Стоп! Было слово. Какое-то слово. Поехали обратно. Какое-то слово, которое зацепилось в мозгу. Только где?.. Вот оно! «Детское».
«Утром 9 марта около дома № 12 по Проточному переулку найдено стеганое одеяло детское, зеленого цвета».
«Одеяло детское зеленого цвета... Детское... Зеленого цвета. Зеленое одеяльце. Проточный переулок. Кварталы развалюх. Полуосвещенная набережная. Девятое марта. Зеленое одеяльце. Проточный переулок. Пятнадцать минут ходьбы от дома Антипиной. Восьмое марта. Вечер. Проточный переулок. Десять минут ходьбы от сестры. Зеленое одеяльце, «...запишите обязательно: ватное, шелком крытое, зелененькое...»
— Андрей Егорыч!
— Ау!
— Как позвонить в Бюро находок?
— Бэ четыре, две девятки, пятьдесят семь.
— Б 4-99-57?..
...— Да не торопите вы. Ищу в журнале... Нет, не востребовано ваше одеяльце. Запишите телефон склада.
— А когда склад... Черт, бросила трубку!
Великолепный, невозмутимый Андрей Егорович! Если бы ты знал! Ведь это доказательство, вещественное доказательство! Но спокойно. Спокойно, говорят тебе! Почему одеяльце брошено? Зачем?..
Проточный переулок. Набережная. Темень. Река. Река — проще всего. Кто опознает шестимесячного утопленника, даже если найдут? А одеяло... Ну конечно же! Одеяло — улика, оно кому-то хорошо известно, по одеялу еще докопаются. И к тому же оно жжет руки. После этого. Не догадалась, видно, что хозяйке вернуть — выгодней для самой же... Скорей сунуть его в темную подворотню и прочь, дальше... к сестре! А почему к сестре? Вот тут буксует. Зачем? Сестра. Сестра... Взаимная ненависть. Какие-то бабьи страсти. «Поздравила с Восьмым марта». Чего-то она недоговаривала тогда, Вера Ивановна Куравлева. Но чего? Стоп! В деле Антипиной есть изъятые при обыске письма. Они не читаны. Не понадобились. Были там, помнится, за подписью «Куравлева». Надо посмотреть.
— Андрей Егорыч, дайте на минуту ключ от следственной комнаты. Я сейчас вернусь к вам на огонек...
Так... Не очень обширная корреспонденция. Какие-то приятельницы слали открыточки с курорта:
«Я здесь не теряюсь, чего и тебе желаю».
Она не терялась, нет! Приятели запечатывали послания в конверты.
«С удовольствием вспоминаю приятно проведенный вечер. Сообщите, когда сможем встретиться». «Больше я с тобой никаких делов иметь не желаю, потому что ты паскуда».
Редкая проницательность. Ага, вот они, два письма от Куравлевой! Теперь внимание...
В первом даты нет. И почтовый штемпель затертый. Но похоже, что проставлен май прошлого года.
«Дорогая Тосенька! Командировка моя затягивается, вернусь только дней через десять — и тогда сразу к тебе. Припасай водочки-закусочки. Вспоминаю тебя часто и скучаю. Смотри там, без меня не развлекайся с другим, а то морду набью и брошу».
«Фу, я, кажется, не то читаю. Да нет же, вот подпись: «Куравлева». Что за галиматья?..»
«Целую во все места... Жди к 20-му... Остаюсь твой
И закорючка. Не «В. Куравлева», а «Д. Куравлев» и закорючка! Просто дурацкая закорючка, которую можно принять за «а», только имея вместо глаз пустые плошки! Да и как могла бы она подписываться Куравлевой в мае прошлого года, если всего полгода назад вышла замуж... за этого самого Куравлева? Значит, вот оно что! «Я любила, ты отбила». Вот они откуда, бабьи страсти. Ну и денек — открытие за открытием!
— Чайку соорудим?
— Сооружайте, Андрей Егорыч. Я сейчас.
Второе письмо покороче.
«Тося.
Я тебя уважаю, но ты должна меня понять, потому что человек не волен в своих чувствах. Знаю, ты давно Догадывалась, а теперь могу признаться открыто, потому что мы с Верой расписались, и скандалить тебе бесполезно. Но если ты беспокоишься, что девочка останется без отца...»
«Девочка останется без отца. Без отца... Значит, еще и это?! Ах, черт подери!»
«...то не беспокойся Я ее возьму с радостью, как только отнимешь от груди, и мы ее удочерим и оформим. Вера согласна. Тебе ребенок обуза. Уверен, что ты примешь мое предложение, когда спокойно обдумаешь.
И закорючка. И дата: 6/III.
Ну и денек!..
Это письмо Антипина получила седьмого или восьмого марта. И оно — да, оно стало последним толчком.
Вот как! Но какая мелодрама! Присяжные рыдали бы в голос. «Господа присяжные заседатели, я буду немногословен. Жили-были две сестры. У старшей был любовник, некто Д. Куравлев, который стал отцом ее ребенка. Антипина лелеяла надежду на замужество. Но неверный Д. Куравлев внезапно увлекается младшей, более красивой сестрой и бросает старшую. И вот, узнав, что непоправимое свершилось, что он женился на другой, разъяренная женщина мстит. Мстит страшно. Мстит на том моральном уровне, который доступен ее растленной душе. Она знает, что отец привязан к ребенку, — и она убивает его ребенка! Вот она сидит перед вами на скамье подсудимых, эта...»
— Алексей Станиславыч, идите чай пить.
— Иду.
«Благословенный Нефедов — ни единого вопроса!»
— Вы не волнуйтесь слишком-то.
— Я не волнуюсь.
«Попробуй тут не волноваться! Пожалуй, всю ночь не заснешь. Завтра получу со склада одеяло, соседка его опознает... А вдруг... Нет, не может быть! Одеяло то самое. Недаром все так плывет в руки, одно к одному... Надо заставить ее признаться. Сыграть на этом одеяльце. Она его бросила, она его боялась. Сделать, чтобы это вещественное доказательство ее ошеломило. У Шейнина есть рассказ «Пара туфель» о человеке, убившем двух жен и ребенка. Там следователь нашел грандиозный прием. А ведь можно сделать так же. Взять на допрос Антипиной зеленое одеяльце. Прикрыть его газетой на столе. И, говоря о посторонних вещах, медленно, будто машинально, сдвигать газету. А когда Антипина не выдержит и, вскочив, спросит: «Почему здесь это одеяльце?!» — ответить спокойно: «Потому, что это вещественное доказательство по делу об убийстве вами вашей дочери...» Еще раз прочту сегодня «Пару туфель».
У Стрепетова было старое, затрепанное издание «Записок следователя», еще с грифом «Для служебного пользования», и он этим слегка гордился.
Будь его воля, он не пошел бы к Вознесенскому после вчерашнего приема. Но конференция продолжалась, Головкина все еще не было на месте Ну что ж, пойдет. Пойдет и доложит, что ребятам в угрозыске придется разбираться с квартирной кражей без него...
...Та же приветливость, то же радушие. Ни сухой нотки, говорящей о неловкости за вчерашнее, ни подчеркнутой сердечности, которая выдала бы стремление загладить то, что произошло. Нет, всего в меру, ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать эту встречу прямым продолжением прежних, минуя вчерашний день. Ладно, забудем! Вычеркнем. С кем не бывает...
— Рассказывай подробно, Алешка. Что ты мне выжимки подсовываешь?
Удивительно слушает Вознесенский. Хваткое внимание в глазах. Очень редкие, виртуозно нацеленные в шаткое местечко вопросы. Никакой почти мимики, никакого поторапливания, никакого специально выраженного интереса, но каждую твою фразу прямо уносит к нему. Он поглощает, оценивает, запоминает все, что ты говоришь, но какой отзвук родит это в нем — неизвестно. Потому что обратно — ни дуновения. Будто невидимая преграда опущена перед лицом, будто вся беседа идет на полупроводниках: в одну сторону ток проходит, в другую — нет.
Выслушал, впитал все с ненасытным вниманием, но только и сказал задумчиво:
— Советов давать не буду.
...С какой скоростью течет Москва-река? Как далеко может унести она тело маленького ребенка? Сидя над картой, он прикидывал самый дальний пункт вниз по течению, куда имело смысл посылать запрос. Потом он тщательно писал их, эти запросы, по всем деревням и селам вниз по течению, запросил и морги, городской и областной: «Возраст 6 месяцев... Пол женский... Предполагаемая дата смерти — 8 марта сего года...» Потом он заполнил и отослал повестку на имя Петровой Надежды Яковлевны, предлагая ей явиться в райотдел для опознания одеяльца. Потом еще раз от корки до корки прочел дело Антипиной, дабы удостовериться, что теперь уже не упустил даже микрофакта. И вперемежку со всеми этими делами звонил, звонил и звонил по заученному уже назубок телефону. Но между ним и складом непрошибаемо стояли короткие гудки.
Молча корпел он над картой, молча заполнял бланки, молча изнывал у телефона — горел в своей лихорадке без единого слова, боясь шума, гама, общего интереса.
Сколько он пробыл в буфете? Ну от силы двадцать минут. Когда вернулся, все что-то писали с серьезными лицами. Но Раиса метнула на него взгляд, который романист прошлого назвал бы коварным. И хотя Стрепетов его уловил, но, занятый своими мыслями, не оценил по достоинству и не понял, что ребята уже все знают и что за его скрытность ему готовится месть.
— Тебя просили позвонить в Прокуратуру Союза — мрачно сказал Кока.
— Зачем?
— Узнаешь...
И тут Кока вдруг всхлипнул и потащил из кармана необъятный носовой платок.
— Стрепетуша, не покидай нас...
С трубкой в руке Стрепетов в недоумении повернулся к Раисе.
— Кто кого покидает?
— Объясни, Светаев, я не могу. — Раиса уткнулась в свои папки и тоже издала подозрительный всхлипывающий звук.
— Ты... только что... назначен... следователем по важнейшим делам при... Генеральном прокуроре...
Кока рыдал вполне натурально. Зря он, что ли, в институтском драмкружке — кстати, под руководством Менглета — играл первые роли!
— Купили, черти! — понял наконец Стрепетов. — Пронюхали все-таки.
Раиса подняла лицо. Смех уже сбежал с него.
— Какая мерзавка! Я бы, не задумываясь, дала высшую меру!
Кока осушил слезы и взорвался серией вопросов. Тимохин по обыкновению пустился философствовать, понабежали из других отделов — словом, пошли разговоры, споры... Шутка ли — по делу о бытовом мошенничестве дополнительно вскрыто убийство! Кто хвалил, кто жаждал подробностей, кто рассказывал подходящие и не подходящие к случаю истории. А Стрепетов каждые пять минут звонил.