Далия сказала, что не выходит из дому без Миранды.
— С собакой я ничего не боюсь, потому что она ничего не боится.
В порыве благодарности Палфри сам коснулся руки Далии, а она другой ладонью накрыла его пальцы и с минуту ничего не говорила — этот жест говорил сам за себя.
— Миранде пора ужинать.
— Жаль, у меня ничего нет для Солдата.
Собаки катались по траве, грызлись понарошку.
— У меня найдется что-нибудь и для вашего пса, — предложила Далия. Когда она улыбнулась, Палфри убедился, что она хорошо заботится о своих зубах — то есть за здоровьем следит. Он не очень любил выражение «ухоженная женщина», но как еще передать столь важный для человека навык — поддержание чистоты? Любое проявление неаккуратности в человеке, дурной запах, безвкусный наряд, даже такая простая вещь, как засохшая соль на купальнике, отталкивали Палфри, словно душевный изъян.
Он пошел вслед за Далией, собаки бежали впереди.
Чтобы попасть к ней домой, они прошли по боковой улочке мимо лавки оптики, корейского ресторана, суси-бара, видеопроката «только для взрослых», мимо аптеки, рекламировавшей бета-каротин на английском и японском языках, и мимо стрип-клуба. Ни Палфри, ни Далия никак не комментировали встречавшиеся витрины, но молчаливо воспринимали их как своего рода приуготовление, словно путь вдоль странных и лукавых лавочек напоминал: «Так устроен этот мир».
Войдя в дом, Далия сказала:
— Собаки-то пить хотят! — и поставила каждой псине по миске.
Палфри сразу понял, что попал в квартиру настоящего собаковода — удобно, комфортно, но ничего лишнего, чересчур хрупкого, что собака могла бы разбить. И этот особый запах шерсти. Он подошел к окну.
— Интересно, виден ли отсюда мой отель?
Он сказал Далии, в каком отеле остановился, и, услышав название «Гонолулу», она так искренне расхохоталась, что Палфри предпочел не объяснять, на каких условиях ему достался бесплатный номер. «Укрывшись за дождевым деревом, ставшим его визитной карточкой, всего в двух кварталах от берега», — повторял он про себя зачин, когда Далия тихонько подошла к нему сзади, тело ее все еще содрогалось от беззвучного смеха, целиком перешедшего в колыхание плоти. Когда женщина обняла его сзади, прижалась лицом к шее, Палфри почувствовал обуявшее ее веселье.
Он ответил на объятие, разделяя в эту минуту и то удовольствие, которое испытывали собаки — языки работали в мисках, челюсти пережевывали лакомые кусочки, и вот уже, насытившись, они принялись вычищать мордочки друг другу, слизывать кусочки пищи с носа и скул, принюхиваясь, легонько покусывая, продолжая игру.
— Вот и подружились, — сказала Далия.
Это она о собаках или?.. Палфри не стал уточнять. Они закрыли дверь, отгородившись от собак, но и спальня оказалась настоящей спальней собаковода: отдельная постелька для пса, обтрепанные края подушек, обгрызенные ножки мебели, резиновые игрушки, на стенах — фотографии Миранды в рамочках и насыщенный аромат шерсти и собачьего пота.
Далия разделась, но ее крупное тело казалось теперь менее обнаженным — столько плоти, все эти складки, кармашки.
По-видимому, именно это навело Палфри на мысль:
— Вот собак мы не считаем голыми, хотя они ходят без одежды.
— Есть такая восточная позиция — «Осенние собаки», — мечтательно вздохнула Далия.
— В другой раз, — подвернулась ему на язык удачная завершающая реплика.
Провожая его до лифта, женщина сказала Солдату:
— Куда же ты теперь, милый? — И Палфри расплакался.
Я задал тот же вопрос самому Палфри.
— Домой, — ответил он. Глаза у него были на мокром месте.
Он и в самом деле написал о нас в колонке «На малых широтах» и послал мне журнал, обведя карандашом нужное место. По-гавайски не скупясь на эпитеты в превосходной степени, он восхвалял закаты и многоцветные радуги острова, удобное месторасположение отеля «Гонолулу» и незабываемый вкус чили «Симптомы гриппа». О Солдате и Далии ни слова.
61. Китайская история
Взгляд нашего бармена Трэна, избегавшего смотреть на Мизинчика, минуя бар, упирался в соседнее здание, но мысленным взором он видел раскаленное синее море, без соединительного шва переходившее в раскаленное синее небо. Думал он о смерти, но был способен удержать в уме сразу две мысли, а потому вслух предложил:
— Налить по новой?
В голове у Мизинчика все мысли были вытеснены одной-единственной. Недавно она шипела на Бадди, расписывая, как убьет его, зарежет бритвой ночью, когда он будет спать («У меня от этого бессонница приключилась», — жаловался мне Бадди), однако, обнародовав эту угрозу, Мизинчик на пять дней укрылась в отеле, в хозяйском люксе, прячась от Бадди. Бадди был рад передышке и прикидывался, будто не может найти жену. Она и впрямь напугала его — не столько словами, сколько своей улыбкой.
— Я тебя убить, и меня не поймать.
— Размечталась, крошка.
Тут-то она и улыбнулась зловещей, зубастой улыбкой и сказала, точно ненормальный ребенок, во всем видящий свою логику:
— Потому что после как убить тебя, я убить себя.
— Присматривай за ней, — просил меня Бадди, — она задумала идеальное преступление.
На первом этаже Мизинчика интересовал только бар. Она сюда являлась в часы затишья. И что бы ни делала — даже если всего-навсего пила шипучку, — глаза ее таращились поверх ободка стакана, высматривая Бадди. Закусывая крендельками, она одинаково усердно жевала и наблюдала за входом, порой даже улыбалась, но то была не человеческая улыбка, а кошачий оскал: глаза разбегались в разные стороны.
Трэн понимал, как надо говорить с расстроенным человеком.
— Так ты родом с Филиппин?
Тощая, тревожная, Мизинчик согнулась, съежилась на высоком стуле у стойки бара, напряженно торчали узловатые колени и локти, даже огромные зубы казались желтыми осколками кости. Смерть проступила на ее лице — убийство, суицид, болезнь, безумие. Она способна на все, понял Трэн.
— Я бывал на острове Палаван, — продолжал он.
О чем там болтает этот китаец? Мизинчик искоса поглядела на пустой стакан и отправилась в свой номер. Тут Бадди перехватил ее, и она остановилась, всхлипывая — не от горя, от досады. Голова ее лопалась от мстительных замыслов. Ногти обкусаны, волосы, расчесанные пятерней, распались на сотню веревочек, маленькое тело в чересчур просторной одежде. Такая ни перед чем не остановится. От нее исходила смертельная угроза.
Трэн заговорил о Филиппинах, потому что Мизинчик выглядела несчастной и отчаявшейся. Трэн был добрый человек, его трогали чужие беды — они пробуждали в нем сострадание. Идеальный бармен — быстро работал руками, внимательно слушал и никогда не терялся.
Самая пустячная жалоба вызывала у него отклик.
— Им плевать, что кабель отключился на два часа и я пропустил сериал, — ворчал один из завсегдатаев бара.
— Какая жалость, — вторил ему Трэн.
Пьяная женщина из местных пожаловалась, что накануне социальный работник, присматривавший за ее дочерью, опоздал, и ей пришлось остаться с дочерью на ночь:
— Попробуй-ка усни без кондиционера.
У самого Трэна кондиционера отродясь не водилось, но это не мешало ему сочувствовать чужой проблеме — скорее, даже помогало. Он жил одиноко в комнатке на Маккалли, позади корейского бара, каждую ночь до двух часов утра наслаждаясь музыкой, воплями, скрежетом больших наружных кондиционеров и тошнотворными запахами.
— Сижу на берегу, — ныл очередной клиент, — целый день напролет без глотка воды, а солнце так и шпарит. Представляете, каково это?
— Ужасно! — откликнулся Трэн. Мужчина поморщился, сомневаясь в искренности его ответа, и Трэн пояснил: — Как-то раз я провел без питья одиннадцать дней.
— С ума сойти! Это как?
— Длинная история, — выразительная гримаса подразумевала: чересчур длинная.
— Un cuento Chino, «китайская история», так говорят испанцы. — Мужчина отхлебнул из стакана. — Это значит — длинная.
— Спасибо, — поблагодарил его Трэн и несколько раз повторил про себя это выражение, чтобы его запомнить.
В автобусе на Кинг-стрит какой-то пассажир стал объяснять окружающим и Трэну в том числе, что он-де в первый раз едет на городском транспорте, машину оставил в гараже, чтобы стекла тонировали, и с какой стати автобус все время останавливается? Трэн предложил поменяться с ним местами.
— Какой в этом прок?
Трэн полагал, что человек, никогда прежде не ездивший на автобусе, выбрал себе неудачное сиденье, и его долг, как постоянного пользователя, уступить ему место.
В другой раз соседка в автобусе сказала:
— Слыхали? Они уже не дают кошачий корм за талоны на еду. Им плевать, если кошка умрет с голоду.
Трэн не стал говорить ей, что когда-то он охотно ел кошек. Вместо этого пошарил у себя в коричневой сумке и протянул женщине свой сэндвич с консервами — пусть угостит начинкой свою кошку.
— Трикси такое и в рот не возьмет!
Трэн смущенно улыбнулся.
— Трикси хочет рыбку! — ныла пассажирка. — Трикси голодна. Вы хоть имеете представление, что это такое?
— О да! — ответил Трэн, но женщина презрительно фыркнула.
Как-то раз во время своей смены он протирал столики перед баром. За одним столом сидел мужчина и смотрел футбольный матч по переносному телевизору. Жена его сидела рядом.
— Прошу прощения, — сказал Трэн, намереваясь вытереть стол вокруг телевизора.
— Не видишь, я занят, — рассердился мужчина, не поняв, чего он хочет. — Терпение — добродетель, разве тебя этому не учили?
Трэн вежливо улыбнулся. Этот человек правильно сказал: терпение — важная вещь.
— Передвинь зонтик, — распорядилась жена, — я тут сгорю на солнце.
Трэн повернул зонтик так, чтобы женщина могла укрыться в тени, а она продолжала поучать:
— От избытка солнца можно и заболеть.
— Да-да, — согласился с ней Трэн и перешел с влажной тряпкой к следующему столику. — Совершенно верно.
Некий афроамериканец, угостившись в баре «Дикой индейкой», попытался распропагандировать Трэна: