В какой-то момент Лайонберг позвонил мне. Он звонил крайне редко, так что я сразу заподозрил неладное и уверился в своем предположении, когда Лайонберг предложил встретиться в нашем баре за выпивкой.
В тот вечер он явился в «Потерянный рай» довольно рано, и что-то в его облике насторожило меня, как насторожило, видимо, и Бадди в аэропорту.
— Вы оставили дом, жену, всю свою прежнюю жизнь, — с места в карьер заговорил он. — Вы уехали из Лондона и начали здесь все сначала.
— Это если не вникать в подробности, — возразил я.
— Главное, это можно сделать.
— Разве вы этого не знали?
— Я перенес что-то вроде шока, — признался Лайонберг.
— В каком именно роде?
— Я обнаружил, что я тоже человек.
— Это хорошо.
Он даже не улыбнулся.
— Я имею в виду, что теперь я несчастлив, — пояснил он.
Неужели в такой форме он пытается выразить свое отчаяние, подумал я и все же рассмеялся, не понимая, как глубока его рана. Откуда мне было знать?
— В последние месяцы, перед тем как я оставил жену, мы продолжали спать вместе, — заговорил Лайонберг. — В смысле, спать в одной постели, тесно прижавшись. Я просыпался среди ночи и думал: «Скоро я оставлю тебя» — и чувствовал, как ее тело прижимается к моему.
Что я мог ответить? Я бы предпочел, чтобы он поскорее покончил с этой мрачной темой.
— Человеческая плоть так печальна, нема, беспомощна. Так уязвима. Плоть — словно глина. Чувствуешь дыхание смерти.
— Ройс, это было много лет тому назад!
Мне казалось, я обращаюсь к самоубийце, который уже вышел на карниз верхнего этажа.
— Эти ночи были так невыносимо печальны! — сокрушался он.
Теперь, настигнутый тоской, он оглядывался назад, и прошлое тоже виделось ему цепочкой неудач.
— Как это не похоже на вас! — сказал я.
— Люди смеются, когда кто-то говорит: «Если б я мог начать жизнь заново!» Звучит смешно, но я только недавно понял, что хотел бы прожить жизнь заново. Вот что такое любовь: энергия, которая дает тебе силы и надежду, чтобы начать все сначала.
— Нашли себе кого-то? — сообразил я.
— Ненавижу писателей, — огрызнулся он.
— Это значит «да»?
— Прошлой ночью я видел по телевизору мужа с женой, совсем простые люди, — сказал он. — Они держались за руки, немолодые люди, за душой — ничего, кроме долгов. Они выглядели такими счастливыми, что я позавидовал им. И даже прослезился.
— Почему бы вам не последовать их примеру?
— Возможно, я так и сделаю.
Какая бы там преобразующая энергия ни вливалась в него, выглядел Лайонберг изнуренным и отчаявшимся. Он пытался убедить себя, что затронул ее душу (кто была «она», я пока не знал, меня в эту историю не посвящали), что для нее это что-то значило.
Я ничем не мог помочь, меня смущало болезненное наслаждение, с каким Лайонберг праздновал утрату прежней гармонии. Он наносил себе раны тщательно и обдуманно, словно человек, приносящий себя в жертву перед идолом. Я не хотел смотреть на рисунок Матисса, наполовину стертый ластиком. Лайонберг махнул на меня рукой, позвонил Бадди, отправился к нему в большой, нелепый дом на берегу, по которому угрюмо слонялась Мизинчик, совсем исхудавшая и еще более странная, чем прежде. Лайонберг сравнивал ее с дикой кошкой, вечно настороженной, вздыбленной, с безумно светящимися от голода глазами.
— Смотри, что она с моей рукой сделала! — приветствовал его Бадди. — Снова покусала!
Лайонберг невольно посмотрел на Мизинчик, а та оскалилась в ответ, большие зубы выпирали на худом лице. Лайонберг перевел взгляд на бледную кожу Бадди, на ровный полумесяц, отпечаток резцов и клыков.
— Разошлись во мнениях, — пояснил Бадди.
Они вышли на веранду и сели, любуясь закатом. Мизинчик ушла в свою комнату, пригибаясь, прячась в тени, все так же настороженно. На закате Бадди всегда совершал свой ритуал, устраивался на веранде выпить со стаканом в одной руке и сердечком с прахом Стеллы — в другой.
Сняв солнечные очки, Бадди, прищурившись, созерцал заход солнца.
Мизинчик тихонько подвывала у себя в комнате.
Лайонбергу не терпелось поговорить о Рейн.
— Что за… — начал было он.
— Погоди! — одернул его Бадди, поднял руку и, не отводя взгляда от заходящего солнца, осушил свой стакан.
Внизу кипел и переливался океан — поверхность будто покрывала огненная глазурь. Солнце все уменьшалось в размерах, превратилось в полукруг, потом в вершину купола и, подмигнув напоследок, скрылось из глаз.
— Зеленый луч! — завопил Бадди. — Да-да-да! Ты видел его?
Лайонберг сказал «да», хотя даже не смотрел в ту сторону.
— Это Стелла! — продолжал Бадди. — Она разговаривает со мной.
Пьян он, что ли? Стакан (что в нем было?) он осушил до дна и крепко сжимал в руке сердечко с прахом.
— Мне пора, — сказал Лайонберг.
— Что-нибудь нужно?
— Нет, — отказался Лайонберг. Он думал, что, пока он будет сидеть рядом с Бадди, и Рейн окажется как-то ближе, но этого не произошло, она еще больше отдалилась от него. Он ушел, терзаясь завистью к Бадди.
Еще один день миновал впустую, и тогда он позвонил ей в город Пресная Вода.
— Привет! — весело откликнулась Рейн и сказала кому-то — кому? — Я возьму трубку наверху.
Минуту спустя, когда она была наверху, голос ее зазвучал по-другому.
— С кем ты там говорила, милая?
— С мамой, — сказала она.
Почему эта пустяковая подробность так приободрила его?
— Я так рада, что ты позвонил.
— Я изо всех сил пытался устоять, — признался он, перебивая. Он был в смятении, то порывался выслушать ее, то сам что-то сказать.
— Я тоже хотела позвонить, поблагодарить тебя, — сказала Рейн.
— Я скучаю по тебе, милая, — сказал он.
— Я очень скучала по тебе, — подхватила она. — Какое-то безумие. Я чувствовала себя несчастной. Я ведь не такая, не слабая. Я самостоятельная. Такого со мной никогда не было.
Каждое ее слово бальзамом проливалось в его душу, потому что он испытывал те же самые чувства. Из благодарности он готов был открыть ей свою тайну, сказать, что любит ее.
Заикаясь, он выдавил из себя:
— Ты мне очень нравишься, милая.
— И ты мне тоже.
Молчание дрожью отдавалось в соединявших их проводах.
— Ты говорила, у тебя был парень?
— Был и есть, — сказала она. — Он говорит, мне надо сходить к психиатру.
— Хотел бы я быть твоим психиатром.
— Я бы предпочла тебя в другом качестве.
Эти слова так много для него значили, что Лайонберг онемел. Не нужно больше говорить, надо уцепиться за сказанное.
— Собирается жениться на мне, — продолжала она. — Предъявил ультиматум.
Лайонберг тяжело вздохнул, обводя взглядом свою комнату. Каждый предмет здесь был ему укором.
— Ну, мне пора на работу, — сказала она. — Ночная смена. Надо идти.
— Я люблю тебя, милая, — тревожно выдохнул он, но было поздно. Этих слов она уже не услышала.
Ночью в постели, вынырнув из-под первой, быстро пронесшейся волны сна, он задумался. Жениться? Но у нее впереди вся жизнь. Ее молодость, этот избыток жизни и возбуждал в нем желание, и ужасал. Ей предстоит пройти еще такой длинный путь. Любовь — девчонка.
Душевное равновесие Лайонберга, прежде непоколебимое, точно бронзовая статуя на пьедестале, теперь пошатнулось. Раньше весь мир был ему подвластен, теперь этот мир заполнился тенями, непомерно расширился, пропорции нарушились. Он сделался узником в собственном доме, посреди нагромождения музейных экспонатов. Не отправиться ли в Неваду? С Гавайев путь недалек, самолеты летают в Лас-Вегас что ни день. Он разработал подробный маршрут, продумывал каждую деталь путешествия, но всякий раз останавливался на первом моменте встречи. И как быть с ее парнем?
Причиненный ущерб был невосполним. Прежде Лайонберг не ведал неудовлетворенности. Кто виноват, Рейн или он сам? Она дотронулась до него и в неразумии своем дала обещание, которое не могла сдержать. Она открыла перед ним ту сторону жизни, в которую ему не суждено больше заглянуть. Она была ни в чем не повинна. Она погубила его.
В безбожный час посреди ночи он позвонил бывшей жене в Мексику, разбудил ее, напугал. Связь была плохая, он все повторял по нескольку раз, и это еще больше сбивало бедную женщину с толку. Он твердил «Прости, прости меня», заклинал ее таким отчаянным, покаянным голосом, что она, не устояв, расплакалась.
Лайонберг знал, что надо еще раз повидать Рейн, но то, что таилось в его сердце, могло напугать ее, а ему напомнить о близкой смерти — она бы не сумела исцелить его недуг. Не было исцеления, была лишь убийственная тоска по недоступному, пустота, которую ему суждено вкушать до конца жизни. Лайонберга страшила не столько мысль, что он никогда не будет обладать Рейн, сколько необходимость жить с прошлым, которое она полностью преобразила, ибо гораздо хуже неуверенности в будущем было осознание того, что прежняя жизнь разрушена. Раньше Лайонберг мог убедить себя, будто он счастлив или был счастлив, но теперь даже призрак счастья покинул его. Вроде бы ничего не изменилось, вроде бы его жизнь даже приобрела еще одну краску, а на самом деле он шел на дно, тонул, задыхался от горя — так он сказал мне.
56. Смотрите, кто пришел!
Ненастным днем в гостинице появился мужчина лет тридцати с небольшим, обросший буйной гривой, словно заброшенный к нам проносящимся ураганом. Я сидел в регистратуре, подменял Лестера Чена. С виду случайный гость был из местных, только гораздо бледнее загорелых туземцев и какой-то растерянный, будто прибыл из далекой страны. Грязными пальцами он расчесал волосы, покачался взад-вперед, упираясь большими пальцами ног в резиновые подошвы сандалий — это заменяло вступление к разговору, — и сказал наконец:
— Милочка тут?
Очевидно, он понятия не имел, что мы женаты. Милочка отправилась в школу за Роз, а по дороге собиралась заглянуть на распродажу. Этого я ему не сказал. Слишком он был уклончивый, скользкий, не хватало еще делиться с ним подробностями нашей личной жизни.