали смотреть друг на друга, Игорь с желанием, чтобы Игорь Васильевич как-нибудь самоаннигилировался, а Игорь Васильевич на Игоря в каком-то колеблющемся раздумье, как Иван Павлов на собаку. Раздумье это выразилось в том, что Игорь Васильевич переместил руки с груди в карманы комбинезонных штанин и стал слабо раскачиваться вперед и назад.
– Вот что, – сказал Игорь Васильевич наконец. – Я знал, что кто-нибудь из вас двоих сегодня что-нибудь подобное начнет выкидывать, поэтому выковырял из горла Рената одну таблетку. Трепать тебя перестанет, но и спать ты потом, может быть, пару суток не будешь. Это как бы спецсредство, его на каждое задание должны всем выдавать, но Ренат их зажопил по своему обыкновению и, может быть, налево сплавляет, ну, ты его знаешь. Он здраво рассуждает, что у вас от него привыкание может выработаться, но суть не в этом. Если ты уже сопли вытер, то можно и без него обойтись. Или можно мандраж снять медикаментозно, но тогда тебе нельзя будет машину вести и вообще на улицу лучше будет не соваться, потому что это как бы для боевых действий средство, его в условиях мирного города…
– Мирного… – саркастически скривился Игорь, имея в виду, что в условиях мирного города вообще-то не крадут женщин с детьми и не сворачивают им головы в подвалах, называемых Голливудами.
Игорь Васильевич понял этот сарказм по-своему.
– Ясненько, – сказал он и полез в карман. – Без таблеточек, значит, не обойтись.
– Что это изменит? – спросил Игорь исподлобья. – Мне эта вот ситуевина будет видна в другом свете?
– Нет, ты просто успокоишься, – пояснил Игорь Васильевич. – Ну как просто, ты так спокоен никогда в жизни не был, как будешь минут через десять.
Игорь Васильевич достал из кармана стеклянную капсулу, зачем-то потряс ее, проверяя, звенит ли внутри таблетка, – так курильщики почти каждый раз трясут пачку с сигаретами, проверяя, осталось ли что-нибудь, даже если пачка почти полная (Игорь и сам так делал). После этого он зубами сорвал крышку капсулы и сплюнул ее в сторону, так что она резиново ускакала под журнальный столик. В капсуле оставалась ватка – ее Игорь Васильевич достал двумя пальцами и зачем-то сунул в карман на животе. В подставленную под капсулу ладонь скользнула очень маленькая таблетка. Игорь Васильевич посмотрел на нее, на Игоря, после чего убрал капсулу опять же в карман на животе и стал аккуратно разламывать таблетку напополам своими большими пальцами. Несколько белых крошек упало на бетонный пол.
– Подержи пока, – Игорь Васильевич сунул в руку Игоря крохотный обломочек, остатки же таблетки бросил на пол и растер подошвой ботинка, как будто гася окурок. – Я пока за водой схожу.
– Да какая тут вода? – Игорь сомневался, что вообще почувствует таблетку во рту – она же растает, прежде чем провалится в пищевод.
– Тогда глотай, – приказал Игорь Васильевич.
Игорь забросил кусок таблетки в рот и проглотил, Игорь Васильевич подтянул к себе журнальный столик и присел на него, как на табурет. На манжете куртки Игоря Васильевича Игорь увидел короткий, тонкий светлый волос, блеснувший в свете лампы. Видимо, таблетка еще не подействовала, потому что внутри Игоря что-то екнуло.
– Никогда ничего не меняется, – сказал Игорь Васильевич прямо в лицо Игорю.
– Ты меня что, гипнотизировать собрался? – спросил Игорь, пытаясь уловить момент, когда начнет действовать чудо-препарат.
– Нет, – сказал Игорь Васильевич, – хочу просто прояснить некоторые моменты недопонимания.
– Охренеть, – сказал Игорь. – Это не недопонимание называется, это называется полным неприятием. Меня коробит, что мы людей убиваем, ладно людей, мы женщин и детей убиваем, это не недопонимание.
– А что тебя смущает? – спросил Игорь Васильевич. – Ты каждый день своим бездействием убиваешь кучу людей, в том числе и детей. Ты когда новость слышишь о том, что какому-то ребенку нужна операция, ты же не бросаешься продавать квартиру, чтобы оплатить ему многомиллионное лечение. Ты же не везешь сюда партию африканских детей, чтобы спасти их от голода и жажды. Ты даже ни одну семью беженцев не приютил. Если бомжа видишь на улице, ты отворачиваешься и радуешься, что это не ты. Когда где-нибудь на Кавказе громят квартиру и говорят в новостях, что уничтожено еще сколько-то террористов, ты просто веришь, что уничтожены именно террористы, а когда расстояние между тобой и реальной угрозой сокращается и она к тебе чуть ближе, чем новость из Интернета, ты вдруг начинаешь о морали говорить и о душевных терзаниях.
– И в чем, интересно, заключается угроза национальной безопасности от женщины и ребенка?
– А тебе Сергей Сергеевич, твой непосредственный начальник, запретил об этом знать, для твоего же собственного блага, – сказал Игорь Васильевич. – Я еще с советских времен на отдел иногда работал. Я сам сторонник того, чтобы люди с самого начала знали, во что они ввязываются. Эсэс всегда против. И каждый раз у какого-нибудь оперативника наступает момент, когда он без правды как бы уже не дееспособен. И каждый раз Сергей Сергеевич раскрывает карты, а потом от команды не остается и следа, потому что кто-то устраивает стрельбу, кто-то душит свою семью подушкой и рубит топором, а сам выбрасывается в окно, кто-то просто сбегает в какую-нибудь деревню, так что хер его найдешь. Радуйся своему неведению и мукам совести, потому что это очень хорошо, мучиться угрызениями и ничего не знать. Но, вообще, да, нужно сообщать людям с самого начала, и если с тобой не получится, и опять вся команда накроется медным тазом, а мы с Эсэсом в живых останемся, то, я думаю, стоит открываться людям сразу, чтобы они или сразу думали, что мы сумасшедшие, и уходили, – или уж оставались, но знали зачем.