Я готов принять наказание. Я его заслуживаю. Я пришел сюда не для того, чтобы это оспорить.
Я прошу господина Густафссона простить меня за то, что я совершил. Не знаю, сможет ли он, но, если он найдет в себе силы это сделать, я буду очень, очень счастлив. Мне очень жаль. По-настоящему жаль.
Он сел.
Судья по очереди посмотрел на заседателей, сидевших рядом с ним, – они, казалось, не могли найти слов. Мужчина поправил галстук; женщина не сводила глаз с потолка. Внизу, в зале, Ларс теребил манжеты своей рубашки. Потом искоса, вполоборота глянул на Ульфа.
«Что это был за лес?» – подумал Ульф.
Судья откашлялся.
– Общественные работы, – провозгласил он. – Двести часов общественных работ. Вот и все, что я намерен сказать.
Судья встал. Двое его заседателей на мгновенье смешались, но потом тоже поднялись на ноги – как и все остальные, присутствовавшие в зале суда. Хампус, явно не зная, куда себя девать, поглядел на своего адвоката; тот покачал головой и тихо ему что-то сказал. Хампус кивнул.
Заседание закончилось так быстро, что у Ульфа с Анной, когда они вернулись в контору, до беседы с Бим оставался еще целый час – час, который следовало как-то убить. У обоих накопилось несколько писем, на которые нужно было ответить; у обоих категорически не получалось сосредоточиться на этой задаче. В конце концов Ульф встал из-за стола, потянулся и заявил:
– Кафе.
– Превосходная идея, – отозвалась Анна и решительным движением захлопнула ноутбук.
Карл, сидевший напротив, за своим столом, многозначительно посмотрел на часы.
– Что, поздний обед? – осведомился он.
Но Ульфа было не так-то просто сбить с толку.
– Нет, перерыв на кофе, – ответил он.
Эрик покосился на Карла. Конечно, письмоводителю (третий разряд) не стоило подвергать сомнению действия следователя (седьмой), но поскольку первым заговорил Карл, равный Ульфу по рангу, он почувствовал, что тоже может присоединиться к разговору.
– Хорошо, когда можно в любой момент устроить себе перерыв. Я бы тоже от такого не отказался.
Ульф ему улыбнулся:
– Ты тоже можешь устроить себе перерыв, Эрик.
– Ты же прекрасно знаешь, что нет, – резко ответил Эрик. – Ты знаешь, что у меня только третий разряд и что у канцелярии существуют на этот счет строгие правила.
Анна решила покончить с этим спором.
– Мы с Ульфом были в суде, – объявила она. – И пропустили обед, потому что с судебного заседания так просто не уйдешь. Тебе это известно, Карл. Так что нам теперь полагается перерыв. – Она повернулась к Ульфу: – Ну же, Ульф. Наша гостья будет здесь меньше чем через час.
Они сели за столик у окна – самое завидное место в кафе, где можно было наблюдать за улицей и за всеми, кто проходил мимо. Поначалу оба сидели молча, будто без слов договорившись дать друг другу время обдумать то, что случилось сегодня в суде.
Когда Ульф наконец заговорил, радости в его голосе не было никакой.
– Знаешь, у меня было такое ощущение, будто у меня на глазах раздавили жука. Просто взяли и раздавили.
Анна задумалась:
– Мне кажется, я понимаю, что ты хочешь сказать. Нечто огромное и могущественное походя сокрушает кого-то маленького и беспомощного.
– Вот только… Ну, это ведь можно сказать о любом уголовном процессе, верно? Обвиняемый всегда ничтожен и беспомощен перед лицом государственной машины. Вполне естественно. Но сейчас все было по-другому – сейчас это выглядело как жестокость.
Тут Анне вспомнилось кое-что.
– Ты видел его костюм? Штаны видел?
– Да. Они были ему велики. На щиколотках собрались в гармошку.
Анна поглядела на Ульфа. Они всегда замечали одни и те же вещи. Может, это было потому, что они так долго работали бок о бок и привыкли к одним и тем же методам? Или, может, они разделяли некий фундаментальный взгляд на мир – то, что немцы называют «Weltanschauung»? У немцев имелись слова буквально для всего – очень точные, специфические слова, специально сконструированные для определенного набора обстоятельств. Вроде бы у них существовал даже особый термин для чувства зависти, которое человек испытывает в ресторане, когда кому-то другому подают особенно вкусное блюдо, а заказ менять уже поздно. «Mahlneid» – «зависть к еде»: так, насколько помнилось Анне, это звучало. Люди, случалось, изобретали сложносоставные немецкие существительные в качестве развлечения – или на спор. Далеко не все такие словечки приживались в языке, но все же такое бывало. Каждое слово было когда-то сказано в первый раз, у каждого был свой, так сказать, первоизрекатель; так и развивается язык: кто-то подбирает для определенного момента совершенно определенное слово и пускает его в оборот. У Mahlneid’а были неплохие шансы, потому что многим знаком этот особый вид зависти, когда официант проносит мимо вашего носа к чужому столику роскошные, соблазнительные блюда, – и слово прижилось.
Анна раздумывала над тем, что они с Ульфом одинаково видят многие вещи. Какова бы ни была причина, ей всегда это нравилось. К сожалению, с мужем они видели мир совершенно по-разному. Конечно, они достигли согласия по каким-то глобальным вопросам – к примеру, голосовали они всегда одинаково; и в том, что касалось эстетики, вкусы у них примерно совпадали, – но если говорить о том, на что оба обращали внимание, то здесь между ними существовала огромная разница. Джо никогда не умел считывать язык движений и жестов. Он не замечал, как люди одеты, не понимал, что это о них говорит. У Анны было ощущение, будто он не видит и половины того, что происходит вокруг. Они с Ульфом, напротив, всегда обращали внимание на мельчайшие детали. Ульф мог заметить истрепавшийся шнурок на чьем-нибудь ботинке и из этого факта вывести целую теорию о том, что это за человек, что им движет, чем он занимается в жизни – и еще много о чем. Она знала за собой похожую черту, и, как результат, они часто сидели вместе, в обществе друг друга, и наблюдали окружающий мир – во всех его завораживающих подробностях. Иногда они, заметив какую-нибудь нелепость, одновременно поворачивались друг к другу, смеясь, потому что каждый знал, что другой тоже ее заметил и нашел забавной.
Анна не любила сравнивать Джо и Ульфа, в основном потому, что сравнение это обычно оказывалось не в пользу Джо. Ее супруг был скромным человеком – характерная, как казалось Анне, для анестезиологов черта, просто потому, что всем им по душе было тихо сидеть в операционной, никак не общаясь с пациентом. Анестезиологи вообще были люди неразговорчивые – им вполне хватало своих химикалий, клапанов, переключателей и гудения машин; они, в массе своей, были людьми застенчивыми и робкими – в отличие от чванливых и шумных хирургов, которым они служили. И все же – хотя, может, в этом и не было ничего особенно удивительного – Анна обнаружила, что общество анестезиологов наводит на нее дремоту, как случалось, и не раз, когда Джо приводил к обеду своих коллег из больницы. Она держалась изо всех сил – и все же, когда дело доходило до сырной тарелки, всегда начинала клевать носом.
Были, конечно, люди, которые представляли собой еще больший вызов – первым делом на ум приходила Биргитта Никвист, жена Эрика. Они с Эриком были женаты вот уже больше тридцати лет; познакомились они в автобусе, направлявшемся в Стокгольм, причем она была водителем, а он – пассажиром. «Я просто не мог от нее глаз оторвать, – рассказывал Эрик. – Потому и подгадал, чтобы обратно тоже возвращаться ее рейсом. К тому времени, как мы добрались до Мальмё, я уже все решил».
Эта трогательная история была поведана им на одном из корпоративов, куда были приглашены супруги и партнеры сотрудников. Биргитта тоже была здесь и, сияя, слушала, как Эрик рассказывает о том, как они познакомились. «Я тоже его приметила, – сказала она. – Было понятно, что ему хочется со мной познакомиться. Такие вещи всегда замечаешь».
Анна задумалась, о чем же они говорят между собой. Интересно, любит ли Биргитта рыбалку? Эрик как-то упомянул мимоходом, что его супруга немало знает о рыбе, но Анне казалось, что знание это она приобрела осмотическим путем – после тридцати лет бомбардировки всевозможными сведениями о рыбе какие-то из них должны были просочиться в мозг. Осмотические знания не требуют сознательных усилий для их приобретения; а быть может, Биргитта во время этих разговоров просто отключала слух – как это свойственно людям, которые уже давно состоят в браке. Они уже слышали все, что может сказать их супруг – слышали не раз, – так что они просто позволяют звукам омывать их мозг, не задерживаясь в сознании. Немного похоже на то, как это было у них с Джо, вдруг поняла она – и покраснела. Кто бы мог ожидать, что она окажется в подобной ситуации – в браке, где все, что можно сказать, уже было сказано и где будущее не обещает ничего нового, и так будет тянуться год за годом, пока старческое слабоумие или смерть не положат этому конец. Подобная перспектива привела ее в ужас. Она на такое не подписывалась.
И все же это гораздо лучше, решила она, чем одиночество, которое ждало впереди таких, как Ульф. Она часто раздумывала об этом, гадая, собирается ли Ульф менять что-то в этом отношении. С тех пор как Летта его бросила, прошел уже не один год, и у Ульфа было предостаточно времени, чтобы оправиться. Потерять супругу, когда тебе вовсе этого не хочется – а именно это произошло с Ульфом, когда Летта оставила его ради того подозрительного типа (по крайней мере, таковым он казался Анне), – это практически то же самое, что потерять ее из-за болезни или несчастного случая. Что там говорят о горе, которое человек испытывает, потеряв жену или мужа? Вроде бы самая сильная тоска отступает после восемнадцати месяцев, и после этого мы начинаем чувствовать себя лучше?
Ульфу совсем не трудно было бы кого-то себе найти. Анна была убеждена, что, несмотря на весь прогресс, которого удалось добиться в отношении равенства полов, оставались области, где этим самым равенством и не пахло – и, опасалась она, никогда не будет. Взять, к примеру, вопрос о вступлении в брак – первый или повторный – после определенного возраста. Пускай для того, чтобы у мужчин и женщин были равные возможности, и было сделано очень много, но только не в этом отношении: любому мужчине – Анна была в этом уверена: любому – было по плечу кого-то себе найти, стоило только решиться, каким бы непривлекательным он ни был. Но женщине? Можно ли сказать то же самое в отношении женщин? Анна знала немало достойных женщин, которым хотелось бы выйти замуж, но у которых это явно не получалось, просто потому, что вокруг не было достаточно мужчин. Во всем была виновата плохая демография – и скверное поведение мужчин. Они боялись ответственности либо просто не интересовались женщинами; они пили, дрались или – как результат – попадали в тюрьму на неопределенный срок. И, в довершение своего безответственного поведения, мужчины умирали, бросая женщин справляться с жизнью в одиночестве и искать себе – как правило, напрасно – хоть какого-нибудь мужчину из тех немногих, кто еще остался. Какое расточительство, какая несправедливость! – Анну эта ситуация по-настоящему злила. И никакого решения она не видела – женщинам оставалось разве что сделать вид, что им вс