— Она словно из-под земли выросла, эта негритоска, — намазала тело маслом и протиснулась сквозь половицы. Голая и вся лоснится под луной — точь-в-точь дохлая обезьяна. Я говорю: «Иди сюда», а она залезла ко мне в гамак и давай хихикать.
— Странный маленький народец, — сказал Леммо. — А дерутся — чисто терьеры.
— Она почему пришла: у нас с местными вышла неурядица. Дело было на Минданао, — пояснил Уиллис. — Они воровали у нас детали с машин и собак наших уводили. Тогда мы послали за негритосами.
— Негритоски на вид такие симпатичные маленькие девчушки, но титьки у них что надо, — прокомментировал Бадди.
— Родственники торгуют ими, можно купить. Я знал парня, который купил одну, — сказал Уиллис. — Словом, эти негритосы пошли в лес, убили с десяток обезьян, отрезали им головы и развесили на кольях вокруг лагеря. С тех пор у нас никаких проблем с местными не было.
— Собак уводили, чтобы съесть, — дополнил Пи-Ви. — Они маринуют пса в «Севен-ап», чтобы от запаха избавиться, а потом тушат с картошкой и ломтиками ананаса.
— Я это ел. — Бадди каннибальски оскалился. — Я, можно сказать, все перепробовал.
— Знаете, как мы ловили обезьян на Новой Гвинее? — включился Сэндфорд. — Мы их подпаивали.
— Как это — подпаивали? — удивился Пи-Ви.
— Покупали здоровенную бутыль самого дешевого вина и шли туда, где их семейка собиралась на деревьях. Наливали вино в большую такую плоскую миску, ставили миску на землю, а сами отходили в сторонку и ждали. Раньше или позже какой-нибудь обезьяныш спускался с дерева и пробовал вино, горстью зачерпывал и в рот, а потом удирал на дерево. Немного погодя он возвращался и еще горсть набирал, а за ним и другие. Еще малость подождать — и они начинали скакать взад-вперед по веткам, самый пьяный оступался и падал. Мы тут же набрасывались на него, сгребали в мешок и бегом, точно за нами все дьяволы гнались, а его сородичи швыряли в нас ветки и камни. Если нам детеныш попадался, его мать могла не на шутку взъяриться — как даст дубинкой и с копыт долой.
— Я видел на Филиппинах женщину, которая купала обезьяну, — подал реплику Уиллис. — Не знаю почему, но меня это завело.
— А я видел на Тонга, как женщина пса грудью кормила, — не уступил ему Леммо. — Щеночка маленького.
— Все, что вы видели на островах, раньше и на Гавайях практиковалось, — сообщил друзьям Бадди. — Быть может, на том самом месте, где мы сейчас сидим.
Все пятеро выпрямились и, мигая, уставились в проем двери «Потерянного рая» в холл гостиницы.
— Интересно, есть ли об этом в книге, — сказал Бадди и, перегнувшись через стойку бара, ворчливо потребовал у Трэна свою толстую книгу, зачитанную, словно Библия.
— Я сто раз видел в Олонгапо, как женщины это делают с кобелем, — похвастался Уиллис. — В барах. Там это за деньги показывают. «Эй, Джо, хочешь посмотреть девочку с собакой?»
Бадди раскрыл книгу и читал, усердно шевеля губами:
— Тут говорится о парне, которого застукали, когда он трахал своего кобеля. Над ним смеялись.
— Кстати, о татуировках, — заговорил Пи-Ви. (Почему кстати? Разве кто-нибудь упоминал о татуировках?) — Та девчонка с Маркизских островов, с которой я жил на Таити, была покрыта татуировками с ног до головы. Жульничала, когда в карты играла. Я как-то раз привозил ее сюда. Она хотела гитару. Мы зашли к моей матери и к моей бывшей. Они поверить не могли, что я заимел шестнадцатилетнюю. Она за мной точно за королем ухаживала. Я говорил: «Это не любовница, это моя собачка».
— Была у меня такая в Замбоанге, — сказал Уиллис. — Совсем малышка. Мы с ней дрались, а потом валились в кровать.
— Это есть в книге, — сказал Бадди. — Вот у меня в Вайманало как-то раз вышла полная продрочка. Я упился до поросячьего визга, Моми отлучилась, просыпаюсь, а со мной — маленькая вахине. Она мне говорит: «Махало. Это было здорово», — а я и помнить ничего не помню! Я ее спрашиваю: «Тебе сколько лет?» А она: «В следующий день рождения будет пятнадцать».
— Это на глазок, — вставил Сэндфорд.
Уиллис сказал:
— Я знал одного парня на Филиппинах, так с ним три девки жили, все не старше шестнадцати. Он установил такое правило: в любой момент хотя бы одна из них должна была быть голой. Они дежурили по очереди, вроде гарема.
Сэндфорд сказал:
— У нас в команде был сварщик, в Бангкоке дело было, он платил шлюхе, чтобы та ходила с ним по барам и ресторанам и обрабатывала его рукой под столом, а он при этом выглядывал из окна и строил рожи прохожим.
— Это как в здешних массажных салонах, — подхватил Пи-Ви. — Заплатишь филиппинке тридцать пять баксов, и она тебя рукой удовольствует.
— Пи-Ви даже цену знает!
— На Фиджи большинство проституток — школьницы, которые себе карманные деньги зарабатывают, — сказал Леммо. — Вообще, где христиане, там и проституция.
— Я их не упрекаю. Будь я шестнадцатилетней девчонкой, я что, в «Макдоналдс» пошел бы работать? Я бы лучше торговал своей задницей, — заступился великодушный Бадди.
— Ты бы с голоду подох, — съязвил Сэндфорд.
— Один мой приятель раз в неделю встречается с женщиной в Айна-Хаина, — сказал Пи-Ви. — Она наполовину гавайка. Перепихнутся, а потом он ведет ее закупать продукты.
— На некоторых островах переспать — все равно что руку друг другу пожать, — выставил свою щербинку Уиллис.
— «Мы хотеть жениться», — так мы говорили на Новой Гвинее, — припомнил Сэндфорд. — Это значило — «женщину».
Бадди сказал:
— Когда я был на Кауаи в шестидесятых, там была община хиппи. Я туда всякий раз заваливался, как приспичит. Они меня «папочкой» звали. Я трахал девчонок-хиппи на заднем сиденье своего фургона.
— Я знал одну женщину, у которой было пять вибраторов, — вставил Леммо.
— Странная штука с Мизинчиком. Лучший секс в моей жизни.
— Она психованная, — возразил Уиллис.
— То-то и оно.
— После войны лучшее местечко была Япония, — ностальгически вздохнул Сэндфорд. — Разбитые, униженные, ихней валютой можно было подтираться. Страна, можно сказать, уничтожена. Все хотели доллары.
— И Корея тоже, — подхватил Пи-Ви. — Корейские женщины…
— Японку можно было заставить проделывать все, что угодно! У них и так принято подчиняться мужчине, а уж после войны они прямо-таки в рабынь превратились. Была у меня одна, так она брала палочки и сама меня кормила, купала меня. Она это проделывала голышом, а потом я понял, что мне надо, чтоб она оделась. Она напялила кимоно, тут-то я ее и поимел. Я тогда совсем мальчишкой был.
— Насчет того парня на Филиппинах, у которого был гарем. Видели когда-нибудь, как голая женщина готовит? А как голая гладит белье? А как голая моет пол?
— Лучше всего, чтобы голая женщина полировала большое зеркало, — размечтался Бадди. — Этого в книге нет.
— Что хорошо на Таити, — заговорил Пи-Ви, — всегда можно найти молоденькую. Они любят мужиков постарше. Она будет заботиться о тебе, а ты — обо всей ее семье.
— На Самоа так же, — кивнул Бадди.
— У меня как-то раз были мать и дочь, — похвастался Уиллис. — Правда, не в один раз.
— Ничто не сравнится с Японией, как там было после войны, — упорствовал Сэндфорд.
— Ого, как поздно, — спохватился Бадди. — Мизинчик небось с ума сходит. Плохо дело.
В эту минуту в бар вошла Роз в пижаме, с плюшевым медведем под мышкой.
Бадди уткнулся носом в книгу Малиновского, Уиллис поперхнулся, все прочие примолкли, точно скверные мальчишки, как тогда, когда мимо проходила немолодая миссис Бейли, — только на этот раз они смутились больше.
Роз прямиком направилась ко мне. Уиллис хрипло откашлялся, и она укоризненно покосилась на него.
Жена Уиллиса давно бросила мужа и жила теперь в Неваде; Сэндфорда недавно выгнала третья жена, поселилась в его доме в Маноа с молодым человеком; жена Пи-Ви предпочла ему другую женщину; Леммо страдал диабетом, и нормальной эрекции у него не было вот уже десять лет; Бадди и Мизинчик спали отдельно — она утверждала, что он храпит. Бадди нашел способ развестись, не платя при этом чересчур большие алименты, но Мизинчик не желала подписывать бумаги. Что до меня, то Милочка отправилась в боулинг.
— Не могу уснуть, папочка, — пожаловалась Роз.
Бадди и его приятели выглядели старыми, дряхлыми, как тот пьяница, который отшатывается от зеркала, увидев в нем труп. По ночам зеркала словно напоминают о смерти. И тут Бадди испустил боевой клич: не расходиться по домам, мы едем в аэропорт к Гасси Ламуру смотреть, как женщины борются в грязи. По дороге он вновь принялся толковать насчет Кайталуги и женщин, о которых он мечтал.
— Это все взаправду, — утверждал он. — Это есть в книге.
63. Дела семейные
Однажды ночью Мизинчик без предупреждения забралась в постель Бадди, полностью одетая, прижалась к нему с такой силой, что ее острые косточки впились в него, словно прутья сломанной корзинки. От нее несло луком, на зубах блестела какая-то слизь — должно быть, наелась фруктов. Мизинчик прижималась к Бадди с немой, неотступной мольбой.
— Чего тебе? — спросил Бадди, задыхаясь: у него работало только одно легкое.
Она сунула язык ему в ухо, обдала влажным дыханием:
— Снять с меня одезду, папочка!
Бадди понравилось смутное обещание, прозвучавшее в ее сюсюканье. Он хорошо изучил свою жену и возбудился, снимая с нее теплую одежку, но заставил ее оставить на ногах туфли с высокими каблуками. Все остальное Мизинчик сделала сама, забравшись на него. Бадди с наслаждением прислушивался к ее вздохам и всхлипам, принимая эти стоны за жадное чавканье изголодавшейся женщины, хотя она, вероятно, несколько перебарщивала, стараясь что-то доказать Бадди и самой себе.
Закончив, обтерев липкие губы, размазав тыльной стороной руки влажный, похожий на след улитки отпечаток на щеке, она заявила:
— Я скучать по моя сестра.
Так вот чего она хотела! До тех пор соглашение между ними сводилось к тому, что Мизинчик должна вы́ходить Бадди после операции — оправлять ему постель, приносить пончики, катать его на каталке.