— Нам не дано проникнуть в будущее, — сказал он мне как-то раз на манер Джеймса. О своем состоянии он вполне сознательно умалчивал, но следующий ланч пришлось отменить, за ним — еще один. Вскоре Леон умер. Его кремировали и прах развеяли по ветру. На церемонии присутствовали многие жители Гонолулу, в их числе были и весьма знаменитые.
Бадди отпустил меня на похороны, хоть и не понимал, почему я так удручен.
— Добудь там материал для колонки, — напутствовал он меня.
75. Песок
— Какое тебе дело до этого глупого хаоле? — пожала плечами Милочка.
Говорили мы о туристе с материка, отдыхавшем на Мауи: он выкопал глубокую яму в песке на пляже у Ваилеа, чтобы позабавить жену с дочкой, и залез туда. Сыпучие стены колодца обвалились, обрушились волной, похоронив несчастного заживо. Его вытащили (крики-вопли, паника, спасатели с пластмассовыми лопатками), и теперь он лежал в реанимации в больнице Кахулуи.
— Только хаоле способен на такое, — фыркнула Милочка.
— Не смешно, — сказала Роз. Неделю тому назад я водил ее на пляж: греясь на солнышке, она наблюдала, как маленький лиловый жук пытается выбраться из впадины в песке, из глубокого следа человеческой стопы — он дергался взад и вперед, сбрасывая вниз струйки песка, когда пытался взобраться на стенку, падал, переворачивался, дрыгая ножками, и начинал все сначала.
— Смотри, папа! — позвала она, и я, поглядев, как бьется мелкая тварь в отпечатке ноги, оставленном человеком, сказал ей:
— Это — наглядная история Гавайев.
— Уж эти мне люди с материка! — ворчала Милочка.
— Кстати о людях с материка — угадай, кто скоро к нам приедет?
— Джон Кеннеди-младший?
Я изумился, поскольку сам узнал эту новость всего пару недель назад от Джеки Онассис, которая просила написать несколько слов для суперобложки романа Рут Джабвала[70]. Не мог же я отказать. Я написал отзыв, и в ответном факсе Джеки упомянула, что ее сын намеревается заглянуть на Гавайи. Она не предлагала мне встретиться с ним — просто поделилась информацией. Я был уверен, что принадлежу к очень небольшому числу жителей Гавайев, посвященных в планы Джона-младшего.
— Откуда ты знаешь?
— Он остановится в Халекулани, хочет получить сертификат по глубоководному плаванию. Я знакома с его инструктором Найноа. — Милочка рассмеялась и спросила меня: — Ты-то откуда знаешь? Это секрет.
— Мне писала его мать.
— Ну да, как же!
Даже после восьми лет супружеской жизни жена была не слишком-то близко знакома со мной. Что такое гостиница? Живешь в номере и любую еду либо заказываешь себе в комнату, либо ешь тут же в кафетерии. Милочка не готовила и не помнила, что я заказывал, ничего не знала о состоянии моей одежды, которой занималась работавшая в прачечной Пакита. Наш сдвоенный номер убирали горничные, сама Милочка давно оставила работу. У нее не было ключика к моей жизни. Имело ли это значение? Может, и нет, ведь и я почти не знал свою жену. О прошлом из нее слова не вытянешь. Иногда я заводил разговор о прежних ее возлюбленных, пытаясь таким образом, как мне казалось, постичь женскую душу.
— Взял и ушел, — сообщала она о каком-нибудь из них.
— Но почему?
— Не знаю.
Или, того лучше:
— Не помню.
Будь на ее месте другой человек, я бы заподозрил скрытность, уклончивость. Обычно человек говорит: «Не помню», подразумевая: «Не могу, не хочу объяснить», но Милочка говорила правду — она действительно ничего не помнила. Как прикажете общаться с человеком, который почти на любой вопрос отвечает: «Не знаю»? О чем говорить после этого?
В жизни Милочки отсутствовали логические связи, из ее летописей выпадали без объяснений месяцы и годы, иррациональная непоследовательность событий смахивала на сон. И тем не менее она способна была удивить меня, к примеру получив доступ к секретной информации о планах Джона-младшего, намеревавшегося проехать через Гонолулу.
— Если человек гибнет в песчаной яме, это трагедия. — Роз никак не могла перестать думать о том человеке на Мауи. — Это похоже на историю Гавайских островов, а может быть, и всего мира.
Милочка скорчила гримаску, без слов упрекая меня в избыточном влиянии на Роз — в лексиконе Милочки отсутствовало слово «трагедия». Впрочем, как это ни странно, и слова «мир» там не было. Наша дочь была умнее матери — так часто случается, — и всякое новое слово было для нее подарком, погремушкой. Милочка была своевольна и опрометчива; Роз, как многие восьмилетние девочки, сентиментальна и педантична.
— Иногда видишь, как люди стоят на тротуаре с зимними вещами под мышкой, со всеми своими чемоданами и сумками и ждут микроавтобуса, — развивала тему Роз. — На них жалко смотреть, и это тоже трагедия.
— Они едут домой, — возразила Милочка. — К родным.
— А что, если дома им плохо? — настаивала Роз.
Ее память, наблюдательность — признаки высокого интеллекта. Я прекрасно понимал, о чем говорит дочка, хотя, чтобы четко сформулировать мысль, ей недоставало таких слов, как «изгнание», «эмиграция».
Жена едва знала меня, но дочь изучила отца досконально. Вероятно, именно поэтому для Милочки наша девочка оставалась загадкой. С самого раннего ее детства мы с Роз, словно заговорщики, общались на своем тайном языке. Я учил ее этому языку, но лишь собственному уму она была обязана легкостью, с какой схватывала новые слова и начинала их применять. Но увы, раннее развитие обособляло Роз, обрекало ее на одиночество.
Порой к нам заглядывали старые друзья жены. Они заигрывали с Роз, и она покупалась на их небрежные, преувеличенные изъявления чувств, шум и крики, безответственные обещания. Ей сулили всего-навсего грошовое лакомство, но беда в том, что Роз верила всему. Милочка смеялась над ней — надо же, какая наивная! — но была к ней добра на наш островной лад. Роз выводила ее из себя своей болтливостью, проявления живого ума казались ей фокусами, клоунадой, но великодушная, необразованная, уверенная в себе мать прощала дочери избыточную «телигентность».
Я застал Роз за чтением «Адвертайзера».
— Он все еще в больнице, — сказала она.
«Заводить в твоем возрасте ребенка — все равно что ссуду на тридцать лет брать», — говаривал Бадди. Ох, как он был не прав!
Я любил Милочку за силу духа, за доброту и красоту — одинокие мужчины в ресторане оглядывались на нее и глотали слюнки. Она всегда пробуждала во мне желание. Но общаться я предпочитал с дочерью.
Отель похож на оранжерею: мы жили точно под стеклом, всегда на виду друг у друга. Порой я натыкался в холле на Милочку, превесело болтавшую с незнакомым мне мужчиной. Сразу угадывая прежних ее возлюбленных, я содрогался: волосатые, с татуировками, видневшимися из-под коротких рукавов футболок, с серьгами в ушах, невероятно молодые, говорившие на своем особом жаргоне. Но рядом со мной стояла Роз, ей эти дружелюбные люди нравились, и что я мог поделать?
— Тоже мне тип, — сказала Милочка со смехом, когда очередной юнец вышел, наконец, из холла гостиницы и оседлал свой мотоцикл. — Только и знает, что ездить на пляж и попивать пиво на песочке.
И тут меня осенила догадка: проведя девять лет на Гавайях, я тоже обзавелся татуировками и серьгой в ухе и полюбил распивать пиво на пляже. Я уходил на пляж, чтобы укрыться от всех. Бывший приятель Милочки (звали его Райан) вел себя точно так же.
Это открытие шокировало меня, но могло ли быть иначе: я искал на Гавайях убежища и пытался построить новую жизнь на песке, однако, женившись на местной женщине, почему-то уподобился всем ее бывшим бойфрендам и начал гадать, не превращусь ли со временем в бывшего мужа.
Милочка вела себя так бесхитростно, так по-детски уклонялась от сложного разговора, что я не мог выведать ее тайны, если они у нее были. Бадди говорил, что в отеле секретов нет, и это казалось правдой. Милочка умела быть счастливой, и она знала (только я не собирался допытываться, как она приобрела это знание): чтобы в мужчине не погас интерес, от женщины требуется и активность, и покорность в сексе. Это много значило.
— Люди посылают ему письма и открытки, — сказала Роз. — Его дочку зовут Бритни. У нас в классе тоже есть Бритни.
— О чем это она? — удивилась Милочка.
По вечерам Роз просила меня плотно подоткнуть одеяло. Мы вместе молились о человеке, на которого обрушился песок.
Милочка безучастно улыбалась. Она не понимала Роз. Она умела справляться с ребенком, но, стоило этому ребенку обнаружить свой ум, одаренность, Милочка только смеялась, словно дочка забавы ради перешла на вымышленный язык.
На некоторых растениях в кадках на веранде съежились листья. Милочка сказала, это какая-то инфекция, которую разносит белая мушка.
— Похоже на крысиный укус, — с удивительной наблюдательностью отметила Роз.
— Крысы не едят листья, — ответила ее педантичная мать.
Растение, которое Милочка именовала баньяном, Роз называла фикусом, потому что так называл его я.
— Фикус-покус, — приплясывала она.
— Что мне с ней делать? — жаловалась Милочка.
Я-то знал, что делать с дочкой: отправить ее пораньше в школу Пунаху, приучить к книгам и играм, болтать с ней, слушать ее.
Роз забавлялась со старыми песочными часами (по таким замечают время, когда варят яйца). Я купил их именно для этого: пусть снова и снова переворачивает часы, любуясь, как песок пересыпается из верхней половины в нижнюю.
— Писает песочком, — приговаривала Роз.
— Следи за языком! Надо говорить пи-пи! — поправляла ее Милочка.
Но, по-моему, это было ничуть не хуже «крысиного укуса».
— Песок — это время, — сказала Роз.
На следующий день Милочка спросила неизвестно почему притихшую и задумчивую Роз, что случилось.
— У меня голубой период, — ответила Роз, побывавшая накануне вместе со мной в галерее Академии искусств на выставке Пикассо[71]