Мне понравилась метафора. Мы с наслаждением рассмеялись.
– Что случилось бы, если бы ты не отвел мою голову?
– Ты должен был бы передвинуть свою голову сам.
– А если нет?
– Олли подошел бы к тебе и до смерти напугал бы тебя. Если бы ты был один, он мог бы убить тебя. Неблагоразумно тебе быть одному в горах или пустыне, пока ты не можешь защитить себя. Олли может схватить тебя одного там и сделать из тебя котлету.
– Каково значение действий, которые он выполнял?
– Смотря на тебя, он имел в виду, что он приветствует тебя. Он показывал тебе, что тебе нужен ловитель духов и сумка, но не из этого района; его сумка была из другой части страны. Ты имеешь три камня преткновения на своем пути, которые заставляют тебя останавливаться, – те валуны. И ты определенно собираешься приобрести свои лучшие силы в водных каньонах и оврагах; олли указал овраг тебе. Остальная сцена означала: помочь тебе определить точное место, чтобы найти его. Я знаю теперь, где это место. Я возьму тебя туда очень скоро.
– Ты имеешь в виду, что пейзаж, который я видел, действительно существует?
– Конечно.
– Где?
– Я не могу сказать тебе это также, и не потому, что я не хочу, но потому, что я просто не знаю, как сказать тебе.
Я хотел знать значение вида той же самой сцены, когда я был в его комнате. Дон Хуан рассмеялся и изобразил меня, как я держался за его ногу.
– Это было новым подтверждением, что олли желает тебя, – Сказал он. – Он обеспечивал, чтобы ты и я знали, что он приветствовал тебя.
– Что за лицо я видел?
– Оно знакомо тебе потому, что ты знаешь его. Ты видел его прежде. Может быть, это лицо твоей смерти. Ты испугался, но это была твоя небрежность. Он ждал тебя, и ты, когда он неожиданно появился, поддался испугу. К счастью, я был здесь, чтобы стукнуть тебя иначе он обернулся бы против тебя, что было бы только правильно. Чтобы встретиться с олли, человек должен быть безупречным воином, иначе олли может обернуться против него и уничтожить его.
Дон Хуан посоветовал мне возвращаться в Лос-Анджелес на следующее утро. Очевидно, он думал, что я еще не вполне оправился. Он настоял, чтобы я сел в его комнате лицом на юго-восток, для того, чтобы сохранить свою силу. Он сел слева от меня, вручил мне мою записную книжку и сказал, что на этот раз я связал его: он не только должен был оставаться со мной, он также должен был рассказывать мне.
– Я должен взять тебя к воде снова в сумерках, – сказал он, – ты еще не тверд и не должен быть один сегодня. Я составлю тебе компанию на все утро; после обеда ты будешь в лучшей форме.
Его отношение заставило меня почувствовать себя очень тревожно.
– Что неправильно со мной? – просил я.
– Ты постучался к олли.
– Что ты имеешь в виду под этим?
– Мы не должны говорить об олли сегодня. Поговорим о чем-нибудь еще.
В действительности, я не хотел говорить совсем. Я начал чувствовать себя тревожно и беспокойно. Дон Хуан, очевидно, нашел ситуацию крайне смешной; он рассмеялся до слез.
– Не говори мне, что в то же время, когда ты заговоришь, ты не собираешься находить ничего, что сказать, – сказал он, и его глаза заблестели озорным блеском.
Его настроение очень успокаивало меня.
Был только один предмет, который интересовал меня в этот момент: олли. Его лицо было таким знакомым; но оно не было, как будто я знал его или как будто я видел его прежде. Это было что-то еще. Всякий раз, когда я начинал думать о его лице, мой ум переживал бомбардировку других мыслей, как будто какая-то часть меня знала тайну, но не позволяла остальному во мне подойти к ней. Ощущение лица олли, которое было знакомым, было таким жутким, что привело меня в состояние ужасной меланхолии. Дон Хуан сказал, что это могло быть лицо моей смерти. Я думаю, что это утверждение окончательно прибило меня. Я хотел в отчаянии спросить его об этом, но у меня было ясное ощущение, что дон Хуан сдерживал меня. Я сделал пару глубоких вдохов и выпалил вопрос:
– Что является смертью, дон Хуан?
– Я не знаю, – сказал он, улыбаясь.
– Я имел в виду, как бы ты описал смерть? Я хочу знать твое мнение. Я думаю, что каждый имеет определенное мнение о смерти.
– Я не знаю, о чем ты говоришь.
Я имел «тибетскую книгу мертвых» у себя в машине. Мне случилось использовать ее в качестве темы для разговора, так как она имела дело со смертью. Я сказал, что собираюсь прочитать ее ему, и начал вставать. Дон Хуан заставил меня сесть и вышел и принес книгу сам.
– Утро – плохое время для магов, – сказал он, объясняя мне то, что я остался сидеть, – ты еще слаб, чтобы выходить из моей комнаты. Здесь внутри ты защищен. Если ты выйдешь отсюда теперь, есть шанс, что ты найдешь ужасное несчастье. Олли может убить тебя по дороге или в кустах, а позже, когда они найдут твое тело, они скажут, что ты или таинственно умер, или произошел несчастный случай.
Я не был в должном состоянии или настроении, чтобы спрашивать его решений, поэтому я сидел все утро почти, читая и объясняя ему некоторые части книги. Он внимательно слушал и совсем не перебивал меня. Дважды я останавливался на короткое время, когда он приносил воду или еду, но как только он снова освобождался, он побуждал меня продолжать чтение. Он, казалось, был очень заинтересован.
Когда я кончил, он посмотрел на меня.
– Я не понимаю, почему те люди говорят о смерти, как будто смерть подобна жизни, – сказал он мягко.
– Может быть, это способ, каким они понимают ее. Как ты думаешь, тибетцы «видят»?
– Едва ли. Когда человек научился «видеть», то нет ни одной вещи, которую он знает, которая существует. Нет ни одной. Если б тибетцы могли «видеть», они могли бы сразу же сказать, что ни одна вещь не является вообще больше той же самой. Стоит нам «увидеть» – и ничто не является известным, ничто не остается таким, каким мы привыкли знать это, когда мы не «видели».
– Может быть, дон Хуан, «виденье» не одинаково для каждого?
– Верно. Оно не то же самое. Однако это не означает, что смыслы жизни существуют. Когда человек научился «видеть», ни одна вещь не является той же самой.
– Тибетцы, очевидно, думают, что смерть подобна жизни. Что думаешь ты сам, чему подобна смерть? – спросил я.
– Я не думаю, что смерть подобна чему-нибудь, и я думаю, что тибетцы, должно быть, говорили о чем-нибудь еще. Во всяком случае, то, о чем они говорят, – это не смерть.
– Как ты думаешь, о чем они говорят?
– Может быть, ты можешь сказать мне это? Только ты читаешь.
Я пытался сказать что-нибудь еще, но он засмеялся.
– Может быть, тибетцы действительно «видят», – продолжал дон Хуан, – и в таком случае они должны были понять, что в том, что они «видят», вовсе нет смысла, и они написали эту кучу чепухи потому, что это не имеет никакой разницы для них; в таком случае, то, что они написали, – вовсе не чепуха.
– Я действительно не забочусь о том, что тибетцы намеревались сказать, – сказал я, – но я, несомненно, забочусь о том, что говоришь ты. Я хочу услышать, что ты думаешь о смерти.
Он пристально смотрел на меня мгновение, а затем захихикал. Он раскрыл свои глаза и поднял брови в комическом удивлении.
– Смерть – это кольцо листьев, – сказал он. – Смерть – это лицо олли; смерть – это блестящее облако над горизонтом; смерть – это шепот мескалито в твои уши; смерть – это беззубый рот стража; смерть – это Хенаро, стоящий на своей голове; смерть – это мой разговор; смерть – это ты и твой блокнот; смерть – это пустяки, мелочи! Она здесь, и, все же, она совсем не здесь.
Дон Хуан рассмеялся с большим наслаждением. Его смех был подобен пению, это был вид танцевального ритма.
– Я говорю бессмыслицу? – сказал дон Хуан, – я не могу сказать тебе, на что похожа смерть. Но, возможно, я могу сказать тебе о твоей собственной смерти. Нет способа узнать, чему она будет подобна в действительности; однако, я могу сказать тебе, на что она может быть похожа.
Я испугался этому и возразил, что я хотел только знать, на что смерть ему казалась похожей; я подчеркнул, что интересовался его мнением о смерти в обычном смысле, но не стремился знать о подробностях чьей-нибудь личной смерти, особенно моей собственной.
– Я не могу говорить о смерти без личных терминов, – сказал он. – Ты хотел, чтобы я рассказал тебе о смерти. Хорошо! Тогда не бойся услышать о своей собственной смерти.
Я признался, что я был слишком нервным, чтобы говорить об этом. Я сказал, что я хотел поговорить о смерти в обычных выражениях, в которых он говорил сам, когда рассказывал мне однажды о смерти своего сына Евлалио, говоря, что жизнь и смерть смешиваются подобно туману в кристаллах.
– Я говорил, что жизнь моего сына расширилась во время его личной смерти, – сказал он. – Я не говорил о смерти вообще, но о смерти моего сына. Смерть, чем бы она ни была, заставила его жизнь расшириться.
Я определенно хотел направить разговор вне области подробностей и упомянул, что я прочитал мнения людей, которые были мертвыми несколько минут и оживлены благодаря медицинской технике. Во всех случаях люди утверждали, что не могли припомнить ничего вообще; что умирание было просто ощущением затемнения сознания.
– Это вполне понятно, – сказал он. – Смерть имеет две стадии. Первая – это затемнение. Это бессмысленная стадия, очень похожая на первое действие мескалито, в которой переживается легкость, заставляющая чувствовать счастье, полное, и то, что все в мире спокойно. Но это только поверхностное состояние; оно вскоре исчезает, и человек входит в новую область, область жестокости и силы. Эта вторая стадия является действительной встречей с мескалито. Смерть очень сильно походит на это. Первая стадия является поверхностным затемнением сознания. Вторая, однако, – это действительно стадия, где каждый встречается со смертью; это недолгий момент, после первого затемнения, когда мы находим, что мы являемся, как-то, снова сами собой. И тогда смерть разбивает нас со спокойной яростью, пока она не растворяет нашу жизнь в ничто.