— Откуда ты знаешь, что не по-настоящему?
— Потому что это механизм, он повторяет все время одно и то же. — Голос Роз уже дрожал, вот-вот сорвется на крик.
— Можно играть, как будто они настоящие, — уговаривал ее Фигленд.
И тут она, не выдержав, завизжала:
— Ненастоящие! Ненастоящие!
Фигленд прижал кончик банана ко рту и сказал:
— Что это за маленькая девочка, которая не любит кукол?
— Я такие люблю, — ответила Роз, предъявляя солдата в полевой форме. — Но я знаю, что он ненастоящий.
Миссис Беккер, тоже пытавшаяся порой посюсюкать с Роз, вмешалась, отложив в сторону газету:
— Это и есть кукла, малышок!
— Это «Экшнмен», — заявила Роз.
— По-твоему, он настоящий? — прицепился к ней Фигленд.
— Не по-моему, а по-вашему: вы сказали, они разговаривают.
— Я не говорил, что по-настоящему.
— А как еще? — Роз уставилась на Фигленда; тот уже начал заикаться.
Миссис Беккер беззвучно шевелила губами, пытаясь ему помочь. В глазах Роз читались и гнев, и жалость: этот странный, глупый человек сам запутался и ее сбил с толку.
— Дайте мне его, — попросила она, указывая на банан.
— Хочешь позвонить?
— Нет, я его съем.
В другой раз, поздно ночью — Роз была простужена, но чувствовала себя неплохо и увязалась за мной, когда я пошел включать сигнализацию, — только что приехавшая к нам Харриет Наджиби при виде Роз широко раскрыла глаза и сказала:
— Еле-еле успела! Еще пять минут, и моя машина превратилась бы в тыкву.
Роз посмотрела на седую женщину слезящимися глазами и сказала:
— Обычное такси.
— В полночь оно превращается в тыкву.
— Не превращается.
— Откуда ты знаешь?
— Такси есть такси, — сипло ответила Роз, — а с тыквой делают пирожки.
— Бывает и собака такси.
— Такса, — поправила Роз.
— А если я тебе скажу, что под капотом машины сидело двадцать белых мышей и они-то ее и везли?
Жалобно сморщившись, Роз отвернулась от Харриет Наджиби и взмолилась:
— Папа-а!
«Умненькая какая», — хвалили ее гости, но хвалили сквозь зубы. На самом деле они считали ее упрямым, лишенным воображения ребенком.
— Дети должны мечтать, выдумывать, — выговаривал мне один из побеседовавших с ней постояльцев, а Фигленд — тот просто возненавидел Роз после своего провала. Но не сдавался. Беспокоясь за дочку, я на всякий случай присмотрелся к этому гостю. Фигленд не пропускал ни одной собаки, не похлопав ее по спине, гладил бездомных котов, шутил с официантками, обрывал листочки с пальм, стоявших в кадках, болтал с детьми. На мой взгляд, ему отчаянно хотелось привлечь к себе хоть чье-то внимание, но ничего дурного за этим не скрывалось: бедняга просто хотел поиграть, подружиться. Заметив, как я наблюдаю за Фиглендом, его жена успокоила меня:
— Да он же и сам ребенок!
Я не стал вмешиваться. Я знал, что Роз постоит за себя. Она-то не «ребенок»: вдумчивая, серьезная, она вслушивалась, всматривалась и все запоминала, стараясь постичь мир со своего наблюдательного пункта — три фута от полу.
Миссис Беккер и миссис Наджиби называли Роз умницей, Фигленд называл ее красавицей. Наверное, считали своим долгом меня подбодрить — ведь девочка была смешанной расы, хапа, как говорят на Гавайях. Я старался к этому привыкнуть.
Милочка вела хозяйство гостиницы, Пуамана жила по особому расписанию, целый день просиживала на третьем этаже со своим котом Попоки, выходила только поразмяться да на вечернюю охоту. Я никому не говорил, что дедом Роз по матери был Джон Ф. Кеннеди, но различал в ее лице черты покойного президента, видел, как в улыбке и сияющих глазах дает себя знать ирландская кровь, не только гавайская. Мне часто приходилось присматривать за Роз, и я разрешал ей играть в холле. Там резвились и другие дети, правда, их было немного: отель «Гонолулу» больше был известен скандальными историями, а не детскими утренниками. Бадди, большой любитель скандалов, приговаривал: «Уроки хулы даем только в горизонтальном положении», так что миссис Беккер и Фигленды, как и большинство туристов на Гавайях, детей — если они были — оставляли дома.
— Глупый человек, — отзывалась Роз о Фигленде, — а эта женщина — просто сумасшедшая, лоло.
— Это волшебная палочка, — говорил ей Фигленд.
— Это удочка.
— Она похожа на удочку, но это не мешает ей быть волшебной палочкой, — уговаривал Фигленд. — Разве она не может быть и тем и другим сразу?
— Волшебных палочек не бывает, — отвечала Роз.
С трудом сдерживаясь — я видел, как напряженно приподнялись его плечи, — Фигленд перехватил удочку по-другому, точно хлыст.
— Значит, удочка, — повторила Роз.
Но Эд Фигленд готов был упорствовать до конца в своих попытках завязать дружеские отношения. На следующий день разразилась гроза, и он поделился с Роз:
— Мама говорила мне, гром — это оттого, что ангелы катают шары в кегельбане.
— Почему вы все время шутите? — строго спросила Роз, не столько желая получить ответ, сколько пытаясь остановить его.
— Чтобы не было так страшно, — признался Фигленд.
Роста он был высокого, и ему пришлось сесть на корточки, чтобы продолжить разговор.
— Чего вы боитесь? — Сморщив нос, Роз снизу вверх глядела на скрючившегося перед ней взрослого.
— Шума боюсь.
— И сейчас боитесь?
— Немножко, — неуверенно произнес Фигленд.
— Гром не причинит вреда, — нараспев, как твердят заученное педантичные дети, заговорила Роз. — Молния может. Молния — это электричество. Электричество может даже убить. Никогда не суйте палец в розетку, а то вас ударит током.
— Значит, и ты боишься, — радостно подхватил Фигленд.
Роз уставилась на него, сердито сощурясь, словно он нечестным приемом загнал ее в угол, а потом задрала нос и с естественным чувством превосходства, какое дается только в детстве, заявила:
— Я боюсь только оборванцев в грязной одежде, которые выкрикивают на улице плохие слова и дерутся.
Миссис Беккер тоже старалась, как могла. Указав на орхидею в горшочке, она проворковала:
— Вот счастливое маленькое растеньице.
— У растения нет мозгов, — срезала ее Роз.
— Но оно может быть счастливым.
— Вы имеете в виду — здоровым.
Я не вмешивался, только слушал и ждал того вечернего часа, когда Милочка приходила за Роз и говорила:
— Пора купаться, Рози. — И моя суровая, настроенная на буквальное понимание всего и вся дочурка расплывалась в простодушной улыбке.
— Скажи всем «спокойной ночи», Рози.
— Спокойной ночи.
Миссис Беккер, улыбаясь, любовалась матерью и дочкой. Туристы, забравшиеся в гостиницу на край света под сенью пальм, у подножия вулканов, с удовольствием вспоминали о простых ежевечерних обрядах семьи, и это казалось им интереснее, чем пальмы и вулканы.
— Пора плавать, — подхватывала миссис Беккер.
— Не плавать! — рявкала в ответ Роз. — Купаться!
Эд Фигленд проходил как-то раз с полотенцем на плече через холл во время такого разговора, остановился и сказал:
— Когда я был маленьким, я боялся, что меня унесет в слив, если мама вытащит пробку.
Миссис Беккер тихонько рассмеялась, ласково похлопывая Эда по руке, словно и в ней его воспоминания пробудили отголосок детства, а Роз возразила:
— Не бывает таких маленьких, чтобы в слив проскочить.
Сидя в ванной, она снова разозлилась, едва услышав имя Фигленда, и заявила, что не хочет ни видеть его, ни разговаривать с ним. Роз не располагала словами, чтобы передать свои ощущения, но было ясно, что Эд Фигленд и миссис Беккер казались ей неразумными, поверхностными, пугающимися пустяков людьми, и это сочетание делало их ненадежными, неинтересными и неприятными.
— Не люблю их, — подвела итоги Роз.
С того дня они держались от Роз подальше. Фигленд обрадовался, когда к нему приехала жена, и они всюду ходили вместе в пестрых гавайках.
— Вот та девочка, про которую я тебе рассказывал, — показал он Роз жене.
Миссис Фигленд сердито посмотрела на Роз и ничего не сказала. Ей было уже все известно.
— Как хорошо, что мы не обзавелись детьми, — сказала она мужу. Они быстро сдружились с миссис Беккер и миссис Наджиби, я слышал, как они хихикают за едой и, взвизгивая, плещутся в бассейне.
9. Хромые официанты
Люди шептались, что два наших официанта, два друга, мечены одним и тем же увечьем: у обоих одна нога короче другой, у Уилниса — левая, у Фишлоу — правая, и они раскачиваются на ходу, перекашивая плечи. Гостям это казалось поразительным совпадением, но на самом деле эти двое познакомились в больнице, где было много людей с подобными проблемами, вместе лежали в отделении тазобедренной хирургии и подружились, когда выздоравливали. Общий недостаток скрепил их дружбу, объединил их, словно принадлежность к какой-то экзотической народности, однако подлинная связь таилась глубже. Об этом знал только я: связующие этих двоих узы тоже были своего рода уродством, но более причудливым, затрагивающим душу.
Оба они были сезонниками. С ноября по март и в «золотую неделю» на рубеже апреля и мая, когда в гостиницу валом валили японцы, нам приходилось нанимать дополнительный персонал, и каждый год я приглашал этих ребят из Техаса, где затишье наступало как раз зимой. Чарли Уилнису и Бену Фишлоу было за сорок. Я сразу заметил сходство этой пары — хоть и не «парочки» в привычном смысле слова. Они подошли ко мне, хромая, пыхтя. Раньше они работали в «Жемчужине Вайкики», по соседству с нами, и обещали рассказать, почему оттуда уволились, при условии, что я не стану наводить там справки. Я согласился, полагая, что из этой повести смогу узнать что-то о них самих, ведь человек больше всего раскрывается собеседнику, предлагая «рассказать одну историю».
В той гостинице Уилнис прислуживал молодой японке — знаете, бывают такие худенькие, ходят в больших шляпах и кажутся декоративными растениями на высоком стебле. Японка смущенно, но вполне отчетливо, словно заученную фразу, сказала Уилнису: «Пожалуйста, вы можете занести в мой номер?» — и протянула маленький кошелек. После работы Уилнис выполнил поручение; дама встретила его в дверях. Он удивился было, какой смысл в таком поручении, но тут же догадался: японка была в неглиже — надела, вернее, накинула на себя халатик, спереди расстегнутый, пуговички разошлись в стороны… Да нет, не пуговицы, вместо пуговиц выглядывали ее соски, под легкой одеждой на молодой женщине ничего не было. «Как картинка на подушке», — пояснил Уилнис, имея в виду маленькие, но очень подробные эротические картинки «сюнга», офорты разнузданных фантазий подданных Империи Восходящего Солнца: яйцеликие любовницы неправдоподобно изгибаются, гладкие, голые тела — не преодолен исконный страх перед телесной растительностью, — порядочная женщина превращается в распутницу, смят узорчатый шелк, полная покорность и подчинение. Подражая гейшам, молодая японка пыталась соблазнить Уилниса, разыгрывая кротость и невинность.