Почему-то никак не получается достучаться. Они возвращаются к картинкам, второй раз объясняют то же самое другими словами. Фостер достаточно медленно проводит торговца через все это, чтобы их логика была ясна.
– Посмотрите на эти линии, – он вновь показывает отчет ATF. – Они совершенно одинаковы. Как вы это объясните?
– Я не могу… Не знаю.
– Знаете, – говорит Фостер. – Не лгите мне.
– Я не лгу.
– Тогда как вы это объясните?
Рыбник пожимает плечами.
– Может быть, – преполагает Фостер, – может быть, вы ее не убивали. Но, возможно, вы знаете, кто это сделал. Может, вы разрешили кому-то другому спрятать ее у вас в магазине. Вы это от нас скрываете?
Рыбник поднимает глаза от пола.
– Может, кто-то другой попросил разрешения оставить кое-что у вас в магазине, и вы даже не знали что именно, – нащупывает брешь Фостер. – Должно же быть какое-то объяснение тому, что Латония была в вашем магазине.
Рыбник качает головой, сначала слабо, потом решительно. Отодвигается на стуле, сложив руки на груди. Не клюнул.
– Она не могла находиться в моем магазине.
– Но она была там. Ее принес кто-то другой?
Рыбник колеблется.
– Как его зовут?
– Нет. Никто ее туда не приносил.
– Ну, она там была. Так сказано в отчете.
– Нет, – говорит Рыбник.
Тупик. Фостер инстинктивно уходит от конфронтации, и детективы приступают к обычному взятию показаний. Пеллегрини, в частности, пытается найти хоть малейший намек на алиби и заново задает все дежурные вопросы. Медленно и мучительно они вытягивают все те же ответы – о его отношениях с Латонией, о его мутном алиби, о его отношениях с женщинами, – и впервые за десять месяцев Рыбник начинает проявлять нетерпение. Как вдруг меняется ответ на один вопрос.
– Когда вы в последний раз видели Латонию? – спрашивает Пеллегрини, наверное, уже в десятый раз.
– Когда я ее видел в последний раз?
– Перед убийством.
– В воскресенье. Она приходила в магазин.
– В воскресенье? – удивленно переспрашивает Пеллегрини.
Рыбник кивает.
– В воскресенье перед исчезновением?
Он снова кивает.
Вот и брешь в стене. Во время предыдущих допросов он божился, что не видел Латонию в течение двух недель до убийства, и Пеллегрини так и не нашел свидетелей, способных это безоговорочно опровергнуть. А теперь Рыбник сам говорит, что девочка была в его лавке за два дня до убийства – и всего через несколько дней после пожара, уничтожившего магазин на Уайтлок-стрит.
– Зачем она приходила?
– Она приходила спросить, не может ли чем-то помочь после пожара.
Пеллегрини гадает. Рыбник врет, чтобы компенсировать химические улики, думая, что предыдущий визит в сгоревший магазин объяснит пятна на штагах? Или он врал на прошлых допросах, когда дистанцировался от любых контактов с мертвой девочкой? Говорит ли он правду сейчас, забыв о прошлых ответах? Он в замешательстве? Неужели он вспомнил об этом впервые?
– Когда мы разговаривали с вами раньше, вы утверждали, что не видели Латонию в течение двух недель до ее исчезновения, – начинает Пеллегрини. – Теперь вы говорите, что видели ее в воскресенье?
– Две недели?
– Вы сказали тогда, что не видели ее две недели.
Рыбник качает головой.
– Вы сами повторяли одно и то же каждый раз. У нас все записано.
– Не помню.
Что-то происходит. Медленно, аккуратно Фостер подводит торговца к краю пропасти – обратно к отчету ATF и упрямой логике химических образцов.
– Если не вы принесли ее в магазин, – спрашивает следователь, – кто тогда?
Рыбник качает головой. Пеллегрини бросает взгляд на часы и понимает, что они здесь уже пять часов. А время имеет значение: признание, полученное в пределах шести-семи часов, обладает куда большей доказательной силой, чем полученное через десять-двенадцать часов допроса.
Сейчас или никогда, думает Пеллегрини, вынимая последний козырь из рукава. Из кармана его пиждака появляется фотография девочки с Монпелье-стрит – как две капли воды похожая на Латонию, но пропавшая в конце 1970-х. Он приберег копию снимка из архива газеты, найденную несколько месяцев назад; приберег как раз для этого момента.
– Скажите, – говорит Пеллегрини, протягивая старый снимок подозреваемому, – вы знаете, кто это?
Уже находясь в некотором расстройстве из-за вопросов Фостера, Рыбник смотрит на фотографию – и вдруг его оборона словно рушится. Пеллегрини наблюдает, как старик покачнулся вперед: уронил голову, схватился руками за край конференц-стола.
– Вы знаете эту девочку?
– Да, – тихо отвечает Рыбник. – Я ее знаю.
Он кивает с нескрываемой болью на лице. Он разваливается на части у них на глазах – тот, кто на каждой предыдущей встрече был тверд как кремень. Теперь он стоит на краю обрыва и заглядывает в пропасть, готовый прыгнуть.
– Откуда вы ее знаете?
Рыбник мгновение колеблется, его руки все еще сжимают край стола.
– Откуда вы ее знаете?
Внезапно этот момент проходит, и шок, вызванный старой фотографией, исчезает. Рыбник выпрямляется, скрещивая руки на груди, и всего на миг встречается взглядом с Пеллегрини, в котором безошибочно читается угроза. Если хотите меня взять, вам понадобится что-то покруче, словно говорит его взгляд. Если хотите меня взять, вам придется пойти до самого конца.
– Я подумал, – наконец отвечает он, – вы показываете фотографию Латонии.
Ни хрена, думает Пеллегрини. Следователи переглядываются, и Фостер бросается в очередную атаку – теперь он шепчет, зависнув в паре сантиметров от лица торговца.
– Слушай меня. Ты меня слушаешь? – спрашивает Фостер. – Сейчас я скажу тебе правду. Скажу все, что знаю…
Рыбник пристально смотрит в ответ.
– Я уже видел таких, как ты, – видел много-много раз. Я знаю, что ты за человек; мы все знаем, что ты за человек. Тебя знает Том. Тебя здесь знают все, потому что таких уже видели не раз. Тебе нравятся маленькие девочки – а им нравишься ты, верно? И все хорошо, пока они молчат об этом, тогда у тебя нет проблем…
Пеллегрини ошарашенно смотрит на подозреваемого. Рыбник медленно кивает, словно соглашаясь.
– Но у тебя есть одно правило, да? У тебя есть одно правило, которому нужно следовать, правило, которому нужно подчиняться, и мы оба знаем, что это за правило, да?
И Рыбник снова кивает.
– Если заплачет – умрет, – произносит четко Фостер. – Если заплачет – умрет.
Рыбник молчит.
– Это твое единственное правило, да? Если они заплачут, то умрут. Они тебе очень нравятся, и тебе нравится, когда им нравишься ты, но если они заплачут – умрут. Так вышло с Латонией, так вышло и вот с этой девочкой, – Фостер указывает на старую фотографию. – Она заплакала и умерла.
Пеллегрини кажется, что проходит вечность, прежде чем подозреваемый приходит в себя, прекращает кивать и наконец отвечает. И отвечает он категорично и непоколебимо.
– Нет, – твердо заявляет он. – Я не трогал Латонию.
Сталь в его голосе вынуждает Пеллегрини признаться самому себе: все пропало. Они его потеряли. И ведь подошли так близко, Пеллегрини это знал. Методы, таланты и секреты Фостера действовали, их план был тщательно продуман и приведен в исполнение, но в сухом остатке они имеют то, что имеют. Теперь Пеллегрини понимает: не существует панацеи, не существует тайной науки, которую предстоит изучить. В конце концов, Ответ – это всегда вещдоки, только и всего.
Фостер еще перед началом допроса уговаривал Тима Дури предъявить обвинение на основании одного только отчета ATF, доказывая, что тогда Рыбник будет более склонен сознаться. Возможно и так – но что, если он так и не сознается? Что тогда делать с обвинением? Отклонить до обвинительного акта? Приостановить? Это знаковое дело, такое не хочется проиграть ни одному прокурору. Нет, ответил Дури, обвиним, когда будут доказательства. Фостер смирился, но и Пеллегрини, и Лэндсмана встревожил уже сам вопрос; это был первый звоночек, что их специалист не ходит по воде. Теперь Дури с Лэндсманом мечутся перед конференц-залом, периодически поглядывая на часы. Шесть часов – а допрос все еще идет.
– Эй, Джей, – прерывает тишину прокурор. – Уже перевалило за шесть. Я побуду еще часок, но потом не знаю, что можно сделать, даже если он расколется.
Лэндсман кивает, затем подходит к двери и прислушивается к голосам. По долгим паузам он понимает, что дело плохо.
После семи часов допроса Пеллегрини и Фостер выходят перекурить на двадцать минут. Дури берет пальто, велев детективу звонить ему домой, если что-то получится, и Пеллегрини провожает его к лифту.
В конференц-зале двух главных следователей сменяют Лэндсман с аналитиком ATF, пытаясь продолжить начатое.
– Такой вопрос, – говорит Лэндсман.
– Какой?
– Ты в Бога веришь?
– Верю ли я в Бога? – переспрашивает Рыбник.
– Ага. Не в том смысле, религиозен ты или нет. Просто веришь, что Бог есть?
– О да. Я верю, что Бог есть.
– Ага, – произносит Лэндсман. – Вот и я верю.
Рыбник кивает.
– Как ты думаешь, что Бог сделает с тем, кто убил Латонию?
Лэндсман действует вслепую, да и Рыбник уже стал ветераном допросов, так что эта уловка для него вялая и прозрачная.
– Не знаю, – отвечает он.
– Как ты думаешь, убийца верит, что Бог накажет его за то, что он сотворил с девочкой?
– Не знаю, – холодно говорит Рыбник. – Его и спросите.
Когда Пеллегрини и Фостер возвращаются в конференц-зал, Лэндсман все еще задает вопросы наобум. Но напряжение, накалившееся в первые шесть часов, уже полностью развеялось. Пеллегрини раздражает, что Лэндсман затягивается сигаретой; что хуже, Рыбник снова курит трубку.
Тем не менее, они работают до самого вечера – четырнадцать часов в целом, – давя на подозреваемого дольше и упорнее, чем позволило бы большинство судей. Они и сами это понимают, но от бессилия, от злобы, от знания, что других шансов не будет, продолжают. Когда допрос наконец упирается в тупик, Рыбника отправляют сначала в аквариум, потом – за стол в офисе, где он пустыми глазами уставился на экран телевизора, дожидаясь, когда его вернет на Уайтлок-стрит патрульная машина Центрального района.