Поздним вечером, когда Робертино и Оливио уже улеглись в отведенной им маленькой комнатке, Оливио, ворочаясь под атласным одеялом, спросил:
– Как думаешь, твой отец давно задумал этот брак, или это была… импровизация?
– Не импровизация. Если бы ты не был паладином, он бы сватал за тебя Алисию, я в этом уверен. Вы друг другу нравитесь, это была бы идеальная для нее и тебя партия во всех отношениях, – вздохнул Робертино. – К тому же родство с Вальяверде через брак выгодно и короне. Отец получит возможность влиять на голос дона Вальяверде не только в Плайясоль, но и в парламенте. Политика, Оливио.
Тот вздохнул в ответ:
– Понятно. Вообще-то я и сам хочу, чтобы Джамино женился как только достигнет возраста – надо продолжить род. Нас ведь с ним только двое осталось по прямой линии. Мачеха тоже так считает, но она хочет еще и выгодно его женить. А Теа с ее двумя тысячами эскудо активов и родством с вами – безусловно выгодная партия. Лишь бы они с Джамино друг другу хоть как-то понравились…
На это Робертино вздохнул:
– Вот знаешь, с одной стороны я жалею, что не могу жениться… А с другой – если бы я не был паладином, мне бы вряд ли позволили жениться на Луисе, она ведь нетитулованная обедневшая донья.
Повернувшись к нему, Оливио подпер рукой голову:
– А я вот так не думаю. Твои родители тебя очень любят. И к тому же я что-то сомневаюсь, что тебя смогли бы заставить жениться против воли. Ты очень на своего отца похож, не только внешне. Тут бы коса на камень нашла.
Робертино задумался, потом согласился:
– Ты прав, пожалуй. Мы, хе, все такие. Даже Марио, несмотря на его взбалмошный характер. Его Розита же в тягости – значит, отец махнул рукой на то, чтоб нашего живописца выгодно женить, и позволил ему жить как тому хочется. Жениться на Розите ему, конечно, не разрешат, но конкубинат – это что-то вроде морганатического брака по фартальским понятиям, дети от такого союза даже бастардами не считаются. Если бы она была доньей, то и женился бы… Так что был бы я доном Альбино, если б не был паладином.
Оливио вздохнул:
– Да и я бы на Алисии женился, если бы… если бы всё пошло иначе. Впрочем, что об этом говорить… всё равно это только пустые мечты.
Утром завтрак для молодежи и детей накрыли в большом павильоне в саду, и предоставили самим себе. Первым делом Робертино вручил всем подарки. Алисии достался перевод записок аллеманского ученого Хайнриха Шлиеманна о раскопках в Эллинии, которому она очень обрадовалась. Леа получила настоящую мажескую женскую шляпку с гербом столичной мажеской академии, о которой давно мечтала. Эту шляпку купить просто так было нельзя, их носили только студентки-магички, но Робертино обратился за помощью к Жоану, а тот попросил свою невестку Беренгарию купить такую шляпку в лавке при академии для студентов-магов. Хайме получил в подарок старый берет Робертино и «Краткую хронику Паладинского Корпуса», а Доминико – коробку с деревянными резными фигурками зверей. Луисе Робертино подарок дарил последней, смущаясь и даже слегка краснея. Она тоже вспыхнула, опустила глаза и, запинаясь, поблагодарила. Оливио, даря подарки, не смущался, по крайней мере так, чтобы это было видно. Сами паладины тоже получили несколько маленьких вещичек, которые вполне уместились в их широких карманах и при том могли оказаться довольно полезными.
Поговорить наедине с Алисией Оливио удалось только тогда, когда Робертино отвлек внимание остальных, принявшись в лицах рассказывать нашумевшую недавно жутко смешную историю из столичной жизни, в которой фигурировали дромадер и элифант из зоосада, фрейлина ее высочества принцессы Джованны, паладин Анхель, некий студент и тенор из Королевской оперы. Алисия как-то очень ловко и незаметно для остальных пересела подальше, а потом встала и вышла из павильона, жестом пригласив Оливио идти за ней. Выйдя из павильона, она сказала:
– Идемте вон туда. Покажу вам наши знаменитые зимние розы.
Цветник с зимними розами располагался в самом дальнем углу сада резиденции кестальских наместников, на краю скального выступа. Высокий мраморный парапет ограждал площадку над обрывом, а шпалеры с розами укрывали ее от остального сада. Розы тут были очень красивые: крупные розово-желтые, небольшие темно-красные и мелкие белые с едва уловимым сиреневым оттенком. Оливио, подойдя к этому месту, сразу же почуял магию. И неудивительно: без магических щитов, укрывавших этот цветник от холодных ветров с Верхней Кестальи и ночных заморозков розы бы тут не выжили, даже зимние.
Шпалеры с белыми розами образовывали навес, и под ним стояла мраморная скамейка, но Алисия не стала на нее садиться. Подошла к парапету:
– Отсюда отличный вид, не правда ли? Видно море, острова Кольяри и плайясольский берег немного.
Оливио кивнул, разглядывая пейзаж.
– Как странно… мы ведь рядом – Кесталья и Плайясоль, а такие разные – во всём, – она погладила мрамор парапета.
– Недостаточно разные, чтобы не заключать брачных союзов, – Оливио все смотрел на море, и никак не решался повернуться к ней. – Я ведь кесталец наполовину. А ваш отец вчера предложил мне поговорить с моей мачехой о браке вашей кузины Теа и моего брата… И – признаюсь честно, сеньорита Алисия: если бы я не был паладином, я бы просил вашей руки. Не потому, что вы дочь Сальваро. Но потому, что вы – это вы.
Она помолчала, потом тронула его за плечо, и тихо сказала:
– Как жаль, что вы – паладин… Неужели нельзя отказаться? Мои родители так сильно любили друг друга, что с матушки сняли обеты.
– Нельзя снять обеты просто так, – с горечью сказал Оливио. – Их вообще нельзя снять, разве что отсрочить или передать своим детям. Если бы я сейчас это сделал, женился бы и стал отцом, то потом, в старости, сделался бы монахом или священником. Или кто-то из моих детей был бы вынужден вместо меня исполнить обет. Как пришлось Робертино вместо вашей матушки.
Алисия приблизилась к нему, и он почувствовал ее дыхание, прикосновение ее округлой груди, затянутой в черный бархат и белые кружева кестальского платья, и от этого его сердце заколотилось, в животе заныло, а в паху стало горячо и тесно.
– Но всё же это возможно, Оливио, – прошептала она, почти касаясь его губ своими губами. – Ведь правда?
– Правда… – так же шепотом ответил он, кладя руки ей на плечи. – Вы снитесь мне ночами, и эти сны лишают меня покоя. Я боялся ехать сюда, боялся встретиться с вами вот так, лицом к лицу… Но потом понял: всё это надо прояснить, проговорить до конца. Я люблю вас, Алисия. Люблю так, как никого из смертных не любил.
Он коснулся пальцем ее щеки и нежно провел по ней, по губам, подбородку:
– Вы живете в моем сердце с тех пор, как я впервые увидел вас, Алисия. Сначала я не понимал, что это такое, думал – мимолетное увлечение… Но когда побывал на вашем столичном балу на Новолетие – понял, что вы проросли в моем сердце, как прорастает дерево на скале сквозь камни. Вы теперь там навсегда, Алисия. Что бы ни случилось. Просто знайте это.
Она смотрела ему в глаза снизу вверх своим синим, как у ее брата, взглядом, и молчала. Потом обхватила его за плечи и прильнула еще теснее, приникла губами к его губам и раздвинула их языком.
Оливио еще никогда не обнимал и не целовал так ни одну женщину. Впервые он прижимал к себе ту, которую желал так сильно, что почти терял разум и контроль над собой. На мгновение подумал: ведь она тоже желает его, он видел – искренне, всем сердцем… и захотелось уложить ее на мелкий гравий площадки, освободить от этого строгого черно-белого платья, раздеться самому, взять ее и отдаться ей – и будь что будет.
И он тут же отпрянул, оторвался от ее сладких и требовательных губ, отвернулся, сглатывая слезы.
– Простите меня, Оливио, – прошептала Алисия горько. – Простите меня. Вы не принадлежите себе, вы обещались Деве. Ведь это же означают ваши слова – что вы любите меня так, как никого из смертных. Я не поняла сразу…
Она шагнула назад, но рук с его плеч не убрала. Он накрыл их ладонями:
– Да, Алисия. Я люблю вас… Но я отдал себя Ей. Я не могу Ее предать, Она вывела меня из такого кошмара, что, наверное, вам и представить трудно.
Прерывисто вздохнув, Алисия утерла слезы, взяла его за руку и подвела к скамейке, села сама и усадила его. Сказала, сжимая его руку:
– Расскажите. Я хочу помочь вам разделить эту тяжесть, я чувствую, что так надо. Наверное, Дева так мне велит...
Не глядя на нее, Оливио тихо проговорил:
– Пожалуй, вы правы. Но это не для девичьих ушей, это слишком… слишком гадко, чтобы вам это рассказывать.
– Я кестальянка, Оливио, – она погладила его руку. – Я могу выдержать многое.
Оливио ковырнул носком сапога светлый гравий, разровнял его. Вздохнул:
– Я мечтал стать моряком, капитаном большого корабля на королевской службе. Наследнику графа Вальяверде по окончании гардемаринской школы не пришлось бы долго этого ждать – каких-то три-четыре года. А Ийхос дель Маре – это единственный морской колледж, где Вальяверде не зазорно учиться, так считал дон Вальяверде. И он не сказал мне ни слова о том, какие там заведены порядки. Может быть, во времена его юности там не было такого кошмара, а может, он посчитал, что будущий моряк должен через это пройти, чтобы научиться дисциплине, – эти слова Оливио сопроводил горьким смешком. – Так или иначе, но я пришел туда, ничего не зная о том, что меня там ждет. И в первый же вечер, когда на боцманских дудках проиграли отбой, я спокойно пошел в свою спальню. У каждого гардемарина там своя спальня, пятнадцать на десять футов с койкой, стулом, столом и шкафчиком, и больше ничего. Но не успел я заснуть, как в дверь застучали. Я открыл, в комнату ворвались четыре старшекурсника и попытались меня куда-то поволочь. Я сопротивлялся. Не привык к подобному, да и кто бы прежде посмел так обращаться с Вальяверде… Врезал одному так, что у него носом кровь хлынула. Это был Стансо Канелли, тамошний заводила и любимец наставников. Еще бы не быть любимцем – у купца Канелли полторы тысячи эскудо годовой доход, пять барков на маршрутах Лазурного моря и четыре океанских галеона. Конечно, Стансо позволялось многое, и на его выходки наставники школы закрывали глаза… а кое-кто и поощрял его. Я этого не знал, но даже если бы и знал – все равно это ничего бы не изменило. Стансо раньше никогда не получал в морду, и страшно обиделся. К тому же он явно посчитал, что это повредило его репутации среди старшекурсников… Когда меня вытащили в гостиную старших гардемаринов, там уже были еще несколько моих товарищей по несчастью, а Стансо достал колоду карт и сказал, что нас всех разыграют, и мы должны будем прислуживать тому, кто выиграет. Прислуживать так, как те того пожелают. Я уверен, что он жульничал… Я достался ему, как он и хотел. И он приказал мне ему отсосать. Меня поставили на колени, насильно открыли рот, сунули между зубов две большие пробки от игристого и держали, пока Стансо засаживал мне в глотку. Меня тошнило, я думал – умру от непереносимого стыда…