Ротация выгнала из города некоторых из лучших – они перешли на должности следователей в федеральных органах или округах. Когда, например, решили уйти еще до введения новой политики Гэри Чайлдс и Кевин Дэвис, я взял интервью у Фрейзера и спросил, что он думает о таких потерях.
– На этих людях стоит вся группа, – сказал я.
– Зачем группе стоять на ком-то? Почему каждый в убойном не может быть лучшим?
Как гипербола это звучит замечательно. Но факт прост: в балтиморском отделе убийств – даже на пике формы в 1970-х и 1980-х, когда раскрываемость превышала средние показатели по стране, – некоторые детективы были блестящими, некоторые – компетентными, а некоторые – заметно неэффективными.
И все же в каждой бригаде был свой Уорден, Чайлдс, Дэвис или Гарви, чтобы присматривать за коллегами послабее. Когда есть тридцать детективов и шесть сержантов, руководители групп могут присматривать за отстающими детективами, ставить их в пару к испытанным ветеранам и следить, чтобы расследования не застаивались.
Вторая стратегия Фрейзера – не считая откровенной утечки мозгов из департамента – назначить на шестой этаж больше детективов. Больше групп. Больше новеньких. В итоге с убойным отделом смешалась особая группа по насильственным преступлениям, и среди столов мельтешило дополнительно тридцать человек.
Больше детективов – меньше ответственности. И теперь, когда детективу звонили насчет убийства, он, скорее всего, не знал, какая группа работает по этому делу или на что способен новенький. Салаги там были всегда – один-два в каждой группе, – и ветераны за ними приглядывали, лелеяли их, не давали им худанитов, пока те не сгоняют на десяток выездов младшими следователями или не закроют данкер-другой самостоятельно. Теперь из первогодок состояли целые группы, и с постоянной текучкой ветеранов раскрываемость резко рухнула.
Через несколько лет она была ниже 50 процентов, а уровень осуждаемости – вдвое меньше. И, как и в любом предприятии, когда уходят таланты, они уже не возвращаются.
– Нас уничтожили, – сказал мне Гарви перед тем, как уволиться самому. – Это был отличный отдел – а они его будто нарочно уничтожили.
Похожим образом себя чувствовал и я в своем мире, наблюдая, как лучшие репортеры моей газеты уходят в «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост» и другие издания – сбегают от самодурства, точь-в-точь напоминающего самодурство департамента полиции.
Страк, Вутен, Альварез, Дзордзи, Литтвин, Томпсон, Липпман, Хайман – лучших репортеров «Балтимор Сан» оттеснили в тень, а потом их перекупили и вывезли, после чего им на смену пришли двадцатичетырехлетние подпевалы, которые мало что могли – но заодно не могли и слова сказать поперек начальству. В период роста, когда появился шанс действительно сделать издание лучше, новый режим «Сан» одной рукой нанимал работников, а другой – увольнял. И в конце концов, когда саквояжники наконец ретировались вместе со своей мифологией героического обновления, они умудрились получить три Пулитцера за десяток лет. Ровно столько же получили утреннее и вечернее издания газеты и в предыдущие десять лет.
Слушая в тот день за выпивкой Рича Гарви, я осознал, что в этом есть какой-то символизм: в постмодернистской Америке, где бы ты ни пахал – или где бы ни пахали на тебе, – в департаменте полиции или газете, в политической партии или церкви, в «Энроне» или «Ворлдкоме»,[89] – тебя в конце концов предадут.
Чем чаще я об этом задумывался, тем больше видел греческую трагедию. Готовый материал для Эсхила и Софокла, вот только боги были не олимпийскими, а корпоративными и государственными. Как ни посмотри, наш мир шел к тому, что отдельные люди – будь то обученные детективы или толковые репортеры, прожженная шпана, докеры в третьем колене или незаконно завезенные секс-работницы из Восточной Европы, – обречены значить все меньше и меньше.
Насмотревшись на то, что сделали с моей газетой и с балтиморским отделом по расследованию убийств, я приступил к пилоту нового сериала на НВО. С тех пор, все мое время, к лучшему или худшему, занимает «Прослушка».
Когда Терри Макларни только-только прочел рукопись «Убойного», он отправил мне по почте один-единственный лист белой бумаги. На ней был заголовок:
«Книга. Том II».
И затем одна фраза: «Боже мой. Их всех перевели. Кажется, только теперь я понимаю, что именно они пытались мне сказать».
Это была единственная критика книги до издания, единственное предупреждение – пусть и добродушное, – о том, что она может подкинуть неприятностей тем, о ком рассказывала.
И на фоне ротационной политики Фрейзера и ухода ветеранов по разным другим причинам саркастичная элегия Макларни действительно видится пророческой.
Но есть и другая истина, о которой тоже стоит упомянуть: действительно, в 1998 году, если оглянуться через десятилетие на тот год и вспомнить, за кем я следовал с ручкой и блокнотом наголо, из них в отделе убийств Балтимора уже нет больше трех четвертей. Только если оглянуться из того года, когда я был полицейским стажером, то же можно было сказать и о трех четвертях детективов, работавших в 1978-м. И они-то ушли без того, чтобы о них написали какую-нибудь книгу.
Само время ведет войну на истощение.
И пока время шло, Балтимор привык к тому, каким изображается и в «Убойном отделе», и в его телеэкранизации. В сериале уже снялись и мэр, и губернатор Мэриленда. Сами актеры стали считаться почетными балтиморцами – или «ебалтиморцами», как любят себя называть некоторые из нас. За последние лет пятнадцать я подписывал книгу местным политикам, общественным лидерам, юристам, копам, преступникам.
Впрочем, в некоторых кругах меня терпят с трудом – возможно, потому, что взгляд «Угла» и «Прослушки» на проблемы города стал куда более мрачный. Существуют переживания о суммарном эффекте кровавого нарратива на образ Балтимора и на его привлекательность для туристов. Но и наоборот, кое-кто даже извращенно гордится тем, что живет в городе с таким ужасающим и стойким уровнем насилия.
Знаю, прозвучит нелепо – прямо бородатая поговорка про лимоны и лимонад, – но что-то в этом все-таки есть. По-моему, «Убойный отдел» с самого начала был прямолинейной и трезвой реакцией на пренебрежение страны к городским проблемам, и показывал если не способность общества эти проблемы решить, то хотя бы честность и остроумие, с которыми мы это сделать пытаемся.
Раньше Мэриленд объявлялся в рекламе пива «Нэтти Бо» «Краем отрадной жизни», а стандартный девиз местных гордо гласит, что «если не можешь жить здесь, то не сможешь жить нигде».
Может показаться, будто «Убойный отдел», «Угол» и уж тем более «Прослушка» с ее разгневанной политической интонацией размашисто высмеивают эти сантименты. Но я не планировал никакого сарказма и не вижу, чтобы жители города чувствовали себя особенно оскорбленными. Если вы живете здесь, то понимаете, где добро, а где зло, все еще чувствуете гражданские идеалы, умудрившиеся выжить, несмотря на нищету, насилие и безответственность, несмотря на халатность и равнодушие властей.
Недавно город заплатил консультантам полмиллиона долларов за такой слоган:
«Балтимор – вникайте».
Мне нравится. Словно подразумевается какой-то секрет. Словно сначала нужно пройтись по улицам, прежде чем заслужишь право знать наверняка, что стои́т на кону в выживании этого города и почему о нем все еще переживают столько людей.
Но признаюсь: мой любимый слоган – из короткого спонсорского конкурса на веб-сайте ежедневной газеты, где читатели бесплатно предлагали свои варианты высокооплачиваемым имидж-консультантам, и один местный житель лукаво написал:
«Это Балтимор, приятель… пригнись!»
Детективы бы оценили шутку, и что важнее – характер, из которого растет такой вот юмор. Черт, если бы они могли купить такой стикер на бампер, наверняка бы обклеили все свои «кавалеры».
Они жили и работали без иллюзий, и поздно ночью, в третий и четвертый раз переписывая отдельные части книги, я понял, что пытаюсь найти голос – даже скорее посыл, – который они принимают за правду.
Плевать на демографию читателей, предпочтения рецензентов или – боже упаси – тех, кто выбирает книги для каких-нибудь премий. Пятнадцать лет назад, когда я трудился за компьютером, для меня имело значение только одно мнение – мнение детективов. Если они прочитают книгу и назовут ее честной, мне не будет стыдно от того, что я наворовал отрывки из чужих жизней и выставил всем на обозрение.
Это не значит, что я писал комплементарную или возвышающую книгу. На некоторых страницах они предстают неполиткорректными или расистами, сексистами или гомофобами, их юмор основан на чужой нищете и трагедии. И все же когда на земле лежал труп – черный, коричневый или в редких случаях белый, – они делали свою работу. В наш бесстыдный век достаточно и чувства долга, чтобы простить любые грехи поменьше. И читатели учились прощать, как учился прощать писатель, и спустя шестьсот страниц уже сама откровенность детективов стала знаком качества, а не клеймом позора.
В предисловии к «А теперь восхвалим знаменитых людей» (Let Us Now Praise Famous Men) Джеймс Эйджи просил прощения за свое журналистское вторжение в чужие жизни и объявлял, что «я напишу о людях, живших в этом мире, невиновных в извращениях, что творятся в верхах над ними; и среди них жили, за ними подсматривали, их исследовали, почитали и обожали другие, довольно чудовищные люди на службе третьих, еще более далеких; и теперь их разглядывают еще какие-то люди, взявшие их жизни в руки так легко, будто это всего лишь книга».
Многие журналисты верят, что их ремесло должно отягощаться мудрым аналитическим тоном, что они обязаны писать и рассказывать с наигранной и натренированной объективностью, с напускным всеведением. Многие увлечены скандалами и человеческими недостатками и верят, будто на людей недостаточно просто смотреть любя, даже если с долей скепсиса. Конечно, их работы тоже точные и заслуживают право на жизнь – но они ничуть не ближе к истине, чем любой другой формат повествования.