[30]? Они будут женаты семь лет, спать с ним она не обязана, а при разводе получит двадцать семь миллионов зелененьких.
— А что же миссис Банни Аркль?
— Ты только посмотри на нее!
Пожилая женщина, одинокая с виду, достойно державшаяся, маленькими глотками пила чай, высоко вздергивая голову.
— С виду — райская птичка, тонкие косточки. — Бадди засопел, то ли смеясь, то ли слегка возбудившись. — А секрет в том, что она — шлюха.
Я поморщился от грубого слова, а Бадди расхохотался.
— Мужчины кое о чем рассказывают, — пояснил он, не дожидаясь вопроса. — Женщины тоже болтают. Она специалистка по «ободочку» — так это называлось в борделях Невады, нынче принято говорить «делает салат». Язычком работает. В большинстве штатов это запрещено законом, но закон запрещает нам все удовольствия. Джорджу Райту на редкость повезло.
Миссис Банни Аркль аккуратно поставила чашку на блюдце, взяла из корзиночки салфетку и принялась ее разворачивать.
— Когда Джордж Райт умер, наследники передрались, детей возмущало, что вдове отвалили чересчур много. Миссис Банни Аркль заключила с ними сделку, не доводя дело до суда. На ее долю пришлось собственности примерно на пятнадцать миллионов: плантация кокосовых орехов, ранчо с породистыми скакунами. Ну и акции отеля на Большом острове все еще при ней.
Когда миссис Банни Аркль перевалило за пятьдесят, далеко за пятьдесят, она сделалась одной из богатейших невест на Гавайях. Теперь не она гонялась за мужчинами, а они за ней. Один из приятелей Бадди воспользовался моментом ее слабости. Их роман продлился месяц; потом она выгнала его.
Аркль стал ее последним мужем. Ему принадлежала сеть кинотеатров. Еврей, сменивший имя, вдовец, как и она. Она приняла его веру. Он был ей нужен: он был настоящий. Ей не хотелось оставаться одной, не с кем было и в люди выйти. Большинство мужчин достойны лишь презрения, но Аркль был умный и сильный, прекрасный товарищ. Ей хотелось быть под его защитой.
Этот мужчина и в семьдесят с лишним сохранил потенцию, хотя вряд ли кому-нибудь пришлись бы по вкусу подробности его сексуальной жизни. Даже вообразить его обнаженным было неприятно.
— Не хотел бы я работать проктологом! — скорчил гримасу Бадди.
Арклю невеста понравилась, но у него были свои претензии:
— Сбрось пятнадцать фунтов весу, тогда я на тебе женюсь.
На это понадобилось несколько месяцев — куда больше, чем она рассчитывала, — но в итоге они сыграли свадьбу в его особняке в Нууану, подле синагоги. Когда мистер Аркль умер, половина картин из его коллекции отошла Академии искусств Гонолулу (фонд Аркля), а вторую половину вдова продала, оставив себе только одну работу Боннара за ее необычный голубой фон.
— Вероятно, за всю свою жизнь она переспала лишь с дюжиной мужчин, — подытожил Бадди.
— Некоторые проститутки имеют больше клиентов за одну ночь.
— Да, но миссис Банни Аркль вкладывала в это душу. И у нее трезвая голова, не то что у проституток. Она умеет ждать, вот в чем штука.
Субтильная старушка, сидевшая в гостиничном кафе, аккуратно намазывала булочку маслом, вытягивая длинные пальцы. Перстни сверкали в солнечных лучах. Быть может, она бы на все это сказала: «Я готова была бросить любого из своих мужей, но они платили мне, чтобы я осталась».
30. Местный колорит
Самая колоритная — навязчиво колоритная — сцена, какую я наблюдал в нашем живописном уголке земли, разыгралась по соседству, за отелем «Кодама», стоявшим вплотную к нашей гостинице. Ночью я услышал пение, уханье, вопли и бормотание. Я пробрался к бассейну, выглянул из-за ствола дождевого дерева и по ту сторону олеандров у забора увидел горящие факелы и лоснящиеся тела гавайцев в набедренных повязках и их женщин в юбочках из листьев. Они ритмично били ладонями в тыквы-калабаши (этот музыкальный инструмент называется «ипо»). Слышались похожие на щелканье метронома удары: толстые посохи стучали о плиты гостиничного двора. Постояльцы «Кодамы» фотографировали экзотическое зрелище, некоторые записывали пение на кассету, радуясь, что Вайкики еще не утратил местный колорит.
То была первая ночь. Затем гавайцы стали являться к отелю «Кодама» посменно, прямо с работы, кто в уличной одежде, в цветастых рубашках и шортах, кто в костюмах, с кейсами под мышкой. Они приносили с собой еду и, похоже, твердо знали, что надо делать. Пели, рассыпали вокруг какой-то пепел. Казалось бы, в обычной одежде туземцы должны выглядеть уже не столь выразительно, но когда они стояли и пели вот так, в сандалиях и линялых рубахах, то смотрелись как-то внушительнее.
Странно было видеть это традиционное действо на задворках только что выстроенного японского отеля, куда Бадди водил свою вахину Стеллу поесть суси, чтобы подбодрить ее после очередного сеанса химиотерапии.
— Какая мрачная музыка! — пожаловалась Стелла. — Неужели они думают привлечь этим посетителей?
На самом деле администрация «Кодамы» вовсе не нанимала этих певцов, как делали некоторые другие отели, затевавшие факельные шествия и предзакатные танцы в юбочках из целлофана. Напротив, управляющий «Кодамы» безнадежно пытался избавиться от незваных гостей: туземцы расположились не на его территории, но вплотную к ней, и многие гости проявляли интерес к их песнопениям.
Пение это было почти неземным — торжественные и грозные раскаты заклинаний, какие-то низкочастотные жалобы, одни и те же печальные стоны. Разделившись на две группы, гавайцы вели полифонический диалог. Теперь, в повседневной одежде, они уже не привлекали туристов — эти местные чудаки скорее раздражали, мешали нормальной работе.
— Я потолковал с управляющим «Кодамы», — сказал Бадди, в очередной раз угостившись в соседнем отеле суси. — Он понятия не имеет, что с ними делать. Я посоветовал ему нанять их петь в баре в «счастливый час», но ему эта идея не понравилась.
Главный менеджер гостиницы был японцем, по-английски он почти не говорил. К нарушителям спокойствия вышел его заместитель, местный уроженец, поговорил с запевалой и, вернувшись, доложил:
— Он говорит, это их земля. Говорит, отель стоит на том месте, откуда они всегда отправлялись на рыбную ловлю. Тут их предки сходились и приносили жертвы богам. Здесь было святилище.
Постояльцы «Кодамы», устраивавшиеся почитать у бассейна, жаловались на шум. Без набедренных повязок и юбочек из листьев гавайцы уже не казались столь живописными. Охранники отеля, здоровенные самоанцы с хмурыми одутловатыми лицами, попытались прогнать незваных гостей, но те не отступили.
Шум этот был слышен и в отеле «Гонолулу», примыкавшем к «Кодаме». «Борьба за территорию», — прокомментировал Бадди. Даже когда самоанцам удалось несколько оттеснить гавайцев, голоса аборигенов, обращенные к «Кодаме», их монотонное пульсирующее пение были слышны в отеле, словно глухие удары сердца. Потом они снова стали надевать набедренные повязки и зажигать факелы, и постояльцы перестали жаловаться.
Убедившись, что туземцы собираются нести постоянную вахту возле соседнего отеля, я расспросил своих служащих, что все это означает. Они тоже удовольствовались одними догадками. «Они канака маоли», — сказала Милочка. Это значило «не туфта», «настоящие гавайцы» и ничего не проясняло. Трей предположил, что они что-то репетируют, неизвестно что, а уборщик Кеола считал, что они молятся.
— Что это за молитва?
Кеола пожал плечами. На Гавайях, в этой стране затяжных пауз, человек может дать вам ответ на один вопрос, но два вопроса — это слишком.
— Наши молитвы не так, как у хаоле, — сказал он. — Не поно.
Это какие же молитвы «неправедные»? И почему? Я пошел к певцам — свернул на авеню Кухио, пересек щель, отделявшую одну гостиницу от другой. Прикинув, что самый толстый музыкант, постукивающий ладонями по самой большой тыкве, и есть их глава, я обратился с вопросом к нему:
— Почему вы приходите сюда каждую ночь?
— Потому что днем мы работаем, — ответил он.
Логично. Днем они работают. Больше толстый человек мне ничего не сказал, а с Кеолой он говорить не захотел. Вот еще что было странно: этих людей никто не знал. Если они профессиональные музыканты и танцоры — а складывалось именно такое впечатление, — то не из групп, выступающих в Вайкики. Кеола подтвердил, что это настоящие гавайцы. Крупные, обросшие мясом, похожие на истуканов, — тот самый тип, который господствовал на этих островах до прихода белых. Мне не требовалось наблюдательности Кеолы, чтобы догадаться, что все они — родственники: сходство лиц и телосложения выдавало в них членов одной охана, то есть семьи. Они держались единым кланом, и никто не мог сдвинуть их с места.
— Стелла думает, они колдуют, — усмехался Бадди.
Я передал ему слова Кеолы: дескать, молитвы гавайцев не всегда благочестивы.
— Может, хотят с кем-то поквитаться, — согласился Бадди. — На островах Микронезии это лучше умеют делать. На Тарава, если кто-то хочет причинить своему врагу вред, он находит и сжигает его дерьмо. Где бы ты ни был, у тебя непременно чирей на заднице вскочит.
Понять эти песни было невозможно, но каждый придумывал собственную версию: кто говорил, что гавайцы оплакивают мертвых, кто думал, что они молятся, возносят благодарения, проклинают. Они приходили каждую ночь много недель подряд — уже и Хеллоуин миновал, и День ветеранов, и День благодарения. Есть ли тут какая-то связь? Они что, готовятся отмечать приближавшуюся годовщину низвержения гавайской монархии? Это победные песни, говорил кто-то, это благословение, нет, это песни протеста. Может, все дело в недавно прошедших в Вайкики или намечающихся увольнениях? Может, это все профсоюзы затеяли — собираются выдвинуть серьезные требования?
Никто из сторонних наблюдателей понятия не имел, чего добиваются гавайцы. Когда они одевались в набедренные повязки и самодельные юбочки, туристы фотографировали их; в европейской одежде они почти не бросались в глаза, стано