х в плен. «Надо было видеть, — пишет он, — как вся масса ужаснулась при появлении моих немирных путешественников, надобно быть свидетелем этого странного сочетания криков отчаяния с возгласами одобрительными, выстрелов защищающихся, с треском взлетавших на воздух зарядных ящиков; все это покрывалось громкими „ура“… моих казаков. Это более или менее продолжалось до времени появления французской кавалерии и за нею гвардии; тогда по данному мною сигналу вся партия отхлынула от дороги и начала строиться. Между тем гвардия Наполеона, посредине которой он сам находился, стала надвигаться. Вскоре часть кавалерии бросилась с дороги вперед и начала строиться с намерением отогнать нас далее. Я был совершенно убежден, что бой мне далеко не по силам, но я горел желанием погарцевать вокруг Наполеона и с честью отдать ему прощальный поклон за посещение его. Свидание наше было весьма недолговременно; умножение неприятельской кавалерии, которая тогда была еще в довольно изрядном состоянии, принудило меня вскоре оставить большую дорогу и отступить перед громадами, валившими одна за другой. Однако во время этого перехода я успел взять с бою в плен 180 человек при двух офицерах и до самого вечера конвоировал с приличным почетом Наполеона…»
А. С. Фигнер
Но когда французская кавалерия, потеряв массу лошадей от отсутствия корма, сошла почти на нет, партизанам все же не всегда была под силу правильная борьба с регулярным войском, сохранившим еще строй: залпами пехоты и артиллерии французы довольно удачно отбивались в таких случаях от наседавшего на них неутомимого врага. Старая гвардия Наполеона, отступавшая в полном порядке до самой Березины, была прямо недосягаема для партизанов.
«3 ноября, — пишет Д. В. Давыдов, — отряд гр. Ожаровского подошел к Куткову, а партия Сеславина, усиленная партией Фигнера, — к Зверовичам. Сего числа, на рассвете, разъезды наши дали знать, что пехотные неприятельские колонны тянутся между Никулиным и Стеспами. Мы помчались к большой дороге и покрыли нашей ордой все пространство от Аносова до Мерлина. Неприятель остановился, дабы дождаться хвоста колонны, спешившего на соединение с ним. Заметив сие, гр. Орлов-Денисов приказал нам атаковать их. Расстройство этой части колонны неприятельской было таково, что мы весьма скоро разбили ее, захватив в плен генералов Альмераса и Бюрта, до 200 нижних чинов, четыре орудия и множество обоза. Наконец подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон. Это было уже заполдень. Мы вскочили на коней и снова явились у большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько не покушались мы оторвать хоть одного рядового от этих сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегая всеми усилиями нашими, оставались невредимы; я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти испытанных воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались маковым цветом среди снежного поля… Командуя одними казаками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн неприятельских, у коих отбивали отставшие обозы и орудия, иногда отрывали рассыпанные или растянутые по дороге взводы, но колонны оставались невредимыми… Все наши азиатские атаки не оказывали никакого действия противу сомкнутого европейского строя… Колонны двигались одна за другой, отгоняя нас ружейными выстрелами и издеваясь над нашим вокруг них бесполезным наездничеством. В течение этого дня мы еще взяли одного генерала, множество обозов и до 700 пленных, но гвардия с Наполеоном прошла посреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьими лодками».
Партизанские отряды и во время преследования наполеоновской армии действовали то в одиночку, то сообща. Так, узнав, что в деревне Ляхово остановился на дневку отряд генерала Ожеро[192], партизаны Давыдов, Сеславин и Фигнер соединились вместе, привлекли к себе гр. Орлова-Денисова, напали на Ляхово и принудили Ожеро положить оружие и сдаться в плен; подмогу, шедшую к Ожеро, они тоже разбили. Не мало затрудняли партизаны движение великой армии и тем, что, забегая вперед, портили всячески дорогу, разрушали мосты, гати и плотины на пути ее следования; благодаря постоянному соприкосновению с противником, партизаны всегда были великолепно осведомлены о планах и намерениях противника; захватывая неприятельскую почту, перехватывая курьеров, посылавшихся в отдельные корпусы или во Францию, а также ехавших оттуда, партизаны нарушали связь между отдельными частями армии и тем затрудняли их совместное действие, а, с другой стороны, доставляя все добытые сведения в главную квартиру, давали Кутузову возможность знать почти наверняка и о состоянии французской армии и обо всем ее движении. Партизаны поддерживали в то же время связь между главной армией и армиями Витгенштейна и Чичагова. Но, может быть, самым важным результатом деятельности партизанов был тот толчок, который они дали развитию народной войны. Бежавшие в местностях, занятых неприятелем, крестьяне, вооружаясь топорами, вилами, дубьем, у кого были и ружьями, предпринимали настоящие охоты за отсталыми французами, осмеливались даже нападать на отдельные мелкие отряды фуражиров, неосторожно забиравшихся далеко от своих главных сил. Эта народная партизанская война разрасталась сама по себе все сильнее и шире по мере дальнейшего вторжения французов вглубь страны, а по занятии ими Москвы приняла и очень серьезный характер.
С. Князьков
Орлы (1812 г.) — Ж. Руффе
III. Народная войнаВ. П. Алексеева
рушение нашего первоначального плана военных действий в 1812 году и отступление русских войск в глубь страны ясно показали, что война не может вестись силами одних регулярных войск и неизбежно должен быть вовлечен в военные действия весь народ, все взрослые мужчины. Правительство наше так и поняло свое положение. Александр, прибыв вместе с 1-й армией в Дриссу, «решил, как он сам выразился, призвать народ к истреблению врага». В таком привлечении народа к военным действиям русский император видел даже залог успеха своего в борьбе с Наполеоном. Он рассчитывал «сплотить общество вокруг правительства» и нанести удар врагу именно силами заинтересованного, таким образом, в войне народа (Шильдер, «Александр I», т. III, 101)[193].
Тогда же было положено и начало привлечению к войне мирного населения. Отъезжая из Дриссы, Александр издал манифест (6 июля), в котором призывал народ прийти на помощь правительству образованием народных ополчений и материальными средствами. Одновременно с этим главнокомандующий 1-й армии Барклай-де-Толли, вступив в пределы Смоленской губернии, призвал всех к вооруженному восстанию против неприятеля. В воззвании Барклая указывалось даже, как действовать против неприятеля, какими способами мирному населению вести эту впервые тогда начавшуюся партизанскую войну.
На призыв русского правительства откликнулись все классы населения, и весь народ в своем целом принял довольно широкое участие в войне 1812 года. Из отдельных же классов, несомненно, наибольшее участие приняли низшие и, в частности, крестьянство. Не говоря уже об ополчениях, которые сплошь состояли из крестьян, вся тяжесть защиты родной земли в полосе военных действий вынесена крестьянскими плечами[194].
Участие крестьян и отчасти других представителей низших классов населения в военных действиях 1812 года мы собственно и называем народной войной.
В первый момент, однако, все население, в том числе и крестьяне, реагировало на вступление неприятеля в русские пределы не вооруженным восстанием, а страхом и бегством в леса и отдаленные уезды. Так, Смоленская губерния, по свидетельству современников, быстро стала пустеть с приближением французской армии. «Все покидали свои дома, стар и млад, чиновник, помещик и крестьянин, повсюду тянулись обозы с наскоро захваченным скарбом». «Гжатский уезд был совершенно пуст», «Поречский уезд также страдал отсутствием крестьян и чиновников», в Дорогобужском уезде организатор народных отрядов Денисов «не нашел ни одного человека, могущего заняться вербовкой партизанов». Одним словом, как доносил тверской губернатор Кологривов, взявший в свое заведывание Смоленскую губернию, здесь «все попряталось и разбежалось, даже смоленский губернатор скрылся неизвестно куда» («Русск. Ст.», 1900 г., IX, 651–665). Когда же неприятель после Бородина направился к Москве, то, по словам Ростопчина, «жители здешней губернии от страха быть ограбленными от неприятеля или от своих войск, более, нежели на 50 верст в окрестностях Москвы, оставив свои селения, разбежались» (Щукин, «Бумаги», VII, 413). Ту же картину можно было наблюдать и в других местах — даже в таких отдаленных губерниях, как Вологодская, по свидетельству Завалишина «Древняя и Новая Россия», 1879 г., № 2, 148–149).
Если, тем не менее, народ поднялся против неприятеля и народная война не только возникла, но и приняла очень широкие и грозные размеры, то причиной тому были, на наш взгляд, во всяком случае, не обращения к народу правительства. Правительственные манифесты и воззвания были рассчитаны на пробуждение в крестьянах патриотического чувства. Только ростопчинские афиши взывали к шовинизму, точнее, просто старались вызвать в народе животное озлобление к иностранцам. Но какое же может быть отечество у раба? А русский крестьянин очень часто тогда стоял ниже раба, был вещью. И подвинуть его на защиту именно отечества было вовсе не так легко.
Современник событий Рунич объясняет широкое участие крестьян в войне, деятельное истребление ими неприятелей, совсем иными мотивами, далекими от патриотических. «Патриотизм был тут ни при чем», говорит он. По его мнению, «русский человек защищал в 1812 году не свои политические права. Он воевал для того, чтобы истребить хищных зверей, пришедших пожрать его овец и кур, опустошить его поля и житницы» («Русск. Ст.», 1901 г., III, 612). И нельзя не согласиться с Руничем. По крайней мере, факты подтверждают его диагноз.