Джеймс проходит между двумя вскрытыми телами, чтобы поздороваться с Энн Диксон – заместительницей медэксперта и героиней для всех служащих убойного. Дикси обладает отрывистым британским акцентом и мировоззрением американского детектива. К тому же не отстает от других в «Шер» или «Кавано». Если тебе в штате Мэриленд нужно покромсать тело, лучше Дикси никого не найдешь.
– Доктор Диксон, как вы этим славным утречком?
– Хорошо, спасибо, – отвечает она, стоя рядом с операционным столом.
– Что поделываете?
Дикси поворачивается с длинным ножом в одной руке и металлической точилкой в другой.
– Ты меня знаешь, – говорит она, точа нож. – Ищу свою вторую половинку.
Джеймс улыбается и неторопливо идет в дальний кабинет за кофе. Возвращается и замечает, что каталка с его жертвой уже стоит посреди прозекторской, а голое окоченевшее тело лежит на столе.
– Одно могу сказать, – произносит врач, прикладывая скальпель к коже. – Хотел бы я так же вскрыть ублюдка, который это сделал.
Джеймс бросает взгляд на молчащий класс кадетов и видит два десятка ошарашенных лиц. Через полчаса в прозекторской они уже, наверное, думали, что готовы, что понемногу привыкают к видам, звукам и запахам Пенн-стрит. А затем врачи привезли из холодильника следующую жертву – и они поняли, что им предстоит еще долгий путь. Джеймс из середины комнаты замечает, как некоторые старательно отворачиваются, другие пытаются смотреть, но не могут скрыть ужас. Девушка в углу прячет лицо за спиной более высокого товарища, не желая выглянуть даже на секунду.
И неудивительно. Тело – не более чем маленький коричневый островок, оказавшийся среди моря нержавейки; крошечные ручки со скрюченными пальчиками тянутся вверх. Двухлетний ребенок, забитый насмерть сожителем матери, который затем смог найти в себе силы одеть распухшее безжизненное тельце и привезти в реанимацию Бон-Секур.
– Что случилось? – спросили врачи.
– Он играл в ванной и упал.
Бойфренд матери произнес это спокойно, почти нагло, и продолжал повторять, когда в больницу приехали Джеймс и Эдди Браун. Всю ночь твердил в допросной одно и то же, как заведенный: Майкл был в ванной, Майкл упал.
– Зачем ты его одел? Почему сразу не отвез в больницу?
Не хотел, чтобы он замерз.
– Если он принимал ванную, почему в ней нет воды?
Я всю спустил.
– Спустил? Малыш без сознания, а ты стоишь и спускаешь воду?
Да.
– Ты забил его насмерть.
Нет. Майкл упал.
Но врачей в Бон-Секур бойфренд не провел; тельце Майкла Шоу было скорее черно-синим, нежели коричневым, а повреждения больше соответствовали наезду автомобиля на скорости пятьдесят километров в час. И патологоанатомы на Пенн-стрит не сомневаются ни секунды: смерть наступила из-за травм, нанесенных тупым предметом. Из ребенка буквально вышибли всю жизнь.
И все же настоящее отвращение Рик Джеймс испытывает, только когда начинается внешний осмотр.
– Ты видел? – спрашивает врач, поднимая ножки. – Разорвано.
Настоящий ужас. У двухлетнего мальчика было внутреннее кровотечение – его анус разорвал двадцатилетняя нянька, любовник его матери.
Кадеты Энн-Арундел стоят с открытыми ртами и остекленевшими глазами, парализованные и вынужденные наблюдать из угла комнаты, как вскрывают ребенка. Вот так урок сегодня.
По дороге обратно в штаб Джеймс молчит – господи, а что здесь вообще можно сказать? Это не мой ребенок, пытается он убедить себя. Я там не живу. Меня это не касается.
Стандартная защита, надежное убежище детектива убойного. Только в этот раз его недостаточно. Не существует настолько темной ямы, где можно было бы похоронить гнев.
Вернувшись в отдел убийств, Джеймс идет от лифта по длинному голубому коридору и заглядывает в проволочное окошко двери, ведущей в большую допросную. Любовничек там один – откинулся на спинку среднего стула, забросив ноги в кроссовках на край стола.
– Ты посмотри, – обращается Джеймс к патрульному, приехавшему для сопровождения заключенного. – Ты только посмотри на него.
Парень тихо насвистывает и скрупулезно возится сначала с одной кроссовкой, потом с другой, – это дается с трудом из-за наручников. Он завязывает новые шнурки – желто-зеленые, по паре на каждой ноге, в городском стиле. Через два часа охранник Юго-Западного КПЗ изымет эти самые шнурки для предотвращения попыток самоубийства, но пока что они – в самом центре его сузившейся вселенной.
– Ты глянь, – говорит Джеймс. – Так и хочется ему навалять, да?
– Эй, – отвечает патрульный. – Я обеими руками за.
Джеймс смотрит на него, затем снова заглядывает в допросную. Парень замечает тень на одностороннем стекле и поворачивается на стуле.
– Э, mon, – говорит он с вест-индской напевностью. – Мне надо в туалет, слышьте.
– Ты глянь, а, – повторяет Джеймс.
Он мог бы его избить. Мог бы бить эту мразь, пока тот кровью ссать не начнет, и никто в офисе бы слова не сказал. Патрульные уткнутся в документы, детективы перекроют коридор, а то и решат присоединиться. А если на шум придет полковник, достаточно будет упомянуть о маленьком Майкле Шоу, молчаливом и одиноком на том длинном стальном столе.
И кто скажет, что это неправильно? Кто считает, что такая простая и скорая расправа несправедлива? Честь для копа означает, что нельзя бить человека в наручниках, который не может дать сдачи; нельзя выбивать показания; нельзя бить того, кто этого не заслужил. Полицейская жестокость? Да идите вы на хрен. Полицейская работа всегда была жестока; просто хорошая полицейская работа – незаметна.
Год назад в этой самой допросной Джей Лэндсман был руководителем по делу о нападении на полицейского в Феллс-Пойнте – в пьяной драке несколько подозреваемых избили свинцовыми трубами до полусмерти вмешавшегося патрульного из Южного района.
– А теперь, – сказал Лэндсман, приведя главного фигуранта в комнату, – пока мы здесь, я сниму с тебя наручники, потому что, знаешь, не то чтобы я какой-то особо крутой, – просто я знаю, что ты ссыкливая гнида, а потому и проблем не жду, да?
Лэндсман снял наручники, подозреваемый потер запястья.
– Вот видишь, я же знал, что ты ссыкливая…
Тут парень вскочил со стула с диким ударом наотмашь, который пришелся сержанту по голове, после чего Лэндсман так втоптал его в пол, что впоследствии хранил полароид с окровавленным подозреваемым в верхнем ящике стола, как сувенир на память. Лэндсман вышел из допросной, как раз когда пришел дежурный капитан.
– Какого хрена тут творится?
– Эй, – пожал плечами Лэндсман, – эта сволочь на меня напала.
Сейчас Джеймс мог бы сказать так же: этот ублюдок изнасиловал и убил двухлетнего ребенка, а затем накинулся на меня – вот я его и отпиздил. Конец рапорта.
– Вперед, – говорит патрульный, словно читая его мысли. – Чувак, я тебя прикрою. И, блин, с удовольствием понаблюдаю.
Джеймс поворачивается и с легким удивлением смотрит на патрульного, после чего неловко и смущенно улыбается. Было бы приятно снять с этого парня наручники и причинить ему боль. Черт, без наручников у него будет даже больше шансов, чем он сам предоставил ребенку. Простая человеческая справедливость требует чего-то серьезнее пожизненного, ожидающего Элвина Клемента Ричардсона; простая человеческая справедливость требует, чтобы эта тварина была беспомощна, неподвижна, не могла отбиваться.
А что потом? Когда из садиста сделают кровавую отбивную в допросной, что изменится для Рика Джеймса? Ребенок мертв. Его уже ничто не вернет. Мать? Судя по ее поведению на утреннем опросе, плевать она на все хотела. Это убийство, сказали ей. Бойфренд так изувечил вашего малыша, что врачи говорят, будто его машина переехала. Он убил вашего ребенка.
– Я в это не верю, – ответила она. – Он любил Майкла.
Джеймс мог бы его избить, но чего ради? Душевного спокойствия? Удовлетворения? Элвин Ричардсон – всего лишь один поганый садист в городе, полном поганых садистов, и его преступление довольно распространенное. Только в августе Келлер и Кратчфилд расследовали удушение двухлетней девочки; в том же месяце Ши и Хейгину достался годовалый ребенок, ошпаренный нянькой до смерти. В сентябре Холлингсворту попался девятимесячный младенец, задушенный матерью.
Нет, думает Джеймс. Я могу избить этого мудака до полусмерти и отправить в тюремный лазарет – но это ни хрена не изменит. В понедельник я вернусь на работу и буду смотреть через проволочное окошко на очередного социопата. Джеймс снова улыбается патрульному, качает головой и идет в главный офис.
– Эдди Браун, – говорит он, подходя к кофемашине, – не сводишь парня поссать? Если это сделаю я, то велика вероятность, что я разобью ему ебало.
Браун кивает, идет к почтовым ящикам и снимает с гвоздя ключ от допросной.
Вторник, 20 декабря
Джей Лэндсман носится взад-вперед по отделу убийств, сравнивая три разных версии от трех разных хмырей. Он надеялся на тихую ночку, может, даже на поход в бар с Пеллегрини после пересменки, но теперь у него полный аншлаг: один – в большой допросной, второй – в малой, третий дожидается своей очереди на диване в аквариуме. На взгляд Лэндсмана, каждый провинился больше предыдущего.
Из большой кабинки выходит Дональд Кинкейд с несколькими страницами показаний в руке. Захлопывает дверь и обращается к Лэндсману:
– Похоже, он хочет сотрудничать.
– Ты так думаешь?
– Да. Пока что.
– Мне кажется, он слишком сильно хочет сотрудничать, – говорит Лэндсман. – По-моему, он нам ссыт в глаза и говорит, что это божья роса.
Кинкейд улыбается. Неплохо, Джей.
– Ну, его приятель, который на диване, хочет его засадить, так? – размышляет вслух Кинкейд. – И именно он был заинтересован в девушке, понимаешь? Я вот думаю, может, она его просто чем-нибудь разозлила?
Лэндсман кивает.
Девушка им уже не ответит. Ее зарезали в мужском туалете завода чистящих средств «Левер Бразерс» на Бренинг-хайвей. Ран многовато, из-за чего убийство кажется личным, вроде домашней ссоры. Но это было бы слишком просто; к тому же у супруг