Стареющий щербатый тип, Корбин – результат двадцати лет в убойном и еще пятнадцати – в департаменте. Ему уже перевалило за шестьдесят пять, а также за момент, когда большинство копов обоснованно задумывается о пенсии, но по-прежнему отказывается пропускать и день работы. Ветеран, наверное, трех сотен мест преступлений, Корбин – живой осколок истории. Детективы постарше еще помнят времена, когда Корбин и Фьюри Казенс, двое из первых черных новобранцев в отделе убийств, знали всех и вся в Балтиморе и могли применить эти знания к любому делу. Тогда город был меньше, сплоченнее и почти весь принадлежал Корбину. Если стрелок отзывался на кличку Мак, Корбин спрашивал, это вы про восточного Мака или про западного Мака, или у нас речь про Большого Мака Ричардсона, или, может, про Ипподромного Мака, что на севере Авеню. Причем ответ не так уж важен, потому что у Корбина имелись два-три адреса каждого. В свое время он был действительно хорош.
Но двадцать лет преобразили и город, и Корбина, выпихнув его в подразделение по профессиональным преступникам на другом конце шестого этажа: на самом деле все последние годы он воевал с этим решением, пытаясь доказать начальству, что возраст и диабет нисколько его не замедлили. Бился он благородно, но смотреть на это было больно. И в глазах любого детектива помоложе Корбин стал живым напоминанием о той цене, которую придется заплатить, если отдаешь департаменту полиции слишком много себя. Он до сих пор приходит ни свет ни заря, до сих пор заполняет ежедневные отчеты, до сих пор ведет дело-другое, но, если говорить прямо, подразделение по профессиональным преступникам – бумажное, всего-то пол-офиса и горстка людей. И Корбин это знает, и никогда этого не скрывает. Для него убойный навсегда останется землей обетованной, и дело Латонии Уоллес – его шанс на Исход.
После месяца расследования Корбин спросил полковника Лэнэма, можно ли ему взглянуть на материалы, и полковник не смог придумать повод для отказа, хотя и он, и все вокруг отчетливо видели мотив. Но какая разница? Лэнэм решил, что дать перечитать дело матерому детективу не помешает. Никогда не знаешь, что заметит незамыленный глаз. А если по иронии судьбы Корбин действительно раскроет дело, то, может, он имеет полное право вернуться в другой конец коридора.
К беспокойству Пеллегрини, после одобрения запроса Корбин немедленно переехал в допофис и апроприировал папку Латонии Уоллес. За ним последовала метель из бумажек, потому что он ежедневно документировал свою деятельность в длинных печатных текстах о любых зацепках. Скоро Пеллегрини запутался в материалах просто из-за объема – на его взгляд, во многом необязательного. Для него было важнее, что участие Корбина – полная противоположность подхода, который он отстаивал в служебной записке капитану. Тогда он призывал к обстоятельному, тщательному пересмотру существующих улик старшим и младшим детективами, знакомыми с делом. А теперь расследование снова стало проходным двором.
И это Корбин выступит заменой Пеллегрини в погоне за Кевином Лоуренсом – или, по крайней мере, до тех пор, пока не подтвердит, что подозреваемый заслуживает внимания. «Если парень подойдет, – заверяет остальных в группе Лэндсман, – мы обязательно позвоним домой Тому».
Но никто уже не хочет звонить на следующий день, когда детективы узнают у директора начальной школы Ютоу-Маршберн, что Кевин Роберт Лоуренс учился там с 1971-го по 1978-й. И никто не хочет звонить, когда всеохватный компьютерный поиск не находит ничего похожего на уголовное прошлое. И никто не хочет его дергать, когда семья Уоллес говорит, что ничего не знает о Кевине Лоуренсе и не помнит, чтобы он общался с жертвой.
Через восемь дней после того, как имя без толку вбили в полицейский компьютер, в отдел убийств привозят самого Кевина Лоуренса, где он заявляет детективам, что ничего не знает ни о какой Латонии Уоллес. Впрочем, книгу о черных американских героях «Первопроходцы и патриоты» помнит. Увидев текст, он даже вспомнил школьное сочинение, которое давным-давно писал по этой книге из школьной библиотеки. Сочинение было о великих черных американцах, и, как помнит молодой человек, заработало пятерку. Но это же было больше десяти лет назад, говорит он. Почему его вообще об этом спрашивают?
Следствие, исключившее вину Кевина Лоуренса, подходит к концу, как раз когда на службу возвращается Пеллегрини. То ли из-за везения, то ли из-за вселенского милосердия, то ли из-за всего сразу старший следователь только со стороны наблюдает, как остальные детективы расшибаются о стену тупика. Его буквально спасли от ужасного ощущения, когда драгоценная улика сводится к фантастическому совпадению – отпечаток больше десяти лет поджидал в книге непотревоженным, когда компьютер за миллион долларов вернет его к жизни, чтобы полторы недели дразнить нескольких детективов.
Вместо того чтобы рухнуть из-за отпечатков в очередную психологическую пропасть, Пеллегрини умудряется вернуться с какими-никакими восполненными силами. Кашель никуда не делся, но усталости уже меньше. Через день-другой после возвращения на его столе в допофисе уже лежит манильский конверт с материалами на Рыбника. И пока детективы возвращают блаженного в неведении Кевина Лоуренса на свободу, к его безликой жизни, Пеллегрини – снова на Уайтлок-стрит, опрашивает других торговцев о привычках человека, остающегося самым перспективным подозреваемым.
Более того, в тот самый день, когда Лоуренс нагоняет на детективов скуку своими школьными литературными похождениями, Пеллегрини берет ключи от «кавалера», пачку целлофановых пакетиков для улик и направляется в выгоревший магазин на Уайтлок-стрит, где за неделю до убийства работал Рыбник. Детектив уже несколько раз обшаривал пожарище в поисках любых подсказок, что девочка – живая или мертвая – когда-либо была внутри, но, к его досаде, всякий раз здание казалось не более чем обугленной и пустой оболочкой. Соседние торговцы даже сообщали, что Рыбник расчистил почти все за день-два до обнаружения тела.
И все же, прежде чем приняться за дело с новыми силами, Пеллегрини осматривается еще разок. Успокоив совесть тем, что в развалинах не осталось ничего незамеченного, он ковыряет в паре мест почерневшие обломки. Кое-где сажа густая, маслянистая и, видимо, смешалась с гудроном от провалившейся крыши.
На больничном Пеллегрини в голову пришла мысль, правда, натянутая. Он сам это признавал, учитывая, как мало пока что трасологическая лаборатория узнала о черных пятнах на штанах погибшей девочки. Но – была не была, говорит он себе: если у людей ван Гелдера будет с чем сравнить пятна, возможно, что-то из этого да получится.
Время от времени и натянутые идеи срабатывают, со слабой надеждой мечтает детектив. Даже если образцы из магазина ничего и не дадут, они важны для него по другой причине: это его идея. Это он пришел к тому, что вещество на штанах девочки может совпадать с сажей в магазине Рыбника. Не Лэндсман. Не Эджертон. Не Корбин.
По всей вероятности, говорит себе Пеллегрини, это очередной тупик в лабиринте, очередной одностраничный отчет в папке. И все равно – это его тупик, его отчет.
Пеллегрини – старший следователь и мыслит как старший следователь. Он возвращается из Резервуар-Хилла с образцами сажи, лежащими на пассажирском сиденье, и впервые за многие недели чувствует себя детективом.
Среда, 22 июня
Клейвон Джонс лежит ничком во дворе проджектов, накрыв туловищем заряженный девятимиллиметровый кольт, которым так и не успел воспользоваться. Пистолет взведен, в патроннике находится патрон. Кто-то искал Клейвона, сам Клейвон искал кого-то – но опоздал.
Дэйв Браун перекатывает тело, и мертвец смотрит на него – с белой пеной по краям рта.
– Черт, – говорит Дэйв Браун. – А классный ствол.
– Ого, красивый, – отмечает Эдди Браун. – Это что? 45-й?
– Не, вроде бы реплика кольта. Сейчас выпускают девятимиллиметровые по образцу классического 45-го.
– То есть он девятимиллиметровый?
– Либо девятимиллиметровый, либо 38-й. Я видел рекламу таких игрушек в журнале ФБР.
– Угу, – отзывается Эдди Браун, глянув на пистолет напоследок. – Не, ну красавец, конечно.
Уже светло, около шести утра. День сулит жару. Вдобавок к гордому обладанию девятимиллиметровой репликой кольта мертвец – двадцатидвухлетний житель восточной стороны с худым и спортивным телосложением. Труп успел окоченеть, на макушке – одинокое пулевое ранение.
– Он как будто пытался пригнуться, но не успел, – говорит малость заскучавший Эдди Браун.
На обоих концах двора уже толкутся зеваки: опрос соседних домов в ряду не дал свидетелей, зато с утра пораньше посмотреть на тело вышло чуть ли не полрайона. Скоро последуют сразу четыре анонимных звонка – «Я хочу остаться моногамным», будет настаивать один осведомитель, – а также отчет от одного из платных информаторов Гарри Эджертона с восточной стороны. Вместе они и составят полную хронику смерти Клейвона Джонса. Запишем ее как сценарий номер 34 в каталоге драмы гетто: спор двух нариков из-за девчонки; драка на улице; угрозы налево и направо; пацан платит кокаином за то, чтобы Клейвону прострелили башку.
Дэйва Брауна немало повеселит, что трое звонивших заявят, будто стрелок положил Клейвону в рот белый цветок. Этот цветок, поймет позже Браун, – всего лишь пена на губах мертвеца, которую смогла разглядеть толпа, встретившая детективов по прибытии на место преступления.
Впрочем, все это потом. А пока Клейвон Джонс – просто дохлый черный с качественной пушкой, из которой ему так и не довелось выстрелить. Ни свидетелей, ни мотива, ни подозреваемых – стандартная мантра худанита.
– Эй, мужик.
Дэйв Браун оборачивается и видит среди патрульных Восточного знакомое лицо. Мартини, что ли? Да, тот парень, что поймал пулю в прошлогодней наркооблаве в Перкинс-Хоумс. Свой человек.
– Эй, как жизнь?
– Да нормально, – отвечает Мартини и указывает на другого патрульного. – Тут моему другу нужен твой номер для протокола.