– О нет, – стонет Эджертон. – Только не это.
– Это-это, Гарри. Ты опять висишь.
6
Четверг, 26 мая
Патти Кэссиди вводит мужа размеренными шажками в многолюдный зал суда, где внезапно воцарилась тишина. Присяжные, судья, юристы – все собрание завороженно наблюдает, как агент полиции Джин Кэссиди протягивает правую руку, нащупывает деревянный поручень и поднимается за кафедру свидетеля. Патти касается его плеча, что-то шепчет и удаляется на стул за столом прокурора.
Встает клерк.
– Вы клянетесь говорить только правду и ничего кроме правды?
– Клянусь, – четко отвечает Кэссиди.
В мирке, где, кажется, преобладают частичные победы и серые двусмысленности, появление Джина Кэссиди за свидетельской кафедрой вдруг прочищает мозги. Кэссиди не видел в коридоре Терри Макларни, Кори Белта и остальных полицейских из Западного, обнимавших его за плечи и похлопывающих по спине перед тем, как открылись двери зала. Он не видит в первом ряду жену – строго одетую, на восьмом месяце беременности. Не видит, как тихо плачет на задней скамье одна присяжная, белая девушка. Не видит холодный гнев на лице судьи и не видит, как Бутчи Фрейзер – тот, кто ослепил его двумя пулями 38-го калибра, – со странным интересом глазеет со скамьи подсудимого, расположенной в нескольких метрах от Кэссиди.
В зале полно народу, галерея забита полицейскими Западного в полном обмундировании – демонстрация солидарности, но без участия начальства департамента. Отсутствует и глава Западного района, и старший патруля, и все заместители комиссара – это не проходит мимо разочарованного рядового состава. Получишь пулю при исполнении – и ты сам по себе: может, начальники навестят тебя в больнице и уж точно не пропустят похороны, но вообще память у департамента короткая. Выступление Кэссиди в суде не увидит никто старше звания сержанта. Оставшееся место на галерее занимают родственники жертвы, горстка репортеров, любопытные завсегдатаи суда и пара друзей и родных Бутчи Фрейзера.
Во время отбора присяжных его младший брат Деррик вышел в коридор у зала суда, где сидят перед дачей показаний свидетели обвинения. Зыркнул на одного, обматерил другого, а потом его вдруг прижали Макларни и двое полицейских из Западного, предложив возможность уйти свободным человеком. При альтернативе быть закинутым на большой скорости в кузов автозака Деррик Фрейзер озвучил еще пару ругательств, а затем развернулся на выход к Сейнт-Пол-стрит.
– Ладно, – сказал Макларни патрульному. – Видать, и его заносим в список.
Патрульный покачал головой.
– Вот же гондон…
– Хрен с ним, – без улыбки сказал Макларни. – Рано или поздно обведем мелом и его.
Для Макларни суд по делу Кэссиди – нескончаемое мучение, пытка пустыми часами в коридорах суда и кабинетах прокураторы. Поскольку он выступал в суде имени Кларенса М. Митчелла-младшего свидетелем, его изолировали от процесса – и он пропустил все, что творилось за внушительными двойными дверями зала на втором этаже. Пока самое важное уголовное разбирательство в его жизни ползло к вердикту, он мог только наблюдать со скамейки в коридоре за процессией свидетелей, а потом в перерывах осаждать прокуроров, Говарда Герша и Гэри Шенкера:
– Как там дела?
– Побеждаем?
– Как там Джин?
– Бутчи даст показания?
Вчера Макларни несколько часов мерил шагами коридор второго этажа, подсчитывая шансы. 40 процентов – первая степень, а то и 50, если Йоланда не изменит показания для большого жюри, которые дала против Бутчи в феврале, после полиграфа. Еще 40 процентов – покушение на убийство второй степени или покушение на неумышленное убийство. Может, процентов 20 – разделившееся мнение присяжных или помилование. Хотя бы получили приличную судью, думает Макларни. Если ты адвокат, Эльсбет Бот может довести тебя до белого каления своей любовью к опросу свидетелей, – хотя да, она уже отменяла пару приговоров из-за комментариев за кафедрой. Но что с точки зрения Макларни важнее, Бот никогда не смягчала приговоры. Если Бутчи Фрейзер проиграет по баллам, она его уже так просто не отпустит.
Как и все судьи, назначенные в Балтиморский окружной суд, Бот принимала решения с уверенностью, основанной на занимаемой должности и выборного срока в пятнадцать лет. Ее голос – тихий шелест, идеальный для передачи неувядающего раздражения из-за прокуроров, адвокатов, подзащитных и системы уголовной правосудия в целом.
На кафедре она была повелительницей всего, что видит, а видела она зал в северо-западном углу изысканного здания суда, обшитый деревянными панелями, с высокими потолками и портретами давно умерших судей, строго взирающими со стен. На первый взгляд – не то место, где следует решать вопросы жизни и смерти: все благородство темной древесины судейской кафедры и столов совершенно подрывала мешанина утепленных труб и металлической вентиляции, свисающей с потолка. Если смотреть с некоторых ракурсов, казалось, будто судья заседает в подвале какой-то правительственной конторы.
Эльсбет Бот пришла в судейскую коллегию Балтимора из адвокатуры, где показала себя одним из самых талантливых юристов в еще юном офисе общественных защитников. Из Балтиморской городской тюрьмы усилиями Бот вышло немало людей, хотя она припоминала только одного из сотен, в чьей невиновности была уверена. Если задуматься, это самая подходящая предыстория для судьи, чей зал стал многолюдной сценой для немалой доли прений по убийствам Балтимора. Черные, коричневые, в отдельных случаях и белые люди прибывали на Калверт-стрит в грязных темных тюремных фургонах, затем переходили в наручниках из СИЗО в зал и обратно. Бедные убогие массы, взывающие о свободе, – они лишь ежедневная порция в кормушке и существовали только для того, чтобы их сожрали, будь то по сделке или вердикту. День за днем юристы наедались, тюрьмы наполнялись, машина пыхтела себе дальше. По своему желанию и из-за обстоятельств Бот стала одной из трех городских судей, деливших между собой более 60 процентов из приблизительно ста пятидесяти разбирательств по убийствам, каждый год доходившим до окружного суда. А это мрачный и убогий парад, вереница человеческого несчастья, для которой Бот подходила как психологически, так и по темпераменту.
Об этом говорила уже обстановка ее палат: среди сводов мэрилендских законов и юридических справочников, хранилась коллекция человеческих черепов – в основном искусственных карикатур, среди которых был один настоящий, – какой позавидовал бы любой антрополог. На стенах висели оригинальные титульные страницы из старых изданий «Полис Газет» рубежа веков, где перечислялись подробности какого-нибудь шокирующего всплеска насилия. Детективов из убойного эта эксцентричность утешала особенно: они верили, что Эльсбет Бот так же, как и каждый уважающий себя коп, умеет получать удовольствие от хорошего убийства.
Не то чтобы она была по натуре какой-то линчевательницей. Как и любой человек, работающий на конвейере убийств, она вполне могла согласиться на сделку с облегченным приговором, если это поможет разгрузить забитый судебный реестр от пары вторичных дел. Таковы реалии Балтимора или любого американского округа, где лишь сделки не дают системе уголовного правосудия захлебнуться. Главное – как для прокуроров, так и для судей, – понимать, в каких разбирательствах сделки допускать нельзя.
Как ни посмотри, дело против Бутчи Фрейзера – не место для торга; по крайней мере, не того, на который согласился бы адвокат Бутчи. Герш и Шенкер, работавшие в тандеме, предлагали пятьдесят лет, зная, что максимум для покушения на убийство первой степени плюс незаконного обращения с оружием – пожизненное и еще двадцатка, от чего к вердикту обычно остается восемьдесят. Учитывая нормы УДО штата, Бутчи мог скостить где-то лет пять, но для профессионального преступника подобная разница – не разговор. Когда такие, как Бутчи Фрейзер, слышат от прокуроров двузначные числа, у них стекленеют глаза.
В результате дело представили перед двенадцатью присяжными: одиннадцать женщин и один мужчина; девять черных и трое белых. В целом стандартный для города состав заседателей, которые хотя бы не проспали выступление стороны обвинения – это уже немалое достижение в суде, где судьям приходится время от времени любезно просить помощника шерифа растормошить присяжного под номером три.
Их откровенно заворожила Йоланда Маркс – воплощение гнева и страха на свидетельской трибуне. В досудебных разговорах с прокурорами она раз за разом пыталась переиначить показания перед большим жюри. В зале суда ее ответы Шенкеру были холодными и односложными, перемежались слезами. И все же она рассказала об Эпплтон-стрит все, пока Бутчи сверлил в ней глазами дырки, сидя в нескольких метрах.
За Йоландой последовали другие: Макларни дал показания о месте преступления, Гэри Таггл, один из двух прикомандированных сотрудников, рассказал о розыске подозреваемого. Без молодого, черного, привлекательного Таггла было не обойтись: он служил расовым противовесом для Бутчи Фрейзера, тонким намеком черным присяжным, что система не вся белая. Затем выступила парочка, шедшая на юг по Эпплтон-стрит из бара на углу, и оба описали тот же сценарий, что и Йоланда, хотя и сказали, что находились слишком далеко, чтобы опознать стрелка. Но все же подтвердили ее историю.
Наконец – парень из Городской тюрьмы, еще один обвиняемый по убийству, поссорившийся с Бутчи в следственном изоляторе. До ссоры Бутчи рассказал ему о нападении, причем с подробностями, какие мог знать только стрелок.
– Что еще вам сказал подсудимый? – спросил Шенкер.
– Он сказал, что к нему пристал полицейский, так что он достал пушку и выстрелил ему в башку. Сказал, жалеет, что не прикончил суку.
Главное оскорбление гетто – оно так и повисло в мертвой тишине зала суда. Молодой человек ослеп на всю жизнь, а его так легко унижает человек, спустивший курок. Кэссиди. Сука.
Гэри Шенкер помолчал для эффекта, пока двое присяжных качали головами, а Бот вскинула руку к губам. На вопрос, предлагали ли ему сокращение срока в обмен на показания, парень покачал головой. Это личное, сказал он присяжным.