Браун качает головой.
– Слишком много думаешь, – заявляет он Макларни.
Редкая критика в адрес балтиморского копа, и Макларни смеется от абсурдности озвученной мысли. Он – сержант и ирландец; уже по этим причинам он обязан совать ложки дегтя во все бочки меда. Красная доска постепенно чернеет. Убийства раскрываются. Зло наказывается. Господи, думает Макларни, во сколько же нам это встанет?
Светлая полоса началась месяц назад на Кирк-авеню, в распотрошенных останках сожженного дома, где Дональд Стайнхайс наблюдал, как пожарные ворочают растресканные почерневшие обломки, пока не раскопали три тела. Старшему – три года, младшему – пять месяцев; они обнаружены в спальне на втором этаже, где находились, когда из горящего дома сбежали взрослые. Стайнхайсу, ветерану смены Стэнтона, всю историю рассказывают разбегающиеся узоры на первом этаже в виде более темных пятен на полу и стенах: мать бросает парня, тот возвращается с керосином, а расплачиваться пришлось детям. На удивление в последние годы этот сценарий продолжал повторяться из раза в раз. Не далее чем четыре месяца назад Марку Томлину достался поджог дома, где погибло двое детей; затем чуть больше недели назад, но меньше месяца после трагедии на Кирк-авеню, очередной любовник спалил дом очередной матери, прикончив младенца в возрасте двадцати одного месяца и его семимесячную сестру.
– Взрослые всегда спасаются, – объяснил Скотт Келлер, старший следователь по последнему делу и ветеран отдела поджогов угрозыска. – А дети всегда остаются.
Дело Кирк-авеню тяжелее большинства убийств; после него Стайнхайс, детектив примерно с тысячей преступлений за плечами, впервые просыпается по ночам от кошмаров – ярких образов беспомощности: верхние этажи дома, плачущие мертвые дети. И все-таки когда любовник приехал в центр в наручниках, именно Стайнхайс проявил достаточно сочувствия, чтобы выудить из того чистосердечное. И именно Стайнхайс вмешался, когда после признания поджигатель разорвал алюминиевую банку газировки и пытался перерезать себе острыми краями запястья.
Стайнхайсу тяжело далось Кирк-авеню, и все-таки это дело исцелило обе смены отдела убийств. Три покойника, один арест, три черных имени – это само по себе уже способно положить начало целой тенденции.
И в самом деле на следующей неделе Тому Пеллегрини достался данкер в Сивик-Центре – спор по работе, переросший в нападение с ножом. Далее Рик Рикер окрасил черным еще два имени: двойное убийство-самоубийство на Юго-Востоке, где автомеханик в состоянии аффекта застрелил на кухне жену с племянником, а потом закрыл вопрос, перезарядив магнум 44-го калибра и сунув ствол себе в рот. С человеческой точки зрения, сцена в доме 3002 по Макэлдерри-стрит – бойня; с точки зрения статистики городского отдела убийств – мечта детектива.
Еще неделя – и тенденция закрепилась: Дэйву Брауну и Уордену выпал спор из-за покера в Восточном, где шестидесятиоднолетний игрок вдруг схватил дробовик и застрелил друга из-за ставки. Их примеру последовали Гарви с Кинкейдом, когда приехали по вызову о стрельбе в Фэрвью и нашли отца, убитого в ссоре сыном, – парень не желал делиться прибылью с продажи наркотиков. Затем снова сорвала джекпот смена Стэнтона – Барлоу и Гилберт получили дело на Юго-Западе, где очередной разгневанный молодой любовник смертельно ранил и любимую женщину, и малышку в ее руках, а затем навел оружие на себя.
Через пять дней Дональд Уолтемейер и Дэйв Браун наткнулись ночью на новое убийство в ссоре – перестрелку в баре Хайлендтауна, после которой поведение двух подозреваемых в офисе отдела практически один в один напоминало сцену из фильма про мафию категории «Б». Это были парни из Филли – низенькие смуглые итальянцы Дельджорнио и Форлайн, – убившие балтиморца во время ссоры из-за сравнения достижений их отцов. Отец жертвы управлял промышленной фирмой; зато отец Дельджорнио неплохо зарабатывал в филадельфийской мафии, пока не стал из-за событий вне своего контроля федеральным свидетелем против глав преступной семьи. Это, конечно, привело к переезду его родственников из Южного Филли, чем и объяснялось появление младшего Дельджорнио с приятелем в Юго-Восточном Балтиморе. Детективы еле сдерживались от смеха, когда он звонил папочке.
– Йо, пап, – бормотал Дельджорнио, плача над трубкой в, как казалось детективам, паршивой пародии на Сталлоне. – Я тут облажался, реально облажался… Мочканул его, да. Мы поссорились… Не, это Тони… Его застрелил Тони… Пап, я тут правда влип.
На утро в дом с облицовкой из «Формстоуна»[43], снятом правительством для Дельджорнио-младшего всего двое суток назад, прибыла компания коротко стриженных агентов ФБР. Имущество упаковали, после чего тому установили смехотворно низкий залог – и уже следующим вечером он жил на казенный счет в каком-то другом городе. В конце концов за участие в убийстве двадцатичетырехлетнего мужчины Роберт Дельджорнио получит условное; Тони Форлайн, стрелок, получит пятерку. Оба заключат сделки всего за несколько недель до того, как старший Дельджорнио в Филадельфии выступит в федеральном суде ключевым свидетелем по делу об организованной преступности.
– Да уж, преподали мы ему урок, – объявил Макларни, когда комиссар суда назначил итальянским пацанам низкие залоги и выдворил их из Мэриленда. – Они, поди, в своем Филли уже отсоветовали всем приятелям из мафии убивать в Балтиморе. Может, мы их и не посадили, но эй – зато отняли у них пушки и отказываемся вернуть!
Несмотря на итог, дело Дельджорнио стало очередным раскрытием в этом удачном месяце. Для Гэри Д’Аддарио это был хороший знак, но, увы, запоздалый. В мире, где правит статистика, он слишком долго подставлялся, и в итоге конфликт с капитаном дошел по коридору шестого этажа до Дика Лэнэма, главы угрозыска. Д’Аддарио ничуть не удивился, когда узнал, что капитан в разговорах с Лэнэмом пенял из-за низкой раскрываемости и прочих проблем на стиль руководства лейтенанта. Запахло жареным – настолько, что одним апрельским утром капитан подошел к Уордену – предположительно, лучшему детективу Д’Аддарио.
– Боюсь, полковник заговорил о переменах, – сказал капитан. – Как ваши, по-твоему, отнесутся к новому лейтенанту?
– По-моему, вы напроситесь на мятеж, – ответил Уорден, рассчитывая пресечь это на корню. – А откуда такой вопрос?
– Ну, я хочу знать, что думают люди, – объяснил капитан. – Возможно, что-то уже готовится.
«Что-то готовится». Через час Д’Аддарио узнал об этом диалоге от Уордена и еще трех детективов и поднялся напрямую к полковнику, который, как он надеялся, все еще в него верил. Должны же что-то значить восемь успешных лет на посту руководителя смены, думал лейтенант.
Полковник подтвердил, что требование убрать его исходит от капитана. Более того, полковник не торопился вмешиваться и тоже выразил беспокойство из-за низкой раскрываемости. Д’Аддарио так и слышал негласный вопрос: «Если проблема не в тебе, тогда в чем?»
Лейтенант вернулся в кабинет и напечатал длинную служебную записку, где объяснил статистическую разницу между его и стэнтоновской раскрываемостью. Он отметил, что больше половины убийств его смены связаны с наркотиками, затем – что некоторыми делами пожертвовали ради расследования дела Латонии Уоллес. Более того, заявлял он, одна из главных причин низкой раскрываемости – ни один лейтенант не перенес раскрытые декабрьские дела на следующий год, что всегда давало подушку на январь. Уровень вырастет, предсказывал Д’Аддарио, – уже растет. Только дайте срок.
Ему казалось, записка убедила полковника; остальные в смене не торопились обнадеживаться. Выбор лейтенанта на роль козла отпущения мог быть не столько делом рук капитана, сколько результатом критики сверху – возможно, от полковника, а то и от замкомиссара. Если это так, то против Д’Аддарио играет не только раскрываемость, но еще и Монро-стрит. И убийства на Северо-Западе, и Латония Уоллес. Особенно – Латония Уоллес. Д’Аддарио знал, что головы могли бы покатиться уже только из-за одного отсутствия обвинений по убийству маленькой девочки.
Лишенный политических союзников, Д’Аддарио встал перед выбором: либо принять перевод в другой отдел и научиться жить с привкусом, который этот перевод оставит. Либо держаться и уповать на то, что уровень раскрываемости будет ползти вверх, а в процессе его люди заодно раскроют один-другой «красный шар». Если бы он остался, то начальство могло бы потребовать перевод, но он знал, какая это сложная процедура. Им понадобится обоснование, а там уже начнется скверная бумажная войнушка. Он-то, конечно, проиграет, но не без боя – и полковник с капитаном это прекрасно знали.
А еще Д’Аддарио понимал, что у варианта остаться в отделе есть и другая цена. Пока раскрываемость не поднимется, он не сможет защищать своих людей от прихотей начальства – по крайней мере не так эффективно, как в прошлом. Формальности имеют значение: каждому детективу придется строже придерживаться правил, а Д’Аддарио придется делать вид, что это он их к этому принуждает. Сверхурочных часов станет меньше; детективам с малым числом вызовов придется поднажать. Но главное, им придется самим прикрываться – вести полную отчетность по каждому делу, чтобы их не тронул ни один руководитель, придравшись, что какая-нибудь наводка не расследуется должным образом. Д’Аддарио знал, что это не более чем бюрократический бред. Бумагомарание для полудюжины подстраховочных внутренних отчетов будет сжирать драгоценное время. И все же таковы правила, и теперь играть придется по ним.
Самый сложный момент – закручивание гаек в отношении переработок отдела: обычно этот ритуал происходит под конец бюджетного года балтиморского департамента. Отдел убийств стабильно переваливал за бюджет почти на 150 тысяч долларов по сверхурочным часам и выступлениям в суде. И так же стабильно в апреле и мае департамент старался дать по рукам – впрочем, с минимальным эффектом, бесследно развеивающимся в июне, когда начинался новый бюджетный год и деньги снова текли свободно. Каждую весну в течение двух-трех месяцев капитаны говорили лейтенантам, а те – сержантам, чтобы переработок допускалось как можно меньше и цифры стали приятны глазу начальства. Это еще возможно на уровне района, где в кризисное время могли обойтись без одной-двух патрульных машин. Однако в отделе убийств эта практика создавала сюрреалистические рабочие условия.