[86], убийства в Гарлем-парке 83-го. Мне не верилось, что можно просто войти в административный офис и брать целые папки, а потом читать за столом в свое удовольствие. Не верилось, что меня не гонят взашей с мест преступлений или с допросов. Не верилось, что начальство департамента вот-вот не передумает, не конфискует мою карточку и не вышвырнет меня на Фредерик-стрит.
Но дни перетекали в недели, а детективы – даже самые опасливые, чуть ли не менявшие интонацию, когда посреди разговора входил я, – вскоре потеряли желание играть роль, притворяться кем-то другим.
Я научился пить. Время от времени я доставал в барах свою карту «Американ Экспресс», после чего детективы обгоняли меня на корпус, показывая, что мне еще есть к чему стремиться. Однажды ночью, уходя на бровях из «Маркет Бара», Дональд Уорден – разрешивший сопровождать его на вызовах и расследованиях, хоть и с каким-то завуалированным презрением, – зыркнул на меня так, будто увидел в первый раз, и спросил: «Ну все, Саймон. Какого хрена ты тут хочешь увидеть? Какого хрена мы тебе должны показать?»
У меня не было ответа. На столе громоздились блокноты – меня пугали и путали эти башни случайных фактов. Я пытался работать шесть дней в неделю, но тогда мой брак уже разваливался, и поэтому иногда я работал все семь дней. Если детективы шли выпить после работы, я часто присоединялся.
По ночам я работал в две смены – приходил в четыре и оставался с полуночной сменой до утра. Иногда, уходя с полуночной, мы пили на рассвете, после чего я плелся домой и дрых до самого вечера. К своему изумлению, я выяснил, что если заставить себя выпить наутро после большой пирушки, то почему-то становится легче.
Однажды февральским утром я с похмелья проспал утренний инструктаж, как вдруг позвонил Уорден и разбудил меня новостями о том, что в переулке Резервуар-Хилла нашли убитую девочку. Через десять минут я был на месте преступления, смотрел на выпотрошенное тело Латонии Уоллес и начало расследования, которому суждено было стать костяком этой книги.
Я сосредоточился на деле. На новеньком сотруднике Пеллегрини. На Эджертоне, одиноком волке и младшем следователе по делу, на Уордене, ворчливой совести отдела. Я меньше говорил, больше слушал и научился доставать ручку и блокнот незаметно, чтобы не портить хрупкие мгновения повседневной полицейской жизни.
Со временем благодаря тому, что я поглощал дела пачками и многие смены наблюдал за жизнью детективов, я вдруг стал чуть ли не справочной простых фактов:
– Где Барлоу?
– В суде. По восемнадцатой части.
– Кевин с ним?
– Нет, пошел в бар.
– С кем?
– С Риком Джеймсом и Линдой. И Гарви тоже пошел.
– Кому вчера ночью достался жмур на Пейсон?
– Эджертону. После морга он поехал домой, вернется в шесть.
Но по большей части я был для них развлечением, комедийной отдушиной двадцати лет от роду – «мышка в комнате, полной кошек», по описанию Терри Макларни. «Тебе повезло, что друг другу мы уже надоели».
Если я ездил на утреннее вскрытие, Дональд Стайнхайс чревовещал и наблюдал, как я опасливо косился на трупов, а Дэйв Браун тащил меня в ресторан «Пенн» на ту ужасную яичницу с чоризо, чтобы измерить стойкость новичка. Если я сидел на успешном допросе, Рич Гарви в конце поворачивался ко мне и спрашивал, есть ли у меня вопросы, а потом смеялся тому, что я выдавал на репортерском рефлексе. А если я засыпал в полуночную смену, то, проснувшись, находил перед собой полароиды – моя голова откинута на спинку кресла, рот раскрыт, по бокам стоят ухмыляющиеся детективы и изображают фелляцию, высунув большие пальцы из ширинок.
Макларни писал мой «зеленый лист» – полугодовую характеристику, которую полицейские Балтимора ненавидят всей душой. «Профессиональный хохмач, – подытожил он мои достижения. – Способности стажера Саймона остаются неизвестными, но его гигиена удовлетворительна и он, похоже, неплохо разбирается в нашей деятельности. Впрочем, его сексуальные аппетиты все еще вызывают сомнения».
Дома – где меня ждал только матрас на полу, когда почти вся мебель отошла бывшей жене, – я часами заливал в компьютер бредовые потоки сознания, опустошая блокноты и пытаясь организовать все увиденное в отдельные дела, биографии и хронологии.
Убийство Латонии Уоллес оставалось открытым. Меня это приводило в ужас – и не потому, что убийца все еще разгуливал на свободе и за гибель ребенка не отомстили. Нет, меня слишком подавляла рукопись, которую предстояло писать, чтобы еще забивать голову моралью. На самом деле я переживал, что книга останется без кульминации, что концовка будет открытой, пустой и ущербной.
Я пил еще больше, хотя к лету детективы – может, из жалости, – угощали меня столько же, сколько сами угощались с моей карты. Оттягивая самое главное – то есть, собственно, написание книги, – я пару недель брал у них подробные интервью – и получил то, что выходит, когда люди, которые уже много месяцев и так ведут себя честно и открыто, вдруг должны говорить в микрофон с уверенностью, что на кону стоит их репутация.
Эджертон получил и раскрыл второе детоубийство, и так я, сам того не зная, встретил в матери погибшей девочки одну из главных героинь своей следующей книги – «Угол». Для меня Элла Томпсон началась в дверях ее дома на Файет-стрит – материнское лицо, искаженное скорбью. Через четыре года я войду в досуговый центр на Винсент-стрит и встречу ее снова – случайно, – когда буду работать уже над другой историей, которую даже лучшие детективы могут разглядеть лишь частично.
За тот год в убойном я ни разу не почувствовал, что «акклиматизировался». По крайней мере, не в чем-то важном. По крайней мере, не для себя. Я одевался, как детектив, и на местах преступлений или в зале суда делал все, что мне говорили делать начальники и следователи. И в итоге начал получать огромное удовольствие от их общества. До этого я четыре года писал об убийствах в городе кратко и двумерно – лил в последние колонки рубрики «Метрополия» журналистскую воду, в которой вся человеческая трагедия, особенно если речь о черных и коричневых жертвах, сводится к безвкусным легкоусваеваемым обрывкам:
22-летний житель Западного Балтимора застрелен вчера на перекрестке рядом со своим домом. Нападение, по всей видимости, связано с наркотиками. По словам представителя полиции, у детективов нет ни мотива, ни подозреваемых.
Энтвон Томпсон из квартала 1400 по Стрикер-стрит найден патрульными, вызванными на…
И вдруг меня впустил в мир, скрытый за этой бесстрастной журналистикой – если не сознательно игнорируемый. И для меня убийства не стали какими-то приметами нашего времени. Они также не были материалом для нетронутых, идеально воспроизведенных моралите. К лету, когда счетчик трупов сходил с ума от балтиморской жары, я вдруг осознал, что стою в заводском цеху. Расследование убийств как конвейерное производство, это растущая отрасль американского ржавого пояса, который давно уже перестал что-либо производить, кроме печали. Возможно, сказал я себе, именно заурядность и делает все это таким, ну, незаурядным.
В последний раз Рыбника допросили в декабре. Он не раскололся. Латония Уоллес останется неотомщенной. Но к тому времени я уже повидал достаточно, чтобы знать: пустая и двусмысленная концовка – правильная. Я позвонил Джону Стерлингу, своему редактору в Нью-Йорке, и сказал, что так будет лучше.
– Это по-настоящему, – настаивал я. – Так работает мир – или, вернее, не работает.
Он со мной согласился. Вообще-то он это разглядел раньше меня. Он посоветовал приступать к делу, и после того, как я пару недель таращился в пустой экран и ломал голову, как же написать первое долбаное предложение этой долбаной книжки, я вдруг снова оказался в «Маркет Баре» с Макларни, который раскачивался в ритме девятого «Миллер Лайта» и поглядывал на меня, веселясь над моей бедой.
– Ты разве не этим всю жизнь занимаешься?
Вроде того. Но обычно я не пишу целую книгу.
– А я знаю, про что ты напишешь.
Уж скажи на милость.
– Не про дела. Не про убийства. В смысле, ты напишешь и про дела, чтоб было о чем писать. Но это все фигня.
Я слушал. Внимательно.
– А напишешь ты про нас. Про мужиков. Про то, что мы делаем, что за херню друг другу говорим, как нас все бесит, как мы иногда прикалываемся, и о том, что творится у нас в офисе.
Я кивнул. Как будто знал это с самого начала.
– Я же видел, как ты записываешь, пока мы просто пиздим, когда нам нечем заняться, кроме как стебать друг друга. Мы ноем – а ты там строчишь. Мы рассказываем пошлый анекдот – а ты все строчишь. Мы что-нибудь говорим или делаем – и ты тут как тут со своей ручкой, блокнотом и рожей кирпичом. И это все мы, блять, тебе разрешили.
И он рассмеялся. Надо мной или со мной – я так и не понял.
Книга расходилась. Недостаточно, чтобы попасть в списки бестселлеров, но достаточно, чтобы Стерлинг предложил опубликовать новую, если я придумаю, о чем. Роджер Нолан забрал у меня карточку полицейского стажера, и я вернулся в «Сан». А детективы вернулись в свой неисследованный мир. И, не считая немедленной паники начальства в департаменте, грозившегося обвинить весь отдел в поведении, неподобающем офицеру – остроумие и необузданная матерщина подчиненных повергла полковников и заместителей комиссара в шок, господа, в подлинный шок! – общая реакция на «Убойный отдел: Год на смертельных улицах» казалась не сильнее, чем на любой художественный нон-фикшн.
Не помогло и то, что это история о Балтиморе. Редактор «Нью-Йорк Таймс Бук Ревью» сначала отказался рецензировать книгу, объявив ее региональной. Полицейские репортеры в других изданиях говорили комплименты. Однажды вечером, когда я уже зарабатывал рерайтом и вносил в метеорологический график температуру в округах, позвонил Уильям Фридкин из Лос-Анджелеса и сказал, что ему понравилась книга.
– Какой еще Уильям?
– Фридкин. Ну, режиссер «Французского связного»? «Жить и умереть в Лос-Анджелесе»?