— Поможешь открыть? — попросила она. Неверман справился с пробкой, они чокнулись и выпили, но тут Неверман почувствовал иную жажду и весь подобрался, напрягшись. Он даже не успел допить последний глоток, когда Вера сказала:
— Я хочу тебя в рот, — и опустилась на колени перед ним. Она сделала с его телом что-то такое, о чем Неверман порой мечтал или фантазировал; мурлыча и причмокивая, словно изголодалась, она зажала часть его в своих губах. Неверман утратил власть над собой, вскрикнул, приподнялся, потом упал в кресло и на мгновение уснул, снова пошевелился — она еще не закончила.
— Повернись, милый, — попросила она его. Неверман снова уснул и проснулся пленником ее чар.
Через несколько месяцев они поженились. Раньше время значило для него так много — теперь оно ничего не значило. Неверман чувствовал себя несчастным — совершенно новое для него ощущение. Он знавал тревогу, знавал неуверенность, но не восторг несчастья. Вера все время была рядом с ним, а он чувствовал себя бесконечно одиноким.
Вера рассказывала Неверману, как ее муж и любовники постепенно становились холодными, отдалялись от нее, придирались к ней или попросту избегали. Они листали дешевые книжонки, часами смотрели телевизор, уезжали без нее в отпуск. Они срывались, орали, обманывали.
Неверман покорно принял роль, отводившуюся ему в этой мелодраме. К нему перешли все отрицательные свойства бывшего мужа и прежних любовников. Он, никогда и голоса-то не повышавший, принялся орать на жену. «Кит читал у бассейна, лишь бы продемонстрировать мне свое пренебрежение», — делилась с ним Вера, и Неверман последовал примеру Кита. Он стал избегать жену, потому что чем больше они сближались, тем чаще между ними вспыхивали ссоры. Она изменила его, а сама не изменилась — только перестала флиртовать. Никакого шампанского, никакого «повернись, милый», и о книгах они больше не говорили.
Вера получила то, чего хотела. Стала настоящей язвой — неутомимая, надоедливая, всегда права. Неверман видел, что брак был ошибкой, что он выбрал не ту женщину, хотя с виду она была все та же, что покорила его своим «Avoir sans savoir est impardonable», взяла его с бою своим: «Я хочу тебя в рот».
— Вы переменились, — говорили ему знакомые.
Неверман, который был счастлив в одиночестве и ни в ком не нуждался, теперь был так глубоко несчастен, что искал общества проституток. Он подробно объяснял им, что от них требуется: то, что однажды предложила ему Вера. Неверман заговаривал в барах с незнакомыми людьми, пытался подружиться с каждым, кто хвалил его деловую хватку, стал падок на лесть, зависим, не мог оставаться один. Одиночество стимулировало его воображение — теперь он его лишился. Раньше Неверман не ощущал своего одиночества, он просто был один. Как он мечтал вернуться к прежнему, независимому, свободному от всех этих сложностей состоянию!
Проблема казалась неразрешимой. Неверман предугадывал, каким станет — жалким потаскуном средних лет. Он начал устраивать себе уикенды вдали от дома, начал тратить деньги.
В этом болезненном, запуганном состоянии он не мог ничего больше создать, изобрести. Он прямо-таки на куски разваливался, но не смел бросить Веру — слишком сильный страх она внушила ему. Мерзкий это термин — «кастрация», но как иначе описать то, что она сотворила с ним, хоть и не изувечив физически? Неверман сохранял свой брак. Это было несложно — требовалось лишь ничего у нее не просить.
Но ему нужно было где-то черпать силы, и он стал искать источник вдохновения в прошлом, потому что будущего у него не было; он заимствовал у других, потому что сам погибал. Неверман не скрывал, что отчасти эти поиски окрашивались сексуально: утешительно найти женщину, с которой был раньше знаком, и почувствовать, что теперь он желает ее. Секс давался ему легко — немыслимым было все, что сопутствует сексу.
Но подлинной его страстью сделались поиски людей — всех, кого он встречал, о ком слышал раньше, великих и малых, учителей, одноклассников, уборщиц, гостиничных служащих, людей, запомнившихся ему своей добротой или грубостью. Неверман разыскивал их только для того, чтобы посмотреть, что с ними сталось. Разумеется, все постарели, многие обрюзгли, стали печальнее и мрачнее и — дожидаясь смерти — болтливее и откровеннее. Некоторые тяжело болели, кое-кто умер. Это не вызывало у Невермана чувства превосходства.
— Я теперь такой же, как они, — говорил он.
24. Совратительница
— Мой отец весь остаток жизни страдал от последствий ужасной ошибки, — сказал Бенно Неверман.
Его отец Бруно был преуспевающим дельцом в Чикаго, главой счастливого семейства. Он вел не омраченную излишними сложностями жизнь — один ребенок, симпатичный домик, никаких долгов. Опрометчивость была ему неведома, и в том-то, по мнению Бенно, заключалась проблема: этот человек постоянно держал себя в руках. Он не пил, не курил. «Может, ему следовало порой выпить глоточек пива, выкурить иной раз сигару». Бруно рос в большой строгости. Его мать, бабушка Невермана, эмигрировавшая в Америку из Германии, не расставалась с Библией, к случайным попутчикам в автобусе обращалась со словами Писания и назойливо интересовалась состоянием чужой души. Дед Невермана был сдержаннее, но под усами его таилась та же суровая складка.
Отец Невермана не бунтовал, прилежно ходил в церковь, но и тут сказывалось правило: он ходил в церковь каждое воскресенье и даже не заглядывал в нее в другие дни. О религии отец не рассуждал, однако его неодобрение при виде какого-нибудь кощунства было столь же очевидным, как резкий запах. Сын со временем научился ценить праведность отца. Неверман-старший купил в конце концов телевизор, но неизменно выходил из комнаты, если на экране демонстрировали полуодетую женщину.
Хотя сам Бруно не брал в рот спиртного, его компания производила оборудование для пивоварен. Начало этому предприятию положили отец Бруно и дед Бенно, который завез все необходимое из Германии. В дальнейшем оборудование производилось на месте, и Неверман расширил свое дело, так что в итоге его называли богачом — и это в городе, где нужно быть действительно очень богатым, чтобы тебя сочли таковым. Несмотря на мрачный внешний вид, Бруно Неверман был добр и удивительно снисходителен, многих он нанимал из жалости — мужчин с дурным прошлым, женщин без будущего. Чуть ли не все работники, трудившиеся на заводах и складах отца, казались Неверману-младшему калеками: то встретится одноглазая или горбатая женщина, то мужчина с увечной рукой, с чудовищным шрамом или хромой, то у курьера сильный тик. На дворе стояли сороковые годы. Кто бы еще дал работу таким людям — старым, кривым, неуклюжим? Невермана эти работники пугали и отталкивали, особенно когда хватали его, пытались заигрывать, проявить дружелюбие, прижимали его к себе своими лапами, всматривались воспаленными глазами в его лицо. «Ваш сын! — издали окликали они отца Невермана. — Покажите нам его!» — и у мальчика перехватывало дыхание: казалось, из его тела, как из резиновой куклы, выходит весь воздух.
Однако на одну работницу мальчик обратил особое внимание именно потому, что она была привлекательней и моложе остальных. Он спросил, кто это. «Дочь Эдит», — ответили ему. Эдит приволакивала ногу, и на одной руке пальцы у нее не гнулись. Последствия удара — что это означает, Неверман не понимал, да и не вслушивался, ибо дочь Эдит была очаровательна, и больше ни о чем он думать не мог.
Ей едва сравнялось восемнадцать, Неверману было двенадцать — как раз достаточно, чтобы понять, как она хороша. Интерес его к девушке выражался в том, что Бенно снова и снова приходил на склад посмотреть на нее, пока отец не отругал его и не велел держаться подальше от красавицы.
Гораздо позже Неверман понял, как мучился его отец, как терзало его каждое появление дочери Эдит, ее притворная покорность. Даже походка ее казалась зазывной, она предлагала себя в дар, она протягивала руки, будто говоря: «Возьми меня!» Девушка усвоила манеру поворачиваться к хозяину спиной, оглядываясь через плечо и улыбаясь при этом так, словно и робела, и молила его развеять ее страхи. Ей не требовалось ничего говорить.
«Утешь меня», — каждым жестом просила она, и эта весть была еще внятнее без слов. Девушка нуждалась в защите. Она была так невинна. Как-то раз хозяин отвел ее в сторону и попытался предостеречь насчет мужской испорченности. Она сказала, что он напугал ее — так оно и было, но при этом она еще и возбудилась, и старика распалили собственные обличения. Наконец, нагнав на девушку дрожь, когда она искала спасения в его объятиях, такая податливая, теплая, старик понял, что величайшая радость для него — почувствовать, как ее тело прижимается к его телу, и принялся возиться с застежками ее комбинезона.
Он не мог больше совладать с собой, тем более что к желанию примешивалась жалость: ведь девушка была дочерью бедняжки Эдит. Женатый, хорошо известный всему Чикаго, уважаемый в городе человек уговорил дочь Эдит сделаться его любовницей. Он испытывал благодарность к девушке за то, что она быстро сдалась, и не подозревал, что на самом деле инициатива исходила от нее, она попросту осуществила свой замысел и замысел своей матери. Эдит, калека Эдит, которую старик так уважал за мужество и терпение, нашептала эту идею дочери на ушко.
Я вспомнил, как Неверман по какому-то поводу сказал мне: «Как будто провел прекрасный вечер в доме у своего ближайшего друга — хороший дом, дружная пара, вы ели домашний ужин, и ты думал: „Как здорово, что брак складывается столь удачно!“ — а потом друг, которого ты считал мудрым старым человеком, отводит тебя в сторону и жарко шепчет на ухо про девушку, в которую он влюблен».
Этим «другом» был его родной отец.
Признание наконец вырвалось у старика, мать Невермана впала в истерику, конец их супружеской жизни смахивал на автокатастрофу, причем пострадали все пассажиры. Много лет спустя Неверман осознал, что эта девушка, дочь Эдит, намеренно соблазнила его отца. Развод и повторный брак погубили семью. Матери Невермана удалось добиться от мужа кое-каких денег, но еще больше — обещаний, а через несколько лет дочь Эдит, в свою очередь, потребовала развода. Она захватила дом и половину фирмы, потратила свою долю капитала на себя и тем самым разорила все предприятие. Соблазнительница обобрала старика до гроша, с горя он подсел на алкоголь и таблетки — это он-то, в жизни не выпивший ни капли спиртного. Бруно покончил с собой, написав перед смертью любовное послание дочери Эдит.