– Настоящее испытание для мужчины, – говорит Дональд Уорден, читая там меню однажды утром, – заключается в том, готов ли он заменить бекон этим отвратительным свиным рулетом.
Даже Терри Макларни – больше отстальных в отделе убийств претендующему на звание философа, – трудно видеть в прозекторской что-то кроме черной комедии. В свой черед пройтись по узкой грани между живыми и мертвыми он в основном ограничивает сострадание к телам на металлических столах многолетним и совершенно ненаучным интересом к их печени.
– Люблю находить самых опустившихся на вид людей, которые выглядят так, будто хлебнули лиха, – невозмутимо объясняет Макларни. – Если их вскрывают и печень твердая и серая, я в депрессии. Но если розовая и пухлая – я весь день хожу довольный.
Как-то раз Макларни присутствовал в прозекторской, когда вскрывали человека, о котором было известно, что, хотя у него не имелось болезней, он пил пиво каждый день.
– Я прочитал это и подумал, какого хрена. С таким же успехом я мог бы просто лечь на пустой стол и расстегнуть рубашку, – печально рассказывал Макларни.
Конечно, Макларни понимает, что от всего не отшутишься. Линия между жизнью и смертью не такая прямая и широкая, чтобы стоять на ней утро за утром и безнаказанно откалывать шутки, пока врачи орудуют скальпелем и ножом. В редкий момент и Макларни пытается найти слова, чтобы передать какие-то более глубокие чувства.
– За других не скажу, – говорит он однажды днем всем в отделе, – но всякий раз, когда приезжаю на вскрытие, я могу себя убедить, что Бог есть и он в раю.
– Из-за морга ты веришь в Бога? – удивленно переспрашивает Нолан.
– Ну, если не в раю, то там, куда отправляются душа или разум, когда умираешь.
– Рая нет, – заявляет Нолан собравшимся. – В морге достаточно оглянуться, чтобы понять: все мы просто мясо.
– Нет уж, – качает головой Макларни. – Я верю, что мы куда-то уходим.
– С чего вдруг? – спрашивает Нолан.
– Потому что когда вокруг лежит столько тел, замечаешь, что в них просто нет жизни, ничего не осталось. Они все такие пустые. Разглядываешь лица – и видишь, что они совершенно пустые…
– Ну и что?
– Ну и то, что куда-то ведь жизнь девается, правильно? Не просто исчезает без следа. Все куда-то уходят.
– И значит, души отправляются в рай?
– Эй, – смеется Макларни, – почему бы и нет?
Нолан улыбается и качает головой, позволяя Макларни унести свою светскую теологию невредимой. В конце концов, только живые могут обсуждать мертвых, и Макларни – живой, а они – нет. Уже в силу одного этого неопровержимого факта он имеет право выиграть в споре даже с самым слабым аргументом.
Пятница, 19 августа
Дэйв Браун направляет «кавалер» в квартал, залитый синим светом мигалок, и в общих чертах оценивает представшую картину.
– Чур, мое, – говорит он.
– Ну ты и правда говна кусок, – отзывается Уорден с пассажирского. – Может, еще ближе подъедешь?
– Эй, я уже решил.
– Может, еще спросишь, есть ли уже арестованный?
– Эй, – повторяет Браун, – я уже решил.
Уорден качает головой. Согласно протоколу, когда на вызов приезжают два детектива, одного выбирают старшим по делу раньше, чем об убийстве хоть что-то станет известно. Благодаря такому негласному договору сводятся к минимуму некрасивые ссоры, когда один детектив обвиняет другого в перехвате данкеров и отказе от худанитов. Дождавшись, когда место преступления покажется в поле зрения, Дэйв Браун прошел по самой грани правила, и Уорден, верный себе, это ему не спускает.
– Что бы там ни было, – говорит он, – помогать я тебе не буду.
– А я, блин, просил помогать?
Уорден пожимает плечами.
– Ты так говоришь, будто я уже видел труп.
– Все, удачи, – отвечает Уорден.
Браун хочет это убийство по одной простой причине – местонахождение места преступления, – но эта причина вполне уважительная. «Кавалер» сейчас стоит в квартале 1900 по Джонсон-стрит внизу Южного Балтимора, а низ Южного Балтимора – уже глубоко в Биллиленде. Биллиленд, раскинувшийся от Кертис-Бэй до Бруклина и от Южного Балтимора – через весь Пигтаун и Моррел-парк, – это признанная копами географическая сущность, отдельная субкультура и ареал обитания потомков тех, кто приехал из Западной Вирджинии и Вирджинии, сменив во время Второй мировой войны угольные шахты и горы на балтиморские заводы. К неудовольствию уже сложившихся здесь белых этнических групп, билли[60] наводнили ряды домов из красного кирпича и «Формстоуна» на южных окраинах города – и этот исход определил облик Балтимора не меньше, чем миграция черных на север из Вирджинии и обеих Каролин в ту же эпоху. В Биллиленде свои язык и логика, своя социальная структура. Билли проживают не в Балтиморе, а в Балмере; в основном из-за аппалачского влияния в белых районах города и появился гнусавый говор.[61] И хоть с появлением фтора даже самые прожженные билли с каждым поколением теряют все меньше зубов, им ничего не мешает по-прежнему считать свои тела девственными холстами для татуировщиков с Восточной Балтимор-стрит. Девушка-билли может вызвать полицию, когда ее парень швыряет ей в голову бутылку «Нэйшенл Премиума», но с тем же успехом сама может наброситься с когтями на патрульного из Южного, когда он приедет забрать ее мужчину.
Балтиморские копы в основном относятся к махровой билльности с тем же презрением и юмором, что и к махровой культуре гетто. Это отношение как минимум в чем-то доказывает, что презрение копа к ущемленным массам вызвано скорее классовым сознанием, нежели расизмом. Убойный отдел является наглядным примером – рабочая коалиция черных и белых детективов. Как Берт Сильвер спасена от огульной неприязни к женщинам-полицейским, так и Эдди Брауна, Гарри Эджертона и Роджера Нолана белые детективы считают особыми случаями. Если ты бедный, черный и твое имя попало в компьютер BPI, тогда ты йо, жаба и – в зависимости от степени Реконструкции[62] в мозгах копа – может, даже безмозглый ниггер. Но если ты Эдди Браун за соседним столом, или Грег Гаскинс в прокуратуре, или Клифф Горди за кафедрой окружного суда, или любой другой представитель классов налогоплательщиков, тогда ты – черный человек.
Та же логика относится к Биллиленду.
Пусть ты родом из тех же гор, что и весь Пигтаун, но одно это, по мнению копа, еще не делает тебя истинным билли. Вдруг ты простой белый пацан, который доучился до двенадцатого класса Южной старшей школы, нашел хорошую работу и переехал в Глен-Берни или Линтикам. Или вдруг ты как Дональд Уорден, который вырос в Хэмпдене, или как Дональд Кинкейд – с тягучим выговором и партаком на тыльной стороне ладони. И наоборот, если ты полжизни бухал в «B&O Тэверн» на Западной Пратт-стрит, а потом еще полжизни катался в суд Южного района и обратно за кражу, хулиганство, сопротивление аресту и хранение фенциклидина, тогда быть тебе в глазах балтиморского детектива билли-боем, реднеком и «белым мусором», городской деревенщиной, безмозглым тупиком генеалогии, рожденным на отмели пересыхающего генофонда. И если тебе не повезет перейти дорогу балтиморскому копу, он наверняка с радостью именно это тебе и скажет.
Балтиморские детективы могут и расходиться во взглядах на культуру билли, но все сходятся в одном: самое лучшее в расследовании убийства на белой стороне – не считая экзотичности, – то, что билли с ними говорят. Говорят на месте преступления, говорят в допросных, даже находят номер отдела убийств и тогда говорят по телефону. А на вопрос, хочет ли он остаться анонимным, хороший билли и вовсе отвечает – на хрена? Он называет свое настоящее имя, правильный адрес. Еще подкидывает рабочий телефон, имя и номер подружки и вообще все, о чем думал со времен девятого класса. Уличный кодекс – то правило гетто, по которому с полицией не говорят ни при каких мыслимых и немыслимых обстоятельствах, – в Биллиленде просто ничего не значит. Может, потому, что местные чувствуют в копах что-то от своих старых добрых корешей, может, потому, что высокодуховные билли так и не осваивают за жизнь ложь как вид искусства. Так или иначе, обычно у детектива на белом убийстве в Южном или Юго-Западном районах сведений даже больше, чем нужно.
Дэйв Браун, конечно, все это знает. А еще, окидывая взглядом синие мигалки вокруг места преступления, знает, что ему необходимо раскрытое дело, чтобы уравновесить неприятное покраснение на доске. На нем камнем висит пара глухарей, особенно убийство Клейвона Джонса, которое он не может раскрыть без свидетеля, сколько бы ни поступало анонимных звонков с именем подозреваемого. В обычной ситуации он бы закрыл глаза на юного Клейвона – не повезло так не повезло, – но возвращение Кори Белта из Западного района в спецгруппу по делу Джеральдин Пэрриш – тревожный звоночек для Брауна. Очевидно, Белт впечатлил Макларни во время дела Кэссиди, и теперь с превеликим удовольствием расследует с Дональдом Уолтемейером, постоянным напарником Брауна, убийства из-за страховки, на которые могут уйти месяцы.
Буквально вчера ночью Браун даже рискнул горько пошутить о своем положении. Засев в административном офисе за пишмашинкой в начале полуночной смены, он составил короткую жалобную записку и оставил в почтовом ящике Макларни:
Раз на горизонте появился офицер Кори («Я Суперзвезда») Белт, я решил представиться заново. До перевода в вашу группу я был обычным патлатым обкуренным гомосексуалом. Ваши знания, талант, навыки, любовь и доброта вылепили из меня детектива немалых достоинств. С учетом всего этого и теплых отзывов сослуживцев (Уорден: «Мудак никчемушный»; Джеймс: «Никогда не платит за себя в барах»; Эд Браун: «Я этого засранца даже не знаю») я хотел узнать о ваших взглядах на ПРОДОЛЖЕНИЕ моей работы в отделе. Ожидаю ответа с нетерпением.
С уважением (так же, как все мной пользуются), Дэвид Джон Браун, детектив, угрозыск? убойный? (навсегда – Боже, прошу).