Утреннюю тишину пробуждающейся природы нарушил телефонный звонок. У меня перехватило дыхание. Полседьмого, кто может звонить так рано? Вообще-то я боялась этого звонка уже целый месяц. Готовилась к нему. Вопреки всем моим стараниям, я так и не сумела прогнать предчувствие, что он вот-вот раздастся. Неужели она каким-то образом послала мне сигнал в тот самый момент, когда я созерцала ее опустевшее место, и сделала это в утреннее время, всегда принадлежавшее ей? Я грустно улыбнулась, вспомнив Машины слова. Он и впрямь терпелив. Я замешкалась, отхлебнула еще кофе, почему – не представляю, наверное, чтобы хоть ненадолго сохранить иллюзии. Потом сняла трубку, куда денешься.
– Эрмина?
Я не ошиблась. Этот голос. Я услышала его во второй раз за последние три месяца. Как и тогда, его дыхание было неровным. Василий.
– Извини, что звоню так рано…
Я знала. Я поняла. Мои пальцы плотнее сомкнулись на чашке. Теперь для меня имело значение только одно:
– Она страдала?
– Она… она заснула… разговаривая с моим отцом.
Маша не могла жить без Джо, несмотря на всю любовь тех, кто ее окружал. И вот они снова вместе. Она попрощалась с нами, попрощалась с «Дачей», попрощалась с сыном. Я стерла покатившуюся по щеке слезу.
– Значит, она ушла тихо.
– Да, – выдохнул он. – Я буду информировать тебя о дальнейшем…
– Крепись.
– Ты тоже.
В трубке раздались короткие гудки.
Следующие часы я провела, натянув маску лучезарного счастья, наложив табу на все мысли, не относящиеся к работе, и разрываясь между столовой, террасой и холлом. Я улыбалась, предлагала гостям налить еще кофе, советовала, чем стоит заняться сегодня, где погулять в такую чудесную, хоть и жаркую погоду, и тщательно избегала Амели. Сейчас не время, я еще не готова. Я дождалась десяти утра, чтобы сообщить Самюэлю. Он шумно вздохнул и пробормотал несколько выразительных ругательств. Вдалеке раздавались голоса детей, они смеялись, это будет тяжелая новость для них… Маленькие мои, как бы я хотела избавить вас от этого.
– Я пока ничего не скажу детям, – заверил меня Самюэль. – Мы будем в отеле после обеда. Я сам им все объясню, не беспокойся.
– Мне очень жаль, что я испортила тебе последний день отпуска.
Когда я была готова поделиться новостью, я отправилась искать Амели. Быстро нашла ее и позвала за собой. Она отдала необходимые распоряжения и догнала меня. Она была заметно напряжена. Мы молча пошли по служебному переходу в кухню. Мы не часто туда заявлялись вдвоем, поэтому Шарли сразу догадался, что дело серьезное, и отправил своего помощника погулять, прибавив:
– И не возвращайся, пока не позову.
Парнишка такому повороту дела обрадовался и тут же умчался. Амели подошла к мужу и прижалась к нему, они настороженно смотрели на меня.
– Догадываетесь, что я должна вам сообщить?
Они покивали – грустно, но в то же время и с облегчением. Напряженное ожидание, о котором нельзя было говорить, подошло к концу. Прощаясь с ней, все мы в глубине души были почти уверены, что живой ее не увидим.
– Недолго она протянула без Джо, – прошептала Амели.
– Едва три месяца, – уточнил Шарли.
– Даже «Дача» не смогла ничего сделать для нее, – печально констатировала я.
Мы долго стояли, не произнося ни слова, просто обмениваясь взглядами, полными грусти, паники, растерянности. Рушился целый мир.
– Хочу попросить тебя сообщить остальным, – обратилась я к Шарли. – Признаюсь, мне недостает смелости.
– Сделаю, мы же все здесь, чтобы помогать тебе, Эрмина. Мы – сплоченная команда. Ты и так всем занимаешься, но мы всегда поддержим.
– Извини за грубый вопрос, – вмешалась Амели, – но что будет теперь… когда Маша…
Я призвала на помощь всю свою любовь к Амели и прикусила язык. Что она подразумевает? Что мы все разбежимся, сверкая пятками, на том основании, что Маши нет? Ее здесь нет уже больше месяца, и мы пока прекрасно справляемся, о чем наверняка было заранее известно Маше, иначе она бы не уехала. К тому же я сейчас отказывалась думать о будущем, то есть задумываться о нем по-настоящему. Еще слишком рано, я даже не была уверена, что осознала произошедшее.
– Мы продолжим работать. Мы отвечаем за «Дачу».
Ближе к вечеру во дворе зазвучали гудки автомобиля. Только они могли себе позволить такое шумное появление. Клиенты перебьются, а дети в разгар этого печального дня везли нам веселье. Я тут же вышла из-за стойки в холл. Алекс и Роми прыгнули мне на шею, я крепко расцеловала обоих, чуть их не проглотив.
– Какие вы красивые! Как загорели! – Я погладила их личики.
– Папа не мажется кремом, – донесла Роми.
– Как это, папа не мажется кремом?! И где он, папа?
– Он здесь, – услышала я.
Он вошел в холл с сумками детей, едва заметно улыбаясь. Поцеловал меня в голову, а я прикрыла глаза, неожиданно почувствовав покой.
– Мы зашли только поздороваться и оставить вещи и сразу уедем.
Я растерянно уставилась на него:
– Уедете? Я считала, что…
Он подошел и прижал мне палец к губам. У меня заколотилось сердце.
– Купим все, что надо, и я займусь ужином. Не бросим же мы тебя в одиночестве на весь вечер!
– Спасибо.
Он ласково мне улыбнулся, а я потихоньку кивнула на детей.
– Как они? – прошептала я.
– С ними все в порядке, они тоже были готовы. И я попросил их быть внимательными к тебе. Поехали, ребята!
Когда я вернулась к себе, Самюэль с детьми хлопотали на террасе нашего дома. Она располагалась с той стороны, с которой «Дача» не просматривалась, это было наше личное, семейное, защищенное пространство. Стол был накрыт на четверых. Как раньше… В начале июля солнце в это время еще горячее. Я расцеловала всех троих. Самюэль не смог скрыть удивление этим импульсивным проявлением нежности. Я и сама ему удивилась и тут же отругала себя.
– Пойду в душ, буду через пять минут.
– Не торопись.
Я послушалась и долго стояла под прохладной водой, стараясь разобраться в своих мыслях и эмоциях. Меня убивала мысль, что я никогда больше не увижу Машу, не услышу ее голос, ее такой особенный акцент, ее обороты речи. Не будет больше «голубки». Никто больше меня так не назовет. И тем не менее ее смерть оставалась какой-то нереальной, даже абстрактной: я видела, как обмяк Джо, а ее последний вздох я не слышала. Единственное свидетельство ее смерти – телефонный звонок и прерывающийся голос сына, потерявшего мать. Не то чтобы я подвергала сомнению случившееся, но оно казалось мне очень далеким. Как если бы Маша могла умереть только здесь, у себя в «Даче». Почему она выбрала смерть вдали от дома? Вопреки всем вопросам, которые я себе задавала, вопреки моей неуверенности, я все же радовалась, что дети вечером будут со мной. Маша заставила меня пообещать, что я буду использовать каждое мгновение рядом с ними, не позволю времени и жизни украсть их у меня. Я и сейчас слышала, как она просит меня об этом. Сегодня Александр и Роми будут еще счастливее, потому что за столом будет и их отец. Я тоже была довольна, что он здесь. Довольна, но обескуражена. Мне хотелось, чтобы все было хорошо, хотелось забыть остальное. Получать удовольствие от того, что мне дано. Я быстро надела платье и пошла к ним.
– Птичка, – позвала я Роми, – расчешешь мне волосы?
Я редко предлагала ей побыть моим парикмахером, обычно у меня на это не было времени. Поэтому она обрадовалась и быстро схватила щетку.
Вечер был, с одной стороны, нормальным, но с другой – приводил в замешательство. За время аперитива я потеряла половину волос. Меня переполняли счастьем возгласы Роми и шутки ее старшего брата и отца насчет немыслимых причесок, которые она мне сооружала. За ужином я услышала рассказ на три голоса об их приключениях, о купании в Средиземном море до захода солнца, о рыбе с гриля и пан банья[3] в порту, о возведении песочных замков и вечернем мороженом после чистки зубов.
– Ну, ты выложился по полной! Тебя не переплюнешь! – подмигнула я Самюэлю.
– Я умею быть незаменимым, – хитро усмехнулся он.
Я отвернулась, почувствовав, что мне весело, и все-таки я была смущена. Не основывалась ли радость детей на иллюзии? Мы не должны внушать им несбыточные надежды. Наше расставание было для Алекса и Роми как гром среди ясного неба, но и до него они наверняка обращали внимание на царившую в доме мрачную атмосферу, грусть и замкнутость родителей. Мы обходились без криков и скандалов – или их минимумом. Никогда не старались сделать друг другу больно. Но при этом мы с Самюэлем больше не разговаривали, не смотрели друг на друга и друг друга не видели, мы просто пересекались, да и то… Никаких поцелуев украдкой, никаких прикосновений, вроде бы машинальных, но более откровенных, чем тысячи слов. Ночью постель казалась мне пустой и холодной. Когда я возвращалась из отеля, Самюэль уже спал. Когда он вставал спозаранку, чтобы поработать, пока не жарко, еще спала я. Если покопаться в памяти, вечер, похожий на сегодняшний, был большой редкостью в последний период нашей семейной жизни.
За десертом Роми забралась мне на колени и свернулась клубком; нежный взгляд Самюэля смутил меня, поэтому я сосредоточилась на дочке и стала ласково поглаживать ее по щеке.
– Мама, ты думаешь о Маше?
Мы не могли избегать этой темы до бесконечности. Хотя молчание позволяло мне убеждать себя, что тот утренний звонок был в дурном сне.
– Роми! – занервничал ее брат. – Папа предупреждал нас, что мы не должны…
– Алекс, об этом можно говорить, об этом нужно говорить, – мягко прервала я сына. – Даже если нам грустно. Да, птичка, да, я думаю о Маше, я много думаю о ней, я скучаю и всегда буду скучать по ней, как и вы…
– Послушай, а я не грущу, – ответила она.
– Да ну? Тебе бы не хотелось, чтобы она пришла?
– Конечно, хотелось бы… но зато теперь Джо не совсем один.
Я с трудом сглотнула, стараясь не заплакать, и улыбнулась сквозь слезы дочке, ее непосредственности и беззаботности. Девочке, жившей во мне, так и не представилась возможность побыть беззаботной. В глазах той девочки никогда не сверкали звезды. Впрочем, ее мама все равно не обратила бы на них внимания и упустила бы ту невыразимую радость, которая разливается от них по сердцу.