Леон мог наизусть процитировать те мрачные строки, которыми Джеймс ответил Мортону Фуллертону, откровенно, на французский манер, спросившему, с чего Джеймс начал, из какой гавани он отплыл:
«Полагаю, что портом отправления было для меня одиночество, заполнившее всю мою жизнь, и оно же станет портом назначения, куда меня неизбежно приведет мой путь».
И Леон продолжал свою повесть, печальную повесть о нашем земляке.
— Он знал, что такое быть никому не нужным, — приговаривал он.
В рассказе «Тварь в джунглях» — он открывался описанием заката, которое Леон процитировал в вечер нашей первой встречи на пляже, — Джеймс поведал, можно сказать, обо всех своих разочарованиях, о том, как мечтал о великой страсти, но страсть ускользала от него. Он упустил свое время, как и его персонаж Марчер, а мы с Леоном прислушались к его совету «жить на всю катушку». Леон, взявший на себя роль камердинера Генри Джеймса, посвятивший жизнь тому, чтобы чистить и приводить в порядок его вещи, ни о чем не сожалел. Он влюбился в Гавайи, женился на любимой женщине и обрел здесь счастье. Я поступил точно так же. Разве мы не выжали из жизни все, что было в наших силах? Правда, пребывание на Гавайях разлучило меня с письменным столом, но зато я жил неведомой мне раньше полной жизнью в этом зеленом мире, вдали от дома.
— Мне здесь нравится, но я почти перестал писать, — признался я Леону в одну из наших встреч в каноэ-клубе.
— Чем старше становишься, тем меньше пишешь, — кивнул он. — Возьмите хоть меня: я пишу не более часа в день, иной раз всего полчаса.
— Я вообще не пишу, — выпалил я, едва не задохнувшись в порыве внезапной откровенности, словно назвал, наконец, симптомы своего заболевания.
Леон улыбнулся мне, как врач улыбается пациенту, страдающему, разумеется, но небезнадежному. И как врач предписывает больному здоровый образ жизни, диету и упражнения, так и мне Леон посоветовал прочесть подходящую к случаю подборку произведений Генри Джеймса: «Алтарь мертвых», «Урок мастера», «Средний возраст», «Смерть льва», «Фигура на ковре», «Подлинная история».
— Прочтите то, что Генри Джеймс написал в вашем возрасте сто лет тому назад.
Я заперся в своем офисе в отеле «Гонолулу», подальше от подчиненных, и принялся за эти рассказы. Немного они помогли, но писать я так и не начал. Видимо, стоит лишь остановиться — источник вдохновения тут же иссякает.
Мы продолжали еженедельно встречаться, ели свой «ланчеон» на высокой веранде, наслаждаясь возможностью поговорить на родном языке о прелести этого острова, где голубое море у раскаленного пляжа казалось еще прозрачнее на фоне голубого неба.
— Годами я размышлял над повестями Джеймса, — сказал мне Леон. — И однажды до меня дошло: его сказки — это его грезы. Каждый рассказ — отражение какой-то мечты. Если прочесть их все, мы получим полное представление о его внутренней жизни. Быть может, все рассказы на самом деле — мечты.
— Когда-то и я писал рассказы, — вздохнул я.
Под лазурным тихоокеанским небом, пронизанным тускло-золотыми лучами, как на картине эпохи Возрождения, под огромным сводом неба, где можно было вообразить себе все, что угодно, даже облака в виде херувимов, но только не воскресшего Спасителя, вблизи неумолчно шепчущего моря и шороха целовавших берег волн мы сидели в этом жидком свете, в этом бархатном воздухе, лакомясь апельсинами и грейпфрутами. Общаясь с Леоном, я чувствовал себя счастливее, чем прежде, но, расставаясь с ним, грустил еще сильнее, и теперь моя неписательская жизнь, жизнь управляющего отелем, стала для меня почти невыносимой.
44. Подлинная история
«Она явилась к нам нежданно, чтобы напомнить о нашей бренности», — написал я, но не успел проставить заголовок над первой строкой начатого рассказа, как меня вызвали в холл исполнять тягостный ритуал приема очень важных персон: актер Джесс Шейверс, очень высокий, очень лысый и очень темнокожий, надменно подавал односложные реплики в ответ на все мои речи.
Во время этой бессмысленной церемонии я вспоминал, как накануне, повернув голову точно под таким же углом, что и теперь, увидел героиню задуманного мной рассказа — ссутулившись, она пробиралась через холл. Само совершенство. Бросив печальный взгляд на Роз, женщина вдруг подхватила девочку на руки. «У вашей дочери конъюнктивит!» — ни минуты не колеблясь, поставила она диагноз. Наши постояльцы то и дело чего-то требовали, настаивали на своем, но впервые мне дали разумный медицинский совет. Гостья сказала, что разбирается в этом. Звали ее Моника Тралл, она и сама выглядела больной. Под влиянием только что прочитанного рассказа Генри Джеймса я задумал написать свой: сюжетом должна была стать ее болезнь и, вероятно, мой страх, как бы с Роз не случилось чего-то серьезного. Вернувшись после общения с Джессом Шейверсом к себе в офис, я большими буквами начертал заголовок: «Подлинная история».
Моника Тралл хорошенько отчитала меня:
— Как вы можете так обращаться с девочкой? Если она решит, что вам наплевать на ее здоровье, она сделает что-нибудь ужасное. Неужели вы этого не понимаете?
Ее печаль и страстное негодование были столь искренни и столь человечны, что я тут же распорядился отослать Монике Тралл в номер цветы. Больше всего меня вдохновил ее гнев — эта женщина, с именем, как у какой-нибудь героини Джеймса, явилась к нам нежданно, чтобы напомнить о нашей бренности. И она оказалась права: я купил капли, и в тот же день Роз перестала тереть глазки и заулыбалась, как прежде.
— Попробую еще раз отнести цветы? — окликнула меня Марлин, не постучавшись, разумеется. Я оторвал взгляд от почти пустой страницы. — Вчера не получилось. На двери висела табличка «Не беспокоить».
Я кивнул — пусть Марлин попробует еще раз — и пожалел, что не вправе повесить такой же знак на своей двери, чтобы без помех приступить к рассказу о женщине средних лет из Гэри, штат Индиана, которая случайно угадала какое-то редкое заболевание и тем самым спасла жизнь своему соседу в гостинице. Если б эти два совершенно незнакомых друг с другом человека не встретились в одном отеле, больной бы умер. Как же, «Не беспокоить»! Я не имел права даже дверь прикрыть, поскольку находился на работе и в любой момент мог кому-то понадобиться.
Один из парадоксов писательского труда на Гавайях — впрочем, я впервые за несколько лет уселся за рассказ — заключался в том, что заниматься им я мог только на дежурстве. В забитом мебелью двухкомнатном номере наверху, где я жил с женой и ребенком, письменный стол имелся у моей шестилетней дочери, но, увы, не у меня.
Медсестре из моего рассказа требовалось новое имя и местожительство, но я настолько отбился от сочинения рассказов, что мне никак не удавалось отойти от реального образа. Назвать ее я мог только Моникой Тралл, и приехать она могла только из Гэри, штат Индиана. Все другие варианты казались надуманными, ложными. Так я и приступил к рассказу, рисуя портрет женщины, распознавшей, что у Роз с глазами, однако теперь я собирался усадить ее у бассейна и чтобы мимо прошла женщина в бикини, и тогда моя героиня благодаря многим годам профессионального опыта различит на обнаженном теле купальщицы первые признаки редкой формы меланомы. Или нет: может, она едет в лифте и ставит диагноз попутчикам?
Трей с мрачным видом приблизился к двери моего кабинета, и я поспешно прикрыл чистым листком первую фразу «Подлинной истории», словно то было любовное послание.
— Босс, у нас в бассейне проблемы, — сообщил Трей, без смущения переступая порог офиса. — Только что звонил гость из верхнего номера, ему надоело смотреть, как дикая парочка трахается в воде. Все уже налюбовались его пиписькой.
— Скажи правонарушителям, чтобы прекратили.
— Я сказал. Они посмотрели на меня тухлым глазом.
Такие жалобы поступали порой по ночам, но парочка, занимающаяся любовью в бассейне отеля в половине шестого вечера, при ярком свете дня, во время «счастливого часа», когда все посетители бара имеют возможность наслаждаться спектаклем, сидя на веранде «Потерянного рая», — это что-то новенькое. О какой парочке идет речь, я угадал сразу же. Это они, едва заявившись в гостиницу, поинтересовались, где тут можно взять напрокат мотоцикл, а пока Чен, исполняя их просьбу, звонил по телефону, мужчина показывал мне фотографии своего «Харлея», как другие отдыхающие демонстрируют снимки детей. Женщина гордилась мотоциклом не меньше, чем ее спутник. Эта парочка, с дурацкими татуировками, одна из тех пар, что жаждут всеобщего внимания, слиплась теперь нижними половинами туловищ в дальнем конце бассейна. Женщина вжалась спиной в стенку, хищно обхватила белыми ногами спину своего любовника, пятками подталкивая его в мускулистую волосатую спину. Во взбаламученной воде мерно вздымались отливавшие синевой спелой сливы мужские ягодицы, походившие на обезьяний зад.
— Боюсь, мне придется попросить вас пройти в ваш номер, — обратился я к ним.
— Проблемы, чувак? — Мужчина был пьян. Насчет «тухлого глаза» Трей не преувеличивал.
— Не у меня. Все претензии к департаменту здравоохранения. Вы нарушаете правила внутреннего распорядка. Мне придется принять меры, поскольку вы создаете угрозу для здоровья других людей. — Не давая ему перебить меня, я процитировал: — «Возле бассейна запрещено распитие напитков из стеклянных емкостей»… — Вокруг валялось с дюжину бутылок из-под пива «Корона», почти все пустые. — …и вы не одеты должным образом. Нужно надеть купальный костюм.
Удивившись моей глупости, мужчина возразил:
— Как я могу заниматься этим в плавках?
— Займитесь этим наверху в своем номере.
Я остался стоять возле них, небрежно насвистывая, повернувшись к любовникам спиной и присматривая за убиравшим пивные бутылки Треем. Парочке стало не по себе. Выругавшись, они расцепились, подняв целый фонтан брызг, завернулись в полотенца и удалились под аплодисменты и свист завсегдатаев бара.
Я вернулся в офис к своему рассказу. Эта женщина, Моника Тралл, приехала на Гавайи из Гэри, где она имела обыкновение — так работала она медсестрой или нет? — ставить диагноз пассажирам автобусов и электричек, присматриваясь к цвету их глаз, состоянию кожи, отмечая легкую дрожь пальцев. Я не успел довести абзац до конца, как зазвонил телефон.