тому, чтобы быть отшельником.
Только идея смерти делает человека достаточно отрешенным для того, чтобы он был неспособен предаваться чему-либо. Только идея смерти делает человека настолько отрешенным, что он не может от чего-либо отказываться, однако у такого человека нет страстных желаний, так как он обрел молчаливую страсть к жизни и ко всему, что в ней есть. Он знает, что смерть выслеживает его и не даст времени привязаться к чему-либо; и поэтому он пробует все из всего, что есть. У отрешенного человека, знающего, что невозможно отвести смерть, есть только одна поддержка — сила его решений. Он должен быть, так сказать, мастером своего выбора. Он должен полностью понимать, что его выбор — это его ответственность, и что если он однажды сделал его, то у него нет больше времени для сожалений или упреков в свой адрес. Его решения окончательны просто потому, что его смерть не дает ему времени привязаться к чему-либо.
И, таким образом, с осознанием своей смерти, со своей отрешенностью и силой своих решений воин размечает свою жизнь стратегически. Знание о своей смерти ведет его, делает его отрешенным и молчаливо страждущим, сила его окончательных решений делает его способным выбирать без сожалений, и то, что он выбирает, стратегически всегда самое лучшее. Поэтому он выполняет все со вкусом и страстной эффективностью.
Когда человек ведет себя таким образом, то можно смело сказать, что он — воин, и что он обрел терпение!
Дон Хуан спросил меня, не хочу ли я что-нибудь сказать, и я заметил, что задача, которую он только что описал, отнимет всю жизнь. Он сказал, что, хотя я слишком много возражаю ему, он знает, что в повседневной жизни я веду себя, или, по крайней мере, стараюсь вести себя как воин.
— У тебя достаточно хорошие когти, — сказал он, смеясь. — Показывай их мне время от времени. Это хорошая практика.
Я сделал жест, изображая когти, и зарычал. Он засмеялся. Затем он откашлялся и продолжал:
— Когда воин обрел терпение, он на пути к своей воле. Он знает, как ждать. Его смерть сидит рядом с ним на его циновке. Они друзья. Смерть загадочным образом советует ему, как выбирать, как жить стратегически. И воин ждет! Я бы сказал, что воин учится без всякой спешки, потому что он знает, что он ждет свою волю. Однажды он добьется успеха в свершении чего-то, что обычно совершенно невозможно выполнить. Он может даже не заметить своего необычного поступка. Но по мере того, как он продолжает совершать необычные поступки, или по мере того, как необычные вещи продолжают случаться с ним, он начинает сознавать проявление какой-то силы, силы исходящей из его тела по мере его прогресса на пути знания. Сначала она подобна зуду на животе или жжению, которое нельзя успокоить. Затем это становится болью, большим неудобством. Иногда боль и неудобство так велики, что у воина бывают конвульсии в течение месяцев. Чем сильнее конвульсии, тем лучше для него. Отличной воле всегда предшествует сильная боль.
Когда конвульсии исчезают, воин замечает, что у него появляется странное чувство относительно вещей. Он замечает, что может, фактически, трогать все, что он хочет, тем чувством, которое исходит из его тела — из точки, находящейся чуть ниже, или чуть выше пупка. Это чувство есть воля, и когда он способен схватывать им, можно смело сказать, что воин — маг, и что он обрел волю.
Дон Хуан остановился и, казалось, ждал моих замечаний или вопросов. Я был слишком занят мыслью, что маг должен испытывать боль и конвульсии, и мне было неудобно спрашивать его, должен ли я также пройти через это. Наконец, после долгого молчания, я спросил его об этом, и он рассмеялся, как будто ждал этого вопроса. Он сказал, что боль не является абсолютно необходимой и что он, например, никогда не испытывал ее, и воля просто пришла к нему.
— Однажды я был в горах, — начал он, — и натолкнулся на пуму, самку. Она была большая и голодная. Я побежал, и она погналась за мной. Я влез на скалу, а она остановилась в нескольких футах, готовая к нападению. Я стал бросать в нее камни. Она зарычала и собралась атаковать меня. И тогда моя воля полностью вышла; я остановил пуму до того, как она прыгнула. Я поласкал ее своей волей. Я действительно потрогал ею ее соски. Она посмотрела на меня сонными глазами и легла. А я побежал как сукин сын, не дожидаясь, пока она оправится.
Дон Хуан сделал очень комичный жест, изображая человека, которому дорога жизнь, бегущего и придерживающего свою шляпу.
Я сказал ему, что мне неловко думать, что меня ожидают только самки горных львов или конвульсии, если я хочу воли.
— Мой бенефактор был магом с большими силами, — продолжал он. — Он был воин до мозга костей. Его воля была действительно его самым чудесным достижением. Но человек может пойти еще дальше. Человек может научиться видеть. После того, как он научился видеть, ему не нужно больше быть ни воином, ни магом. Став видящим, человек становится всем, сделавшись ничем. Он как бы исчезает, и в то же время он остается. После этого он может заполучить все, что только пожелает, и достичь всего, к чему бы ни устремился. Но он не желает ничего, и вместо того, чтобы забавляться, играя обычными людьми, как игрушками, он общается с ними, разделяя их глупость. Единственная разница состоит в том, что видящий контролирует свою глупость, а обычный человек — нет. Став видящим, человек теряет интерес к окружающим. Видение уже полностью отрешило его от всего, что он знал раньше.
— Меня бросает в дрожь при одной только мысли об отрешении от всего, что я знаю, — сказал я.
— Ты, должно быть, шутишь! Тебя должно бросать в дрожь не от этой мысли, а оттого, что впереди у тебя нет ничего, кроме рутинного повторения одних и тех же действий в течение всей жизни. Представь человека, который из года в год выращивает кукурузу, и так до тех пор, пока он уже не в силах встать. Его мысли и чувства, все лучшее в нем бесцельно крутится вокруг того, что он все время делал, вокруг выращивания кукурузы. Как по мне, так нет более ужасающей потери (растраты).
Мы — люди, и наша судьба, наше предназначение — учиться и быть заброшенными в новые непостижимые миры.
— Что, новые миры — это реальность? — спросил я наполовину в шутку.
— Глупый ты! Мы еще только в самом начале пути. Видение для безупречных людей. Закали свой дух, стань воином, научись видеть, и тогда ты узнаешь, что новым доступным нам мирам нет числа.
Глава 11
Я выполнил все поручения дона Хуана и думал, что он опять отправит меня домой, как делал последние несколько раз. Но он сказал, чтобы я остался, а на следующий день, 28 июня 1969 года, около полудня, предложил снова выкурить смесь.
— Я снова увижу стража?
— Ни в коем случае. На этот раз — кое-что совсем другое.
Дон Хуан спокойно набил трубку, раскурил и протянул мне. У меня не было никаких опасений. Меня сразу же окутала приятная сонливость. После того, как я выкурил трубку, дон Хуан забрал ее у меня и помог мне встать. До этого мы с ним сидели напротив друг друга на двух циновках, которые он положил посреди комнаты. Он сказал, что мы идем немного прогуляться, и слегка подтолкнул меня к двери. Я шагнул, ноги подкосились, и я рухнул на колени. Боли я не чувствовал. Дон Хуан взял меня под руку и снова поставил на ноги.
— Ты должен идти. Вспомни, как ты встал прошлый раз. Иди тем же способом. Ты должен использовать свою волю.
Но я словно врос в землю. Попытавшись сделать шаг правой ногой, я чуть было не потерял равновесие. Слегка поддерживая под правую подмышку, дон Хуан подтолкнул меня к двери, но ноги не держали, и я непременно расквасил бы физиономию, если бы он вовремя не схватил меня за руку, смягчив падение. Он крепко взял меня под правую руку и прислонил к себе. Я ничего не чувствовал, но был уверен, что моя голова лежит у него на плече, потому что видел все под наклоном. Он вывел меня на веранду и начал водить по ней. Дважды мы с трудом обошли ее, но в конце концов, я полагаю, мой вес стал слишком тяжел для него, и он опустил меня на пол. Я знал, что теперь ему не под силу сдвинуть меня с места. Я чувствовал, как что-то во мне вполне целенаправленно словно наливалось свинцом. Дон Хуан даже не пытался меня поднять. Какое-то время он смотрел на меня; я лежал на спине к нему лицом. Когда я попытался ему улыбнуться, он засмеялся, а потом наклонился и хлопнул меня по животу. Ощущение было очень странное — не боль, не что-то приятное, а что-то, о чем я не знал даже как подумать. Что-то типа толчка. Сразу же после этого дон Хуан принялся меня катать. Я все так же ничего не чувствовал, но увидел, как вся веранда вдруг пришла во вращательное движение. Установив, наконец, меня в требуемое положение, он отошел на пару шагов.
— Вставай! — приказал он. — Вставай так, как в прошлый раз, не морочь мне голову, ты знаешь, как нужно вставать. Встал! Ну!
Я настойчиво пытался вспомнить те действия, которые выполнил тогда. Но я не мог ясно думать. Было так, как будто мои мысли имели свою собственную волю, как бы сильно я ни старался контролировать их. Наконец, мне пришла мысль, что если я скажу: «Встать», как я это сделал раньше, то непременно встану. Я сказал «Встать», громко и отчетливо, но ничего не случилось.
Дон Хуан посмотрел на меня с явным неудовольствием, обошел вокруг и направился к двери. Я лежал на левом боку спиной к двери, и мне был виден весь двор перед домом. Когда дон Хуан скрылся из виду, я тотчас же решил, что он ушел в дом, и громко позвал:
— Дон Хуан!
Он не отвечал.
Мною овладело непреодолимое чувство бессилия и отчаяния. Я хотел встать. Я говорил «Встать» снова и снова, как будто это было магическим словом, которое могло заставить меня сдвинуться. Но ничего не случилось. Я был сильно разочарован и испытал нечто вроде вспышки раздражения. Мне хотелось биться головой о дверь и плакать. Я проводил мучительные моменты, в которые мне хотелось двигаться или говорить, но я не мог ни того, ни другого. Я был действительно неподвижен, парализован. Наконец, мне удалось промычать: