ии. Зато в Анунциате он распознал родственную натуру.
Ее тело говорило на понятном ему языке. Эта сочная, медово-смуглая женщина принадлежала к той же расе, что его дедушка. На какие-то несколько минут карлик забыл о Кине. Вдруг португалка — его кузина? Что ж, тем лучше.
Даже вернувшись в отель после несчастного случая — с грязным, мертвенно-бледным лицом, по которому струился пот, — сеньорита Фонсека была воплощением соблазна. Когда слуги внесли ее в номер, Оливио размечтался. Прикованную к кровати красавицу будет нетрудно приручить. Сначала он коснется ее руки, ставя на кровать поднос с едой. Потом ее тело одеревенеет от долгого лежания в постели — предложение легкого массажа окажется весьма кстати. Анунциата согласится, считая его абсолютно безобидным.
Сейчас португалка не видит в Оливио мужчину. Но как только по ее гладкой коже запорхают его чуткие пальцы, она поймет, что они — из одного теста. Ей передастся его страстное желание. Она будет корчиться в сладких судорогах; он измучает ее сначала смягченными кремом пальцами, потом языком и, наконец, — рукой.
И что же? Анунциата сразу встала на ноги — заковыляла по «Белому носорогу», время от времени отдыхая на веранде или оживляя бар сиянием карих глаз.
Между тем Оливио приходилось присматривать за этой скотиной, ее братом, пока тот пил и резался в карты. Почему он так часто выигрывает? Ему все время шла хорошая карта. У Фонсеки была отработанная система: выигрывать наличные и проигрывать в кредит. А когда дело доходило до уплаты долга или чаевых, он становился мелочнее любого шотландца. Цеплялся за самую мелкую монету. Зато расписки сыпались в его карман, точно рис в мешок. Никогда, с тех пор как он покинул Гоа, Оливио не сталкивался с таким наглым высокомерием. Заказывая выпивку, этот тип смотрел сквозь тебя, словно ты не человек.
Пора подавать обед, напомнил себе бармен. Пенфолды, разумеется, будут обедать с гостями. Оливио прошел на кухню, в смешанное царство Африки, Индии и Англии.
На простых, неотшлифованных деревянных полках громоздились корзины батата и зимних дынь, связки бананов, груды мохнатых кокосовых орехов, банки с измельченным карри. Оливио заглянул в приоткрытую дверь кладовой. Там поваренок крепил к двери отодранную от ящика с чаем свинцовую пластинку — она должна была оградить кладовую от набегов крыс и разных вредных насекомых. До потолка высились поставленные одна на другую банки бламанже и концентрата заварного крема. Оливио с отвращением уставился на любимые маринованные овощи хозяина — «Пан Ян», сухой бульон «Боврил», уостерширский соус и копченую селедку.
На отдельном столе красовались продукты из огорода его светлости. Элитные англо-саксонские сорта в Африке принесли невиданный урожай. Превышающая все мыслимые размеры морковь, невероятно крупная фасоль и настоящее дерево брюссельской капусты ждали своей очереди быть сваренными на английский манер — кипеть в кастрюле до тех пор, пока совершенно не разварятся.
Почувствовав за спиной присутствие карлика, повар-кикуйю напрягся и отступил в сторону, давая Оливио подойти к плите. Толстые самодельные кирпичи обрамляли прямоугольную выемку, заполненную раскаленными углями. Крышка была сделана из металлической дверцы старого «форда». Благодаря хромированной ручке, верх сдвигался. Оливио поднял крышку кастрюли и с наслаждением вдохнул ароматные пары. У него потекли слюнки. Ноздри расширились и затрепетали. Он взял обеденную тарелку и помешал варево пальцами, чтобы затем обсосать и снова запустить в кастрюлю, выбирая и складывая на тарелку кусочки мяса газели.
— Оставишь это для меня.
— Оливио! — послышался оклик лорда Пенфолда. — У нас гости!
Карлик вышел из кухни. Повар выругался и смачно сплюнул в тарелку с карри.
На веранде бармена ожидало неприятное зрелище. Новые английские поселенцы — голытьба, с которой одна возня и никаких чаевых.
Он увидел допотопный перегруженный фургон, сопровождаемый двумя черномазыми. Один — вероятно, кикуйю — в поношенном английском армейском свитере. В повозке, словно приклеившись к скамейке, сидел тощий англичанин — и молодой, и старый в одно и то же время. Лорд Пенфолд, прихрамывая, подошел поздороваться с более приятной особой. Это была разгоряченная и грязная с дороги молодая женщина — слишком худая, но с соблазнительными щиколотками. На вид ей не было тридцати. В ответ на приветствие она улыбнулась поразительными изумрудно-зелеными глазами.
— Ланселот! — вскричал вдруг лорд Пенфолд с энтузиазмом, который словно нарочно приберегал для собак. Карлик с ужасом увидел на коленях Алана спящую гончую. Последнюю из тех жутких тварей. К счастью, две другие не вернулись из буша. Пропали без вести, как выразился его светлость.
Не обращая больше ни на кого внимания, лорд Пенфолд гладил любимого пса. Тот приподнял морду и лизнул руку хозяина.
— Отобедайте с нами, — предложил Пенфолд, беря собаку на руки. — Оливио, будь другом, дай этим ребятам перекусить. И пусть кто-нибудь позаботится о мулах.
И заковылял на веранду.
На крыльце, стоя спиной к Анунциате и Адаму, Сисси доставала из только что полученной из Англии бандероли новые граммофонные пластинки. Объемистая бандероль заняла большую часть стола; македонцев Сисси бесцеремонно сдвинула на край.
— Ты что, собираешься перепачкать этой дурацкой краской весь отель? — пошла она в атаку, заслышав шаги мужа. И нетерпеливо рванула оберточную бумагу, сломав себе ноготь. Показались пластинки: оркестровые танцевальные пьесы Джека Хилтона. «Красавица как мелодия»… Эту музыку они с Адамом слушали в «Савое»…
— Как насчет того, чтобы поздороваться с Ланселотом? — проговорил Пенфолд. — Наши друзья подобрали его на обочине. Ему здорово досталось.
Сисси крутнулась на каблуках. Три бравых греческих воина запутались в шпагате, которым была перевязана бандероль, и от резкого движения женщины свалились на пол. У одного отвалился изогнутый щит, у другого — голова.
— Хвала небесам! — воскликнула Сисси и погладила бок собаки. Та вздрогнула. — Бедняжка! Но чего можно ожидать в этой ужасной стране?
Под раздраженным взглядом Сисси и восхищенным — Адама Пенфолда Анунциата сильно подалась вперед и подняла обезглавленного македонца.
Глава 15
Ноги налились свинцом. Пять суток Кариоки упорно шагал вперед — по двенадцать, а то и больше, часов без передышки, ожидая, когда белый юноша запросит пощады. Подростком Кариоки не раз побеждал в марафоне с молодыми мужчинами-кикуйю.
— Может, сделаем привал, Тлага, глотнем воды? — спросил он.
— Попозже, Кариоки, — если только ты не устал. Дойдем вон до той гряды.
Они шли почти прямо на запад, зная, что где-то здесь должна быть обширная долина. Местность была труднопроходимой: каменистой и сплошь в колдобинах. Однако временами попадались и ровные, поросшие зеленью участки. Колючий кустарник придавал ей единообразие. В этом засушливом краю он был низкорослым, серым и жестким — любимый корм носорогов и геренуков, или жирафовых газелей. Эти грациозные, с длинной шеей, животные обходились без воды — стоя на стройных ногах, ощипывали деревья. Они были слишком изящны, чтобы палить по ним из винтовки. Когда путники вошли в менее засушливый район, терновые кусты стали походить на деревья. Враждебный — ко всем, кроме слонов и жирафов — ландшафт сменился почти дружелюбным.
Подобно кактусам, терновник был поразительно живуч. Каждая колючка, казавшаяся Энтону совершенным творением природы, была снабжена либо крохотными крючками, либо трехдюймовыми шипами, которые не подпускали одних голодных зверей и запросто позволяли ощипывать свои листочки другим. Постепенно Энтон утратил чувствительность и шел как сквозь струи английского дождя. Ноги и плечи покрылись царапинами. Сначала они шли молча, потом разговорились — на смеси английского, кикуйю и суахили. Вот когда Кариоки пригодились полученные на войне уроки! Чуткое ухо Энтона улавливало в его речи напевы Африки.
Когда им попадались человеческие следы, Кариоки припадал к земле и тщательно их осматривал. Потом презрительно, словно плевок, ронял: «Масаи!»— и уводил Энтона в сторону. Дважды они наткнулись на поляны, вытоптанные полчищами парнокопытных, а один раз — на заброшенную деревню за оградой из терновника, устеленную сухими лепешками крупного рогатого скота. Их никто не встретил — одни лишь полчища мух, как утомленные стражи, лениво поднялись вверх, заполняя округу монотонным жужжанием. Энтон заглянул в одну хижину и не обнаружил признаков жизни — только блохи да спертый воздух. Он почувствовал себя взломщиком.
— Нет хуже запаха, чем запах белого человека, — сказал как-то Кариоки, натирая спину Энтона куском влажного слоновьего помета. — Особенно для такого умного животного, как слон.
— Кто научил тебя понимать слонов, Кариоки?
— В детстве я слушал рассказы старых охотников о тех временах, когда здесь еще не знали огнестрельного оружия. Они были вынуждены убивать слонов: ведь те поедали их просо и обгладывали банановые листья. Натираясь пометом и мускусом, люди моего племени сами превращались в слонов и, как леопарды, прятались на деревьях и сверху бросали в слонов отравленные копья. Однажды разъяренный самец сорвал с дерева моего дедушку. Раненый, с торчащим из шеи копьем, слон обхватил его хоботом, швырнул на землю и, придавив к земле, оторвал хоботом обе ноги.
— Ужас! Но разве ты не отомстил бы тому, кто вонзил бы в тебя отравленное копье?
— Настоящий мужчина убьет всякого, кто нападет на него с оружием в руках.
Энтон сел на землю, чтобы натянуть ботинки. Кариоки ущипнул себя за нос и поморщился. Голые по пояс, но при оружии, они продирались через буш, пока не вышли к водоему — большой луже с мутной водой, среди темных, сплошь в трещинах, скал. Там они залегли под прикрытием трех громадных валунов.
— Здесь водятся змеи? — прошептал Энтон, лежа на животе в тесном укрытии. Липкая, вся в волокнах, слоновья лепешка царапала живот. Мог ли он предположить, что его самочувствие будет зависеть от того, насколько тщательно слоны пережевывают пищу?