Буркхард БилгерОтечествоИстория о войне, семье и совести в нацистской Германии
Посвящается моей матери
Copyright © Burkhard Bilger, 2023
Individuum ®
Примечания от автора
Книга, которую вы держите в руках, представляет собой документальную повесть, своего рода исторический репортаж. В ее основе – первоисточники и рассказы непосредственных участников событий, записанные в беседах с разными людьми и найденные в архивах Франции и Германии. Места, где мне пришлось «маневрировать» между противоречившими друг другу свидетельствами, я постарался в тексте выделить особым образом. Лакуны, в которых мне недоставало деталей, я заполнил за счет современных источников. В некоторых случаях пришлось полностью довериться памяти людей – насколько ненадежной, настолько и цепкой.
Как и многие мужчины его поколения, мой дед не любил рассказывать о себе. Он не оставил ни дневника с душевными метаниями, ни завещания, ни воспоминаний о войне, отшлифованных и отполированных до состояния амулетов. Он хотел забыть, он не хотел помнить. Тем не менее, следы своего существования он оставил повсюду – в устных рассказах, воспоминаниях, письмах из тюрьмы, в судебных протоколах, школьных отчетах, полицейских рапортах. В книге я попытался проложить тропинку до этих источников: по этой тропинке моя мама бредет за своим отцом, он – за своим, а я – за всеми ними. Я постарался довести эту тропинку до самых истоков.
1Подозреваемый
Человек, сидевший в комнате для допросов, по всем признакам походил на опасного фанатика: строгая осанка, костлявые плечи, сжатые губы[1]. Он носил очки с латунными дужками и круглой черепаховой оправой, голова была выбрита сзади и по бокам. Только на макушке оставалась копна каштановых волос, похожих на накладной парик. Пока он позировал для фото в профиль и анфас, в глаза бросалась странная асимметрия на его лице. Левый глаз выражал твердость и целеустремленность, но одновременно страх и мýку. Правый был стеклянным и безжизненным.
Перед ним взад-вперед вышагивал следователь – француз Отто Баумгартнер. «В октябре 1940 года вы переехали в Эльзас и задались целью обратить в национал-социализм жителей Бартенайма»[2], – начал он зачитывать с машинописного листа. «Вы получили должность ортсгруппенляйтера[3], рассчитывая стать полновластным хозяином города… Вы выполняли свои обязанности с беспримерным рвением и деспотическим задором! Во всем Мюлузском округе вас воспринимали как самого страшного и одиозного начальника!»
После каждого обвинительного пункта Баумгартнер делал паузу, чтобы дать арестанту ответить, другой следователь вел стенограмму допроса. Прошел уже почти год со дня капитуляции Германии, и эти люди успели наслушаться обличений и доносов. Регион бурлил, особенно в сельской глубинке: работали военные суды и гражданские ополченцы, по деревням бродили толпы линчевателей, чинивших стихийную расправу. Четыре года немецкой оккупации усугубили и без того мучительный внутренний раскол во Франции, натравили друг на друга соседей, столкнули лбами христиан и евреев. Пришло время сводить счеты. За пять послевоенных лет более девяти тысяч человек будут казнены за военные преступления и коллаборационизм, и это если не считать тех, на кого донесли и кого избили, а еще женщин, которых остригли, обрили и прогнали через города при стечении народа за то, что спали с немецкими солдатами. Французы называли те события «беспощадным очищением» – épuration sauvage.
Факты в деле сомнению не подлежали. Получены они были, казалось бы, от безупречного источника – капитана Луи Обрехта, заместителя начальника французской военной администрации и председателя местной фильтрационной комиссии. Обрехт – ветеран французской армии – какое-то время находился в плену. Когда в 1940 году немцы вторглись в Эльзас, он работал директором школы в городке Бартенхайм, где задержанный чуть позже станет ортсгруппенляйтером, то есть руководителем местной партийной организации. Четыре года, утверждал Обрехт, задержанный наводил ужас на Бартенхайм. «Но именно в последний год своего „правления“ он стал запугивать людей и угрожать им».
Обрехт обвинял бывшего функционера в самых разных преступлениях – от саботажа до использования французских детей для шпионажа. Но следователи сфокусировали внимание на одном случае – убийстве местного крестьянина Жоржа Баумана[4]. Утром 4 октября 1944 года – это была среда – начальник немецкой военной полиции Антон Акер приказал Бауману явиться на работу и приступить к сколачиванию деревянных поддонов для вермахта. Бауман отказался. Война к тому моменту уже складывалась не в пользу Германии; союзные армии были на подходе. Крестьянин сказал, что не собирается работать на «этих немецких свиней». Когда Акер попытался его арестовать, завязалась потасовка, и Бауману с родней удалось разоружить офицера.
Победа оказалась недолгой. Через час Акер вернулся с пятью полицейскими. Они арестовали Баумана, а чуть позже в тот же день поймали его жену и дочь; сыну же удалось скрыться в полях. Троих задержанных отвезли в полицейский участок, где всех сильно избили. К вечеру Бауман был полуживой. «Я обнаружил его на полу участка – без сознания; его волосы, щеки, лоб были в крови», – позже рассказал следователям местный врач. «У него был рассечен череп, несомненно от ударов прикладом, было пулевое ранение в живот с разрывом кишок и, вероятно, артерии». Вечером того же дня Бауман умер в больнице. К моменту смерти синяки от побоев начали появляться по всему телу.
2Объект исследования
Семейная история – опасная штука, подобная тропинке в темном лесу. В этом лесу по ночам кричат, а тебе приходится бегать среди деревьев в тонких тапках и старом фланелевом халате, высвечивая себе путь карманным фонариком. У тебя перехватывает дыхание, ты бежишь назад, потом вдруг замираешь в оцепенении. Кто-то как будто кашлянул или сдавленно всхлипнул за спиной или померещилось? Там, кажется, что-то движется – какая-то сгорбленная фигура, она уходит в тень, но ты не в состоянии заставить себя за ней пойти. А когда утром идешь назад и видишь утоптанную землю, то теряешься в путанице следов, большинство из которых – твои собственные.
Я американец, родился в Оклахоме, меня учили не бояться истории и верить, что Бог на моей стороне или по крайней мере готов простить мне мои прегрешения. Но во мне течет немецкая кровь, так что я знаю, что прощение не всегда дается легко. В каждой стране свое темное прошлое, свой послужной список ошибок и преступлений. Так всегда говорила мне мама. Поскреби сегодняшних спокойных датчан, и ты увидишь, что в их венах по-прежнему течет кровь викингов. Швейцарцы, прежде чем начать считать приходные ордера в банках, слыли самыми опасными наемниками в Европе. А веселые голландцы с лицами, раскрасневшимися от выпитого пива, какими мы видим их на картинах, обязаны своим благосостоянием в основном работорговле. Еще мама говорила так: каждый из нас несет в себе семена жестокости и милосердия. Что именно возьмет верх, зависит в равной степени и от обстоятельств, и от характера человека.
Во многом ее мнение было продиктовано защитной реакцией. Мама родилась в 1935 году в предгорьях Шварцвальда на юго-западе Германии. Благодаря юному возрасту она не то что не служила Третьему рейху, но даже не попала в гитлеровский Союз немецких девушек, хотя ей очень нравились их нарядные белые блузки и черные галстуки. Впрочем, юный возраст не помешал ей увидеть и осознать ужасы войны. Она считала, что преступной при определенных обстоятельствах может стать любая страна и любой народ – не только потому, что внимательно изучала историю, но и потому что видела все эти ужасы своими глазами. Если ее соседи, да и собственный отец, стали нацистами, разве не могли ими стать и другие?
В детстве таких вопросов у меня вообще не возникало. Как и большинство немцев ее поколения, мама редко рассказывала о войне, а если и рассказывала, то так, как рассказывают какую-нибудь страшную сказку – в простых образах, черно-белых, с вкраплениями красного. Например, о чудесном спасении из логова ведьмы или об охотнике, пришедшем за ее сердцем. Когда она с мужем – моим отцом – в 1962 году переехала в Америку, все эти воспоминания будто оказались заброшены высоко на антресоли, как какие-то старопечатные книги в кожаном переплете с мрачным готическим шрифтом. Вроде и на виду, но лезть туда уже не хотелось.
Страна, из которой они уехали, осталась где-то далеко – сломленная, угрюмая, опустошенная, будто готовая принять следующий удар. Железные дороги восстановили, руины расчистили – всего вывезли около пяти миллиардов кубометров обломков. Люди же по-прежнему казались контуженными, полусонными. Там, где раньше сияла зловещая современность – автобаны, фольксвагены, двенадцатицилиндровые моторы, вермахт, – снова явилась миру «историческая родина». Больше половины молодых мужчин полегли на поле боя, города вбомбили в прошлый век. В католических деревнях юга Германии на улицах пахло угольной гарью и кислым молоком.
Моим родителям повезло больше других. Мама была учительницей начальных классов, как и ее родители. Вскоре после того, как в 1958 году она вышла замуж за моего отца, ей предложили работу в городке Инцлинген недалеко от ее родного Вайль-ам-Райна. Расположенный в глухом углу Баден-Вюртемберга, вплотную к швейцарской границе и с трех сторон окруженный нейтральной территорией, Инцлинген пережил войну будто под защитой какого-то силового поля. Местный замок, окруженный рвом с водой, – Wasserschloss – не пострадал. Когда ночью срабатывали сирены воздушной тревоги, люди по обе стороны границы гасили свет и опускали черные шторы. Из-за этого британским бомбардировщикам было сложно точно определить, где начинается нейтральная Швейцария, и они от греха подальше пролетали мимо. И все равно, заслышав гул самолетов, мама начинала нервничать, хотя война закончилась больше десятилетия назад.